Сказка Смутного времени

Успения Девы Марии, честная мать-игуменья вызвала ее к себе прямо из коровника, не дав рук отереть, и спросила прямо:
- Хочешь, дитя, за Ворухой ходить? В башне ее прибираться, еду ей носить?
- Почему я? Али иные побрезговали? – сдерзничала, по своему обыкновению Алёнка.
- Вестимо, девица, что твой отец за Самозванца пострадал. Полагаю, ты к вдове его сочувствие имеешь, будешь с ней добра.  Так ли?
- Так… - отчаянно выдохнула Алёнка.
- Вот и ходи к ней, коли по воле, – решила игуменья и, оглянувшись по сторонам, добавила шепотком. – А мне одной докладывать будешь: что Воруха говорит, о чем просит, каков у ее тайный образ мысли и что замышляет?
- Откуда ж я, матушка игуменья, такие тайности узнаю?
- А ты расстарайся! Смотри, слушай да смекай. Глядишь, тебе за службу и благо будет… Велено нам из Москвы кого-то из сестер или с послушания к Ворухе приставить. Вот тебя и приставлю.
Дерзкая Алена едва ли не впервые в жизни почувствовала себя совершенно потерянной и даже не сообразила поклониться. Тогда игуменья, поднявшись из кресел, сама приблизилась к девушке, властно взяла за подбородок и пристально заглянула ей в лицо. Однако глаз (второй-то давно затянуло блеклым бельмом) у настоятельницы был не суровый, а скорее испытующий. И Алёна поняла: матушка игуменья не только желает иметь в башне свою соглядатаю, но втайне тоже сочувствует пленнице. По-христиански, по-женски, или еще как…
Противиться новому послушанию Аленка не стала, и принялась наведываться в башню каждый божий день. Любопытно было видеть знаменитую пленницу так запросто, словно любую из товарок по келье. Наблюдать, как она подолгу всматривается в крошечную полоску неба в зарешеченном окне, как тщательно расчесывает свои темные, шелковистые, тронутые серебряными нитями ранней седины волосы, как перебирает четки восковыми тонкими пальцами. Привыкнув не гнушаться работой и не брезговать человеческой грязью, Аленка помогала узнице во всем с искренней заботой. Только в разговоры с Мариной не вступала: боялась, что и у стен, тем паче у таких толстых, крепких да холодных, есть уши. И если она, ненароком вызвав пленницу на откровенность и сведав некую тайну, на нее не донесет, другие радетели найдутся.
Коломенский воевода князь Приимков-Ростовский, прозванный Кутюк, был, в общем-то, не злым и не жестоким человеком, и если кого ему приходилось губить, как незадачливого Алениного родителя, – то губил он по служебному долгу, без сердца и с душою сокрушенной. Однако имел он иной порок – был весьма жаден и прижимист. Тех денег, которые скудно отпускались из казны на содержание узницы, никто дальше окованного железом воеводского ларя и не видывал. Марину кормила из жалости игуменья Брусенского монастыря. Получив «на острожный хлеб Ворухе» пару медяков, Алена выходила скупиться в город, на базар. Если на сдачу оставалась полушка (6.), девушка была не прочь побаловать и себя. Особенно нравились Аленке коломенские сладости: здешние ремесленные люди были великие мастера готовить их.
Особенно часто захаживала она в лавочку к Грише Пастильникову, который, несмотря на молодые лета, слыл среди местных лакомок первейшим умельцем печь всяческие сладости. Аленка сладкое да вкусное с детства страсть как любила, и именно это себе повторяла, пока ноги, будто сами собой, несли ее по знакомой дорожке. Все не решалась признаться себе, что к молодцу и красавцу она спешит, а не к медовым пряникам и нежной коломенской пастиле. Протянет Аленка монетку, а молодой купец вдруг улыбнется приветно и отвесит ей даром в берестяной кулечек всяческих сладостей, да еще и с ласковой и шаловливой присказкой, от которой Аленка так и зардеется вся, даром, что смела нравом...
Потом, не доходя до башни, Аленка все в охотку и съест; а ведь думала сохранить, потешить бедную Марину... Съест, и только пальчики облизывает: уж больно в Коломне сладости хороши!




Глава 3.
Гриша Пастильников, коломенский посадский человек.

В лавке у Пастильникова было хорошо, словно в волшебной сказке. Всюду коробы деревянные, резные, а в них, на тряпицах цветных, затейливых, янтарная рассыпчатая пастила выложена. Брусничная, малиновая, медовая, ореховая, сливовая, ну и, конечно, всем пастилам голова – яблочная! Жил Пастильников прямо возле рынка, при лавке – в небольшой, опрятной, недавно срубленной из сосновых бревен избушке. Пахло там свежим деревом, яблоками и печениями разными, сладкими. А еще сад у Гриши был – почитай, два десятка яблонь, антоновка да титовка, развесистые, красивые, с тугими, душистыми яблочками. Однажды сиживала Аленка под этими яблонями на скамеечке, а Гриша тихо так, украдкой подсел рядышком. Рассказывал он ей, как пастила делается, и журчала его речь сладко да заманчиво, что, даже не вслушиваясь в слова, Аленка так и обомлела вся, слушаючи, размякла. Еще немножко – и легла бы затуманившаяся головка монастырской послушницы на молодецкое плечо… Едва спохватилась! Готовил Григорий пастилу из антоновских яблок. Иногда и титовские яблочки в дело пускал. Для крепости и цвету добавлял мед с яичным желтком. И, конечно, ягоды всякие… Такую пастилу в Москву, в палаты царские, отослать – не стыдно будет!
Гриша был третьим, самым младшим сыном в семье. Мать Гриши слыла знатной пастильницей, все сладкие секреты знала, и младшему открыла. Отец-то смолоду тоже пастильничал, а как малость денег скопил – бросил у печи с противнем да с квашней возиться, торговлишку открыл. Сперва коробейничал, затем лавчонкой обзавелся. Товар брал любой – умел угадать спрос и неизменно продать с выгодой. В Смуту большие деньги пошли к нему в руки… Какого только войска не повидала тогда Коломна, и всякому надобен был и корм для коней, и хлеб для людей, и деготь для колес, и много всякой разности. Со всеми Пастильников-старший дела вел, ни ляхами, ни разбойниками не брезговал. Хитер был Гришин родитель, всем умел быть необходим, потому никто и не тронул его, на купеческую мамону не позарился.
Когда прогнали ляхов из Москвы и установился наконец на престоле законный государь Михаил Феодорович, перебрался отец Гриши в златоглавую столицу, носившую еще на себе страшные язвы да увечья битв и пожарищ. Восстанавливалась престольная… На большом строительстве, вестимо, первыми не стены встают, а богатые барыши подрядчиков поднимаются! Проезжие люди сказывали – обжился в Москве коломенский торговый человек Пастильников, в боярские палаты вхож стал, уж и терем себе построил, и вроде как новую семью завел – живет во грехе с некой молодой вдовою, писаной красавицей… И то верно, зачем успешному да смелому мужу, в коем велика еще сила, старая венчанная жена?
Старшие братья Гришины были в отца – ухватистые да оборотистые, жадные до деньги и чуткие до удачи, оба вышли в купцы, переженились и зажили отдельными домами. Впрочем, не совсем отдельными – старшему прежний, большой пастильниковский дом отошел, при нем доживала и горемычница-матушка, утешаясь заботами о малышах-внучатах.
Самому Грише торговой смекалки и старания в делах тоже было не занимать, однако уродился он на свет мягким и совестливым: гнушался урвать, где плохо лежит, обобрать, обсчитать. «Это у тебя, Гришка, по молодости! – посмеивались братья. – Ничо, в лета войдешь – закрутеешь, волком станешь! Без этого на Руси в купецком сословии никак!»
Однако Грише об ином думалось – доказать хотел, что возможно в русской земле иначе ремесленные да торговые дела вести – по совести, по закону Божескому и человеческому, без утеснения слабых да бедных, без обмана, без потачки мздоимству воеводскому и беспределу приказному. Впрочем, пенять на братьев ему было нечего: подмогли они ему и свое дело основать, и лавочку справить – небольшую, да ладную.
  Теперь Григорий остался сам за себя – вот и старался с зори до зари, сам и готовил, сам и продавал. Двух мастериц, правда, себе в помощь нанял, пастильниц опытных, в возрасте. Дела, вроде, ничего себе шли, а на душе неспокойно стало. С тревогой и срамом начал примечать за собою Гриша то, чего гнушался в отце да в братьях: волей или неволей здесь схитрит, там обвесит, туда нужному человечку подарочек занесет. Не спорится без этого торговлишка! Или это проклятие на ней, на торговле, такое?
Пастильников, как и многие в Коломне, знал невеселую историю сироты-послушницы Алены Литвиновой, и даже в мыслях не имел обидеть ее обманом ради потачки бесовскому сладострастию. Господь не простит... Да и сама не дастся, не их таких! Но и душою, и плотью необоримо тянуло его к этой бедно одетой, обещанной вечному безбрачию остроглазой девчонке с смугло-румяным от ветра лицом и огрубевшими от работы руками. Не только потому, что он умел разглядеть под холстиной да поскониной (7.) особенную красоту, горьковато-сладкую, как дикий мед, но и потому, что находил в Аленке ту черту, которую нипочем не хотел терять сам – честь…
 Когда Аленка стала ходить в Башню, к заключенной Ворухе Маринке, любопытство крепко схватило Гришу за горло. Водилась за ним такая черта – все хотелось заглянуть в запретное… Ну, не то, чтобы до самого дна, а хотя бы с краешка, одним глазком! И вот теперь просто не терпелось ему узнать, как живется бывшей самозванцевой царице в ее мрачном узилище, молится ли она, или ворожит, сохранился ли в ней после всех невзгод разум, и ждет ли от кого помощи.
Сначала Аленка больше отмалчивалась на его осторожные вопросы, или пыталась перевести разговор на другое, словно бы отвести в сторону тянувшуюся от Григория к ней нить жгучего любопытства. Матушка-игуменья строго-настрого запретила ей рассказывать про увиденное в Башне. Однако Гриша знал, как своего добиться – недаром же торговый человек! Насупил брови, отвел взгляд в угол и всем своим видом изобразил холодность: «Не хочешь отвечать, мол, девица, так ступай себе, никто тебя не держит!»
И пала твердыня! Грише Аленка почему-то доверяла – так доверяют не раз травленные людьми звери тем немногим, кто дарил им крохи заботы, нежности и любви. Вздохнула она, и осторожным шепотком шепотом, недоверчиво озираясь по сторонам, начала рассказывать:
- Несчастная она, Мария Юрьевна. Одна-одинешенька осталась… Сыночка ее на Москве сгубили душегубцы-бояре… Она вроде как от мира после этого отрешилась! Все Христу-Богу молится, чтобы послал ей освобождение от мук…
- Отчего же Христу? – не особенно вежливо оборвал ее Гриша. - Она ведь колдовка, сказывают! Она бы лучше подвластные ей тайные силы призвала...
- Брешут злые люди про колдовство ее, а дураки - верят! – отрезала Алена, - Она христианской веры, только латинской, а не православной, как мы. Я ее молитвы уж и разбирать научилась. Говорит она: «Иезус Христос, моли за мене Ойца Небесного». Тут и переводить нечего, все понятно...
- Стало быть, она не ворожит? По черной книге или из памяти слова богопротивные не читает? – удивился Пастильников. И вроде как огорчился даже: ведь было бы так жутко и от того так занимательно, если знаменитая красавица оказалась бы еще и ведьмой!
- Нет у нее никаких книг, кроме Священного писания, - Алена выглядела почти обиженной, как если бы в отступничестве от веры обвинили ее. – Писано оно на латинице, но молитвы она читает по-своему,