Произведение «Ежик, ежик, выходи или темные пятна на белом фартуке» автора Владимир Александрович - Литературный сайт Fabulae (страница 1 из 2)

Ежик, ежик, выходи или темные пятна на белом фартуке

…Здесь, в Булонском лесу, осень чувствовалась много отчетливее, чем в многоголосых, вечно праздничных улицах, каменных и душных парижских переулках.
Недавно прошедший дождь ,скупой и теплый, отлакировал заасфальтированные дорожки, сбил с лощеных и мясистых листьев рододендронов легкую патину летней пыли, освежил исходящие клейкой смолой разлапистые сосны.
Остро и тоскливо пахло расплющенным кленовым листочком, грибами и жареными каштанами.
Темно-кровавое солнце нехотя опускалось за вершины дальних деревьев, испуская сквозь прорехи в их кронах торжествующие пучки света.
Евгения, совсем еще молодая женщина, откинулась на изогнутую спинку скамейки и слегка прищурила свои и без того удлиненные глаза редкого цвета, сходного по оттенку с темным, густым гречишным медом.
Тотчас же весь мир, пропущенный сквозь легкие ресницы, переменился, приобретя дрожащее , -радужное звучание, превратился в нечто таинственное, без строгих форм, цветов и оттенков.
Женщина счастливо улыбнулась и потянулась к карману за сигаретами.
— Le hérisson, le hérisson sors! Je te voyais! — раздался звонкий голос ее семилетнего сына, без устали носившегося по влажной траве в своих ярко-красных резиновых сапожках.
Евгения загасила сигарету и слегка повысила голос.
— Алеша, я же тебя просила, когда мы с тобой одни, говорить только на русском языке.
— Bien, maman... Je ne serai plus...
легко согласился парнишка и уже в голос закричал.
— Ежик, ежик, выходи… Я тебя видел!
Евгения вздрогнула и, зябко поежившись, запахнула свое светло-серое пальто из легкого панбархата.
— Да, да… — подумала она, сопровождая взглядом непоседливого сына, то тут, то там появляющегося среди желтоватых сосновых стволов.
— Да, да. Именно так, спрятавшись в густой сирени, вызывал ее на улицу Борис Каримов, первое серьезное увлечение, если не любовь Евгении.
Именно так: «Ежик, ежик, выходи…» Господи, как давно это было. Да и было ли?
— Ежик, ежик, выходи…
…Как обычно бывает весной, в школу после очередной эпидемии гриппа пришла эпидемия влюбленности.
Любовью пахло везде: в городе, вольготно расположившемся над широкой, блистающей словно ртуть рекой; в аллеях парка, обрамленных кустами желтой акации с неправдоподобно сладкими мелкими соцветиями; в скучных классах, где серые казенные стены не украшали, а скорее уродовали скучные плакаты и портреты великих ученых и писателей.
Учителя с бессильной тоскою провожали взглядами полеты через парты записок и конвертиков амурного содержания, но сделать ничего решительно не могли.
Весна.
Весна в одночасье сделала всех старшеклассниц прекрасными принцессами, а старшеклассников — как минимум гордыми и бесстрашными рыцарями.
Весна.
Девушки на глазах расцветали, по случаю и без, украшая себя роскошными бантами и передничками в кружевах, а юноши во время уроков все чаще и чаще стали заглядываться на свои отражения, урезанные небольшими круглыми или квадратными зеркальцами.
И обнаруженные новые, предательски краснеющие юношеские прыщи на их физиономиях, на удивленье педагогов, удручали юных рыцарей много больше и трагичнее, чем судьба упавшей на сверкающие рельсы Анны Карениной.
Эпидемия.
Даже мелочь пузатая — первоклашки и второклашки — почувствовали что-то такое, разлитое в воздухе школьного двора и коридоров.
Все чаще и чаще на переменах стали раздаваться громкие плачи малолетних Джульетт и счастливо-злорадные смешки сопливых Айвенго…
Весна.
…Полуденное солнце внезапно осветило лицо Бориса, стоящего возле повешенной на школьной доске широкой, дырявой на сгибах географической карты, с сомнением блуждающего указкой где-то в Уральских горах и нависшего над ним уставшего, зверски скучающего педагога — учителя географии Семена Петровича.
— Боже… — подумалось тогда Евгении, вернее сказать, в то время просто Женьки. — Ну, до чего же он хорош собой, этот Борька. И эти бездонные, огромные глаза, и эти ресницы, длинные и даже слегка загнутые.А этот нос, а этот высокий и чистый лоб… А волосы, светлые и слегка вьющиеся… Да одна только его поза возле доски чего стоит… Он, конечно, все знает, но ему просто-напросто лень и скучно отвечать на глупые, банальные вопросики Семена Петровича… Он, конечно, все знает… Но он выше этого, много выше!
И Женька тут же громким, наверняка слишком громким голосом ринулась с места подсказывать что-то Борису…
Из класса их выгнали вместе…
…— Да он же татарин, этот твой Борька! Ты что!? — злобно, с заметной завистью отчитывала Женьку ее в те годы лучшая подруга Марина Засядько.
— Да ну и пусть! — тряхнула головой Женька. — Я уже и татарский учить начала, правда, правда.
— Да ну!? — округлила глаза Марина, а из ее раскрытого рта красной рыбкой выскользнула обсосанная карамелька.
— Перемечи учпочмаки… — гордо, по слогам произнесла Женька, картинно отставив в сторону руку.
— А что это? — испуганно прошептала подруга.
— Да кто его знает! — расхохоталась Женька, тряхнув коротко стрижеными волосами. — Что-то вроде пирожков.
Она снова расхохоталась, а за ней и Маринка. И этот их обоюдный смех вновь сделал их лучшими подругами, растопив наметившийся было ледок зависти и недоверия…
Борис быстро почувствовал интерес девочки к своей особе и как бы даже слегка возгордился — походка, да и все его поведение на глазах менялись: в осанке появилась снисходительная усталость, в жестах картинная манерность, на красивых, четко отчерченных губах при виде Женьки появлялась самоуверенная, слегка кривоватая улыбка. А девочка, тонкая ровно тростинка, всерьез занимающаяся художественной гимнастикой и музыкой, лучшая ученица в классе, случайно оказавшись с Борисом наедине, тотчас же превращалась во что-то угловатое, молчаливо-неумное, старалась сделаться ниже ростом, смотрела в его глаза снизу вверх чуть ли не с собачьей преданностью и обожанием…
Мать Женьки, женщина решительная и наблюдательная, довольно быстро заметила метаморфозу, произошедшую со своей дочерью, а случайно выпавшая из кармашка школьного форменного передничка мятая Борькина фотография помогла распознать и установить точный диагноз дочкиного заболевания: любовь. Женщина усадила Женьку за стол и, взлохматив ладонью ее непокорные волосы, как всегда без предисловий и излишних мягкотелых вступлений, в лоб спросила, в упор, вглядываясь в густоту гречишного меда ее упрямо сощуренных глаз:
— Что, девочка, никак влюбилась? В Бориса? В татарина? В сына рыночного мясника? Я правильно тебя поняла?
— Да, мама… — прошелестел Женькин голос. — Да… И я хочу после школы выйти за него замуж…
— Да ты совсем сбрендила, Женька! — мать в голос расхохоталась, до слез, обидно… — Да что ты в нем нашла, в татарчонке этом? Что? Смазливую мордашку? Глазки в пол-лица? Ну а еще, что еще ты в нем смогла рассмотреть? Что? Да в его семье только разговоров как о рынке, да о мясе… Да еще о том, как бы побольше покупателей за смену объегорить… Дуреха, прости Господи… Честное слово, дуреха… Да его отец на прошлом родительском собрании во всеуслышание заявлял, что сразу же после школы Борьке свой топор отдаст… От военкомата откупится и прямой наводкой — на рынок… Кости рубить… Замуж… Ты об этом мечтала, когда в слезах с тренировок приползала? Об этом? А когда музыкой занималась или языки по ночам зубрила, о чем ты думала? О том, как сразу же после школы выскочить замуж, и этому самому мужу его сраный, кровью и мозгами изгаженный фартук по ночам стирать, да еще и зуботычины получать… А что ты морщишься, у них в семье это обычное дело: сколько раз Борькина мать на работу в синяках приходила… Не веришь? Да она в моей поликлинике медсестрой уже лет пять как работает… Насмотрелась…
— Ладно, мама, — Женя поднялась и, обогнув мать, направилась к двери. — Мне в школу пора… Я и так уже опаздываю…
— Иди, дочка… — мать, грустно усмехаясь, посмотрела на девочку… — Иди. Но запомни: увижу рядом с Борькой — по щекам отхлестаю… При всех опозорю, так и знай…
Дверь за Женькой громко, вызывающе громко захлопнулась, и в комнате повисла тишина, густо сдобренная отчуждением и обидой тишина…
…
2
…
Солнце разошлось всерьез… Кленовые почки, липкие и горькие, с тихим чмоканьем шлепались на асфальт. От просыхающей, перекопанной земли на приусадебном школьном участке запах поднимался настолько одуряющий, что хотелось плюнуть на все и совершать, раз за разом совершать глупость за глупостью, одна нелепее другой, чтобы много позже сокрушаться о них, пусть и бессонными ночами, пусть и над мокрой от слез подушкой, но совершать непременно…
И Женька решилась… Сегодня, именно сегодня она докажет себе, маме, Борису, наконец всему миру, что она далеко уже не девчонка, что она может и хочет любить и что она любит… И что она готова, полностью готова к тому, чтобы смело, очертя голову броситься туда, о чем наверняка думает каждая девчонка в свое время. Думает и боится, желает и одновременно страшится, в подсознанье своем твердо уверенная, что уж у нее и ее избранника все будет не так как у других, будет не банально и пошло, будет не обидно и больно… Будет…
Над рекой, среди стоящих по берегу железных гаражей, от всего мира огороженный зарослями бузины с ее вонючими листьями и гроздями мелких, красных ягод по осени, притаился небольшой пятачок утоптанной, разве что не до блеска, земли: излюбленное место молодых