Я подписала заявление, поднялась и обняла его.
Он попрощался с коллегами, подошёл к Алине, крепко, по-мужски, поцеловал её в макушку.
— Я заберу тебя после работы. — сказал он, и, не оглядываясь, вышел.
Алина с нежностью прижала к груди ключи и улыбнулась мне. Мы обменялись мягкими кивками — не прощение, нет, но уже шаг к примирению.
Я заметила своего ключевого клиента, идущего по коридору.
Поднялась и замерла: Виктор пожал клиенту руку и увел за собой.
«Хорошо, милый,» — протянула я мысленно. — «Играем по твоим правилам».
Кофе помог скоротать время. Я вошла в кабинет сразу за клиентом, застав Виктора одного.
— Держи, — бросила ему на стол папку.
Ещё удовлетворенный совершенной сделкой он нехотя открыл папку. Сначала на его лице мелькнуло привычное высокомерие, но уже через секунду оно сползло, как маска. Кровь отхлынула от лица, оставив кожу землисто-серой. Он медленно поднял на меня взгляд, и в его глазах я впервые увидела не расчет, а животный, неприкрытый страх. Не перед увольнением. Перед тем, что его безупречный фасад дает трещину.
— Да, нашла. — Ответила я на не заданный вопрос. — Это в твоем духе — скрывать что-то. Хотя в этом случае было очень разумно скрыть при приеме на работу статью за финансовое мошенничество. Подростковый бунт пошёл не по плану, да?
Я сделала паузу и, увидев в его фигуре понимание, развернулась. Виктор схватил меня за руку, подорвавшись со стула.
— Что между нами происходит? Что я тебе сделал?
— Или что не успел сделать. Я знаю про Питер.
— Что? — спросил он глухо и отступил.
— Это твой ребенок?
На мгновение его лицо исказило отвращение, затем колкая злость, но Виктор быстро вернул самоконтроль и холодно ответил:
— Нет. Это ребенок её «друга».
«О котором он должен был беспокоиться» — юркнула мыль-воспоминание, вызвав внутри тихую улыбку, которой я не спешила делиться с ним.
— Оставь мою базу в покое. Или эта информация попадет в руки АП. — Попросила я уже без прежней злости.
~
Увидев что в комнате хозяйки квартиры не горит свет и я решила сразу зайти за готовой едой, чтобы не будить её готовкой.
Подойдя к подъезду убедилась что в магазине мне не померещилось.
— Привет, Оль! — Виталий встал с лавочки, подходя ближе. — Пригласишь на чай?
Я остановилась, молча ожидая когда фальшивая легкость сменится на конструктив.
— Понимаю, вечер поздний, — вздохнул он. — А я вот в охране сейчас работаю. Машину дали. Хорошая, служебная. — Он сделал паузу, взмахнув брелоком ключей в сторону, где, скорее всего, была припаркована машина. Я не обернулась. — У тебя как дела? Столько времени уже прошло. Я недалеко живу кстати.
Я смотрела на него и не чувствовала ничего. Ни злости, ни любви, ни жалости, ни страха. Как на надоевшую рекламу по телевизору.
— Вит, я рада за тебя. Искренне. Но я тебе не друг. Я тебе просто не жена. Наши счета закрыты. Не надо искать со мной встречи. Мне всё равно.
Повернулась и ушла, не услышав в ответ ни слова.
Съемная квартира встретила меня коридором, освещенном лишь синевой экрана. Телевизор бормотал на беззвучном, отбрасывая на стены призрачные тени.
Я прошла на кухню. Щелчок выключателя прозвучал как выстрел, разрывая полудремотную тишину.
— А я думаю, кто тут крадется. — усмехнулась Наталья Геннадьевна, щурясь от яркого света.
— Не хотела вас будить.
— Тебе вот тут передали. — Хозяйка кивнула на стол.
Букет. Не пышные розы, а алые гвоздики в строгом конверте.
— Не тот ли молодой человек, что ждал тебя у подъезда?
Я покачала головой, находя в зелени маленький конверт.
«В замен разбитого. Твой Виктор.»
Рядом с букетом лежала коробка с новым телефоном — точная копия того, что я швырнула в ночь, узнав о смерти бабушки.
Хозяйка поставила греться чайник, и его ровное гудение стало саундтреком к моим мыслям.
За окном, в венце уличного фонаря, судорожно метались мошки. Их крошечные тени мерцали на стене, словно чье-то прерывистое дыхание.
Рука сама потянулась к телефону. Ещё не к новому, старому, с треснувшим экраном. Я открыла чат с мамой. Курсор призывно мигал в пустой строке. Все старые сова — «прости», «люблю», «ненавижу» — были как камни, которые мы так долго швыряли друг в друга, что они источились до пыли.
Мне хотелось сказать ей. Сказать так, как это сделал Виктор мне своей заботой — «Я вижу тебя. Я помню. Я здесь».
И я написала то, что было единственно верным мостом между нами: «Приеду в ноябре. Помоги мне испечь бабушкину шарлотку».
Это были не слова примирения, а белый флаг. Капитуляция перед правдой: мы обе были раненными в войне, которую никто из нас не начинал. Принять её боль — значило начать исцеление себя.
Ответ пришёл почти мгновенно: «Яблоня ждёт. И я тоже.»
~
Телефон в моей руке всё ещё хранил тепло того, короткого, но такого пронзительного разговора. Потолок показался невыносимо низким. Мне нужно было на волю. Дышать.
Я накинула пальто и выскользнула наружу, не думая о направлении.
Ноги сами, словно ведомые невидимой силой, понесли меня по знакомому маршруту — к тому самому скверу. В памяти всплыл образ плачущего котенка, а затем — пальцы Виктора, впервые сомкнувшиеся на моих не как захват, а как немой, всепоглощающий вопрос.
Он сидел там. Его спина — сгорбленная дуга усталости, руки — глубоко в карманах. Увидев меня, он не вздрогнул, лишь медленно, почти незаметно кивнул к свободному месту рядом с собой и поправил очки.
Я опустилась на холодное дерево. Пахло мокрой листвой и его одеколоном — тем, что въелся в память как запах запретной близости, но такой желанной близости.
Виктор коротко, беззвучно выдохнул:
— Каждый шаг. Каждое слово. Я всё просчитываю. — Он говорил, глядя в темноту, и всё это время его нога мерно покачивалась, отбивая нервный ритм. — Мне казалось, что за этим можно спрятаться, что я предусмотрел все. Кроме одного.
— Чего?
— Что ты уйдешь. Я должен был всё тебе рассказать. И я не имел права использовать твое доверие в нашей с Кириллом борьбе. Это самый подлый поступок в моей жизни. — Он издал мучительный вздох. — Я хочу чтобы ты была счастлива.
Я слушала, застыв. Смотрела на его профиль, освещенный тусклым светом фонаря, и впервые видела не руководителя, не соперника, не любовника, а просто мужчину. Уставшего. Своего.
— А мне казалось, что я должна быть сильной. Чтобы не быть обузой. — Мой голос прозвучал почти шёпотом. — Я так долго боролась за право быть наравне, что забыла, какого это — быть просто рядом. Не выше, не ниже. А за мужчиной.
Всю жизнь я была вынуждена фильтровать свои слова, прятать самую свою суть, потому что мир не готов был принять меня — голую, правдивую. Я не выла от боли, потому что это «неэстетично». А он… А ему было все равно что там кто думает. Он слушал, не перебивая. Его лицо было серьезным, внимающим, но в глазах читалась знакомая боль. Мы дышали одним воздухом.
И тогда он произнес самое простое и самое сложное для него признание.
— Я не умею быть слабым. — Он горько усмехнулся, и впервые его плечи по-настоящему ссутулились, сбросив невидимый груз. — Меня не учили. Меня учили побеждать. А как проигрывать, как просить о помощи… Этому в учебнике не было главы.
Я подняла глаза и встретилась взглядом с Виктором. И вдруг увидела не начальника, не соперника, а человека. В напряжении его пальцев, гладящих бороду, в этой привычной маске контроля, угадывалась та же усталость, что грызла и меня. Мы все носили свои панцири. И, кажется, только так, сняв их, можно было по-настоящему увидеть друг друга.
— А мне не нужен твой учебник, Витя.
[justify]Я наклонилась к нему, и наши лбы коснулись. Это был не поцелуй, а нечто гораздо большее — молчаливое прикосновение двух одиноких душ, нашедших, наконец, точку опоры друг в