Произведение «Великий Санктуарий.» автора Олег Шваб - Литературный сайт Fabulae (страница 2 из 2)

миллилитр — всё учтено, всё в системе!
— Алиса, мальчик умрёт, — его собственный голос прозвучал непривычно тихо и устало. — Дифтерия. Её нет в списке разрешённых к диагностике заболеваний. Её, согласно вашим священным отчётам, не существует. Но она здесь. Она настоящая. Передо мной. И она убьёт ребёнка.
Алиса замолчала. Где‑то вдали, за пределами их разговора, тикали часы, отмеряя секунды уходящие из жизни мальчика.
— Хорошо, — выдохнула Алиса, голос прозвучал сдавленно, будто её держали за горло. — Сегодня. Задние ворота, возле старого корпуса логистики. После заката. И… — голос сорвался в шёпот, — после этого больше не звони мне, Леонид. Никогда.
Прежде чем он успел что‑то ответить, в трубке раздались короткие, безжалостные гудки. Они прозвучали как приговор, ставящий точку не только в их разговоре, но и, как казалось, в самой возможности спасения.
Он ждал в назначенном месте, вжимаясь в шершавую бетонную стену, сжимая в кармане фонарик так, будто это был обрезок его прежней, разумной жизни. Вокруг царила стерильная, мёртвая тишина «района оздоровления». Воздух был прохладен и пуст, будто его отфильтровали от самой жизни. Вместо птиц с идеально подстриженных крон пели невидимые динамики, транслирующие умиротворяющие мелодии для психического здоровья. Эта искусственная гармония резала слух, казавшись какой-то насмешкой.
Из темноты, как призрак, вышла Алиса. Она была бледна как полотно, а под глазами залегли фиолетовые тени. Её взгляд, старательно избегая фигуры Леонида, скользил по окружающим теням, выискивая малейшее движение. Молча, резким движением, она сунула ему в руки маленький термохолодильник. Его пластик был ледяным, как будто уже хранил в себе холод могилы.
— Беги, — прошипела она, и в этом слове был не просьба, а отчаяние. — И больше никогда не звони.
И в этот момент ночь взорвалась. Умиротворяющая мелодия оборвалась на полузвуке — её разорвал вой сирены, будто сам район оздоровления вдруг закричал от боли. Слепящий белый свет прожекторов выжег тени, превратив их в угловатые чёрные силуэты. Из‑за углов, словно порождения самого света, их окружили фигуры в стерильно-белых комбинезонах. Их лица были скрыты светоотражающими визорами, превращавшими их в безликих стражей порядка.
Леонид замер сжимая в руке ледяной термохолодильник.
— Нарушение эпидемиологического режима, — безразличным, плоским голосом констатировал старший. — Хранение и попытка использования нелицензированных биологических агентов.
Алису схватили первой. Она не сопротивлялась, глядя на Леонида пустыми, выжженными глазами, в которых не осталось ни страха, ни упрёка — лишь абсолютная пустота. Он рванулся к ней, крича что-то бессвязное, но сильный удар по голове погасил сознание, превратив мир в тихий и тёмный вакуум.
Очнулся он в камере. Следствие было коротким и безликим, как всё в этом новом мире. Голос из-за решётки звучал монотонно, как запись: «Подрыв основ общественного здоровья», «распространение паники», «незаконная медицинская практика». Слова падали, как капли металла. Ему так и не показали лицо судьи. Приговор — «пожизненная санация» в лагере строгого режима. Леонид почти обрадовался. Хоть какая-то определённость.
Потом, уже в лагере, от нового заключённого, бывшего клерка из архивного отдела, он узнал главный приговор. Тот, что вынесли не ему. Мальчик, Матвей, умер той же ночью. А наутро его медицинская карта была изъята и уничтожена. Согласно официальным данным, ребёнка с таким именем и с симптомами дифтерии в городе никогда не существовало. Система не просто убила его. Она аннулировала. Стерла, как стирают ошибочную цифру с безупречного графика.
Леонид умер от тифа в своей камере через полгода. Но за несколько дней до этого, в бреду горячки, он внезапно стал улыбаться. В эти часы он вдруг поверил со всей непреложностью, что мальчик выжил. Что Алиса где-то на свободе. Что его работа, его борьба — всё это было не зря. Это была не надежда, а знание, столь же твёрдое, как стены его камеры, — знание, что реальность, которую он создал в сердце, существует независимо от графиков и приказов.
И когда через несколько дней последние волны жара окатывали его тело, он продолжал улыбаться глядя в потолок, за которым ему виделся солнечный свет и счастливые лица тех, кого он спас. Он умер счастливым, обманув систему в последний раз. Он унёс с собой в могилу единственное, что у неё нельзя было отнять, — собственную, непокорённую реальность.
Мир за стенами тюрьмы медленно угасал, следуя неумолимой логике собственного абсурда. В воздухе висел сладковатый запах тления — не пожара, а тихого разложения, будто сама атмосфера теряла способность поддерживать жизнь. Система, возведённая для отрицания смерти, в итоге стала её самым верным союзником. Обезглавленное, лишённое настоящих врачей и настоящих лекарств, лишённое наконец и самого права на болезнь, человечество оказалось идеальной питательной средой.
Природа, веками сдерживаемая натиском науки, нанесла ответный удар: её армии — вирусы и бактерии — продвигались без шума, без флагов, растворяясь в дыхании, оседая на дверных ручках, прячась в каплях дождя. Банальный грипп, не встретивший на своём пути ни одного грамотного препарата, мутировал в пандемического могильщика. Корь, краснуха, ветрянка — болезни, которые ещё поколение назад казались приручёнными, загнанными в клетку всеобщей вакцинации, теперь вырвались на свободу, как звери из разрушенного зоопарка. Болезни-призраки, стёртые со страниц учебников, вернулись триумфальным шествием по планете, населённой людьми с безупречными, чистыми, абсолютно мёртвыми медицинскими картами.
Они умирали тихо, без диагнозов и паники, аккуратно вычёркивая себя из статистики. И статистика, в конце концов, и сама упёрлась в ноль — в ту самую точку, к которой вела неумолимая логика абсурда.
Прошло сто лет. Ветер, единственный полноправный хозяин планеты, гулял по пустым артериям городов, но нигде не встречал сопротивления. Ни ставен, ни занавесок, ни даже пыли — всё давно стало частью единого, безмолвного покоя. Ржавеющие машины навсегда застыли в безмолвных, вечных пробках, став саркофагами для своих водителей, чьи кости давно слились в единое целое с пылью и обивкой, утратившей запах человека.
Природа, медленная и безжалостная, затягивала раны, нанесённые цивилизацией: трава пробивалась сквозь трещины в асфальте, а деревья корнями взламывали бетонные плиты, как будто мстили за столетия неволи. Плющ, как зелёная кровь, оплетал стальные хребты небоскрёбов, а волки, вернувшись в покинутые парки, выли на луну, которую больше некому было удивлять.
Земля опустела. Не от ядерного огня, не от вторжения извне. Человечество, достигшее вершин бюрократического абсурда, вымерло тихо и буднично — словно по невидимому, но неумолимому графику. Его погубили не чума и не война, а корь, коклюш и туберкулёз. Болезни, которые было не рекомендовано видеть и лечить, дабы не омрачать безупречную, чистую, самоубийственную статистику.
И лишь в подземном бункере бывшего МинЗдрава, в зале заседаний, где когда-то принимались роковые решения, все еще теплилась искра того безумия, что погубило мир. На центральном пульте, питаемый умирающими городскими сетями, мигал одинокий огонек. Автономный сервер, лишенный команд на отключение, выполнял свою последнюю функцию — хранил и транслировал ключевое достижение эпохи.

На последнем вздохе аккумулятора, в кроваво-красном свете аварийной подсветки, голографический проектор вывел в пыльном воздухе полупрозрачную фигуру министра с сияющей улыбкой. Запискл, прокручиваясь в вечном цикле, проигрывала свой зловещий финал, раз за разом, как заевшая пластинка на похоронах всего рода человеческого.
«...Господин президент, МинЗдрав с гордостью сообщает... — голос, полный триумфа, раскатисто звучал под сводами пустого зала. — ...все болезни побеждены. Согласно последнему отчету...»
ЩЕЛЧОК.
Изображение пропало и снова возникло, но дальше, словно зациклилось на самой сути.
«...у нас не осталось людей имеющих...»
ЩЕЛЧОК.
Фраза стала короче, вырванной из контекста и от этого ставшей лишь горше и страшнее. Голос уже не звучал триумфально, он был просто констатацией свершившегося факта.
«...не осталось людей...»
ЩЕЛЧОК.
И снова. И снова. Без начала, без конца. Просто констатация итога, высеченная в цифровом камне.
«...не осталось...»
ЩЕЛЧОК.
Голос, прерываемый провалами в памяти умирающего сервера, начал терять не только контекст, но и саму плоть языка.
«...не ос...»
ЩЕЛЧОК.
На мгновение проектор, словно в предсмертной судороге, выбросил в пыльный воздух новый образ. Не лицо министра, а сухой, официальный текст. Приказ за подписью того же министра. «О деактивации и физической утилизации архивных серверов в связи с достижением показателя "исторической релевантности", равного нулю. Цель: оптимизация энергопотребления и исключение риска хранения избыточных данных».
Система, на последнем вздохе, отдавала приказ стереть саму себя. Свидетельство уничтожало свидетельство.
ЩЕЛЧОК.
И в этой новой тишине, лишённой даже электронного шёпота, слова, окончательно утратившие свой первоначальный смысл, так и остались висеть в пыльном воздухе. Они были больше не нужны никому, кроме вечного сервера, который уже некому было выключить.
Они были не отчётом, а эпитафией, высеченной в цифровом камне.
Не победным маршем, а похоронным звоном.
Их отголоском стала безмолвная вечность.