Сказка Смутного времени

завтра или уже сегодня ее будут отрывать от этих стен и тащить навстречу смерти. А, может, это избавление? Ведь там, на небесах, ее встретят маленький Янек и Димитр, и ее последний рыцарь – Ян Заруцкий?
С этой мыслью к узнице вернулась надежда и пришла крепость духа.
- Кому мне исповедаться? – печально и спокойно ответила она послушнице. – Здесь нет ксендза, а в вашу веру я не переходила…
- Даже когда царицей на Москве были? – не поверила девушка.
- Даже тогда.
- А сынок ваш?
- Его я позволила окрестить по вашей, восточно-греческой вере. Потому поляки и отвернулись от меня. Наша католическая церковь не простила мне Янековых крестин. Хотя, он Янек только для меня… Янек, мой мальчик. По святцам он – Иван, Ваня, Ванечка… Только на Москве его зовут Воренком. Звали.
Слезы сами навернулись на глаза. Нет, ей нельзя думать о погибшем сыне. Иначе она лишится рассудка. Хуже, она покажет своим мучителям слабость! Ни о чем нельзя думать… Только ходить от стены и к стене. И считать шаги. Ровно четыре шага. Как у карлика или у ребенка…
- Вы молитесь, Мария Юрьевна. Господь живую душу завсегда услышит! – вдруг убежденно и тепло проговорила послушница.
- Разве ты не ненавидишь меня? – удивилась Марина. - Меня все здесь ненавидят.
- На Москве, может, и ненавидят, а наши, коломенские, жалеют. Говорят, что вы несчастная. У вас сыночка убили, упокой, Господи, душеньку безгрешную...
Тут смелая девушка неожиданно совсем по-детски зашмыгала носом и прижала к глазам край своего посконного передника.
Марина закрыла лицо руками. Опять встало перед ней то, о чем она боялась и не хотела думать. Лицо Янчика в то страшное мгновение, когда его отрывали от нее. «Янек, мальчик мой милый! Мальчик мой несчастный…»
Послушница утерла слезы и вновь посмотрела на Марину с глубокой жалостью. Вздохнула, но ничего не сказала, и, понурив голову, пошла к двери.
- Как зовут тебя? – спросила ей вслед Марина, не надеясь на ответ.
Но девушка встрепенулась и ответила с охотой:
- В миру Аленкой Литвиновой звали. Меня сестры монастырские на постриг готовят.
- Я слыхала, что ваш монастырь был разорен в годину Смуты… Только это были не мои люди – даже если поляки. Я когда в Коломне у вас жила – грабить никого не позволяла. Ты должна об этом знать.
- Знаю, Мария Юрьевна. И иные здесь до сих пор так говорят, не страшась ни дыбы, ни темницы… Большинство, конечно, поробчее – те просто помалкивают, но лжей про вас не повторяют. Одни только холуи да подголоски воеводские в Коломне вас хают!
- Благослови тебя Господь, Хелена!
Послушница поклонилась, улыбнулась почти по-дружески и вышла.
Марина вернулась к своей прерванной молитве. «Panie Jezu Chryste, zmi;uj si; nad nami… Может, скоро настанет час моего избавления или смерти? Господь Всемогущий, заступись за меня! Пусть святой Ежи станет моим последним рыцарем!»




Глава 2.
Послушница Успенского Брусенского девичьего монастыря Алена Литвинова.

Алена Литвинова родилась дочерью коломенского дворянина, не богатого, но и не бедного, всю жизнь служившего московским государям за честь и за совесть, а не за имение. И ждала Аленку самая обычная судьба девицы честного дворянского рода: вышивала бы гладью, заплетала льняную косу до пояса, щелкала бы орешки, да, глядя от скуки в окно светелки, мечтала бы о счастье. Пришло бы время, и посватался бы за нее кто-нибудь из местных дворян, или молодой молодец, или почтенный вдовец. Вышла бы Аленка замуж, нарожала бы детишек… А со счастьем – это как Господь произволит!
Но пришла Смута. Когда сел царем на Москве хитрый и безжалостный Васька Шуйский, Аленкин отец усомнился в том, что свергнутый боярами с престола  несчастный, над телом которого пьяная кровью толпа глумилась так люто, был лжецарем, бродягой, беглым иноком и расстригой Гришкой Отрепьевым, как полагалось считать теперь. В те времена многие задавали себе вопрос: «А ежели он и вправду был Димитрий Иванович, сын Грозного Ивана?» Но другие спрашивали об этом про себя, а дворянин Литвинов осмелился спросить вслух. Спросил в своем дому, за чашей, среди друзей и родни. И вопрос-то был задан как-то вскользь, словно нечаянно сорвался с губ, и никаких явных действий в защиту Самозванца или его вдовы, царицы Марии Юрьевны, Литвинов не принимал и даже не помышлял об этом… Однако все равно нашелся доносчик, снаушничал кому надо.
Может, донес на Литвинова кто-то из родни – польстился, черная душа, на небогатое, честно выслуженное его имение. А, может, и кто-то из холопов постарался – за мзду малую или из обиды. Только прознал воевода, что коломенский дворянин Литвинов сочувствует Гришке-Расстрижке, проклятому и убитому самозванцу. И закрутилось бесовское колесо. Пришли за Литвиновым ночью, выволокли силой, в одной рубахе, он даже с женой и дочерью попрощаться не успел. Мать Аленки как в ту страшную ночь в глубоком обмороке свалилась, так потом и слегла, занемогла с горя. А дворянина Литвинова не судить, не дознавать, ни даже пытать не стали. Не то было время. Просто – убили. Мешок на голову, старый жернов на шею - и в реку Коломенку.
Аленкина матушка вскоре Богу душу отдала. Имение Литвиновых в казну забрали, а дочке одну дорогу добрая родня настелила - в монастырь. Сестры строго ее держали, в трудах и впроголодь, и на постриг готовили. Но силой постричься не принуждали. Может, жалели – сирота ведь Аленка, только Господь ей заступа, а, может, и брезговали дочерью государева изменника… Поди пойми! В монастыре вообще, коли не молились, то больше молчали, а если и говорили о мирском, то обиняком, не напрямик. Одна Аленка всем правду в глаза резала – за то и на покаянии в холодной сиживала, и бита бывала, и работала вдвое против остальных – для пачего смирения. Грубели с годами труда нежные ручки дворянской девицы, а душа не смирялась, не покорялась. Дерзка была Аленка, ничего не страшилась. Вернее, научилась не страшиться. Поначалу-то страшно было до дрожи, до рвоты. Но она все повторяла себе, как от отца некогда слышала: «Трус от страха бежит, а смелый – идет на страх». И Аленка шла. Не для чего и не для кого было ей беречься. Одна на свете. Верила: Господь иных за смирение спасает, а иных - за правду! Авось, и ее в свой черед спасет. А правда и смирение как-то неловко вместе живут, словно супруги, меж коими любви нет, одно обязательство.
Когда самого Василия Шуйского с престола свергли и в монахи постригли, Алена решила, что это свершилось возмездие за батюшкину лютую смерть. Да куда там! Надолго смутные времена на Руси настали: второй Самозванец в Тушине объявился, и царица Мария Юрьевна его чудом спасшимся Димитрием признала. Одни в это верили, другие – нет. А третьи говорили, что раз Мария Юрьевна не просто царевой женой была, а венчанной на царство государыней, то она может себе любого мужа избрать и через то прав на царство не утратить. Стало быть, кто есть этот второй Димитрий – не важно. Важно, что царица его в мужья выбрала.
Только вот жены на Руси никогда не правили – и не по нраву была государыня, да еще не русской, а польской крови, и народу, и Думе боярской, и самой Православной церкви. Все чаще поминали матушку Грозного царя Ивана – Елену Глинскую, также из Литвы родом. Рассказывали, сколько через ее правление при малолетнем царе Иване бед было. И про то, как с женатым молодым боярином Овчиной-Телепневым-Оболенским спуталась, а старые роды боярские не уважала!
Так что не захотели на Москве царицы Марии Юрьевны, воровской женки, Расстригиной вдовы. Но и она права свои уступать не хотела – жила в Тушинском лагере, при втором Димитрии, когда тот осадой под Москвою стоял. А после Тушина и Калуги приехала Мария Юрьевна в Коломну, обреталась здесь в палатах кремлевских. Коломна – не Москва, здесь народ своим умом крепок и свою выгоду знает. Царица или не царица, водившаяся тогда с грозным казацким атаманом Иваном Заруцким, умела смирять разбойную вольницу людей своего воинственного любовника и не позволяла им «озоровать» в городе. За это коломенский люд был ей сердечно благодарен и – верил или нет - отдавал все почести как вдовой царице. Тогда Алёна ее, как и все коломенские, часто видела: Мария Юрьевна и на прогулку выезжала, и к горожанам выходила. Красавица она была необыкновенная, и одета не по-московски, не так, как у русских цариц принято, а в польское платье алого бархата с искрою, что на солнце, словно огонь вспыхивало. Сынишка был у Марии Юрьевны: совсем малыш, годиков полутора или двух от роду, круглолицый да кудрявый, с нею к горожанам выходил, забавно ступая слабыми еще ножками, за руку материнскую крепко держался.
Потом примчался в город Коломну казацкий атаман Ванька Заруцкий со своим удалым станичным воинством и увез Марину с мальчиком. И с тех пор про нее в Коломне разные слухи ходили да небывальщины. Узнали горожане, что полонили Марину в Астрахани, и для пущего ругания нарекли ее, словно разбойничью полюбовницу, Ворухой, а сына ее – Воренком. Заруцкого же Ваньку, последнего царицыного заступника, в Москве на кол насадили.
Прокатилась по земле русской Смута, оставила на месте многолюдных градов и цветущих сел – пепелища да погосты, на месте тучных нив – пустоши, белевшие мертвыми костями… Не стало в стране вековечного столпа, на котором зиждилось здание самодержавного государства – иссяк род царский, прекратился ток благородной крови от стародавнего Рюрика. Бояре московские, отчаявшись управить державой своим разумом (ибо каждый рвал царскую порфиру на себя), искали на московский трон человека, который укрепил бы своею верховной властью их произвол. Одно время даже вражьего выкормыша, польского королевича Владислава на трон прочили: присягали ему, крест целовали. Однако православный народ не дозволил латинянина и ляха! Торговые да посадские людишки деньгами на оборону скинулись, а кто победнее – поднялись с оружием, им нечего было на общее дело положить, кроме самой малой малости: своей непутевой жизни… Сыскался у Руси и воитель-заступник, молодой воевода князь Димитрий Михайлович Пожарский, который привел под Москву из Нижнего Новгорода ратных людей и выгнал захватчиков из златоглавой столицы.
Тогда-то пошумели вековечные дубы – боярские роды, пободались густыми кронами, да и избрали в цари отрока Михаила Федоровича, сына митрополита Ростовского Филарета, в миру – Феодора Никитича, боярина Романова, которого в монахи при злодее Годунове насильно постригли. Думали думные головы, что Миша де молод, умом не богат – будет сидеть на престоле тихо, в согласии с Думой и боярством. Впрочем, в народе поговаривали, что молодой государь еще себя покажет, умом-то он смолоду прост, да сердцем горяч. Известное дело, простому русскому люду в невзгодах и скудости его единое утешение: на доброго царя уповать!
И вот привезли низложенную царицу Марию Юрьевну из Астрахани с Воренком, сынком ее кудрявым, снова в Коломну. Да не в возке раззолоченном с лихими гайдуками на запятках, а в черной телеге, за угрюмым стрелецким караулом. Не палаты пышные ждали ее, а мрачная башня кремлевская. Здесь ее пленницей и держали, а сына вскорости силой отняли от нее, на Москву отвезли и там  убили.
Однажды, когда Алена свершала послушание уже при Брусенском монастыре