Глава восьмая
пылай для меня
пылай для меня
Очнувшись, я уставилась в потолок.
«Да, Анатолий Павлович, я понял вас. Это не проблема.» — тембр Виктора мурашками прошёлся по телу. — «Ольга? Нет, она пока не в строю. Не переживайте, её клиенты под моим контролем.» — Он ходил по коридору прихожей, и заметив меня смутился. — «Я вечером дам вам полный отчет о проделанной работе. Мне нужно идти.»
Всё плыло перед глазами.
— Я боялся, что ты не очнешься.
Хотела обнять, но подняв руку ощутила боль в вене. Опустила глаза, отследив силиконовую трубку от своей руки к капельнице у пастели.
— Не вставай. — Поняв мои намерения, уложил назад Виктор. — Ты ещё очень слаба.
Парень забрался на кровать, аккуратно ложась рядом.
Я была куском боли, криком, воплем. А он… молчаливым сосудом. Он прижал меня к себе, и его рука лежала на моей спине не просто как жест утешения. Она была тяжёлой, почти навязчивой, будто он боялся, что я рассыплюсь, если он ослабит хватку хоть на секунду.
В его уверенности всегда сквозила стальная воля, а сейчас я почувствовала в ней что-то другое — отчаянную необходимость быть сильным.
Не для себя. Для меня.
Он не пытался меня «исправить» или утешить. Он просто был. И я была не одинокой в своей агонии.
Я очнулась от жажды. Потолок был чужим. Убрала систему и встала, опираясь на стойку капельницы.
Виктор сел на кровати.
— Куда ты?
— Я поеду.
— Куда? Оль, ты в шоке. Ложись.
— Я поеду. К бабушке.
«К бабушке». Слова обожгли горло кислотой. К праху. К урне. Ни к чему.
Виктор встал следом за мной, наблюдая как я пью воду.
— Сейчас ночь. Давай первым же рейсом утром. Я поеду с тобой.
— Нет. — тело не покидала дрожь. — Я одна.
— Ты не в себе! Я помогу тебе!
Его рука потянулась ко мне, и что-то внутри щелкнуло. Я отшатнулась так резко, что ударилась спиной о тумбочку. Стакан с водой полетел на пол, разбился с сухим треском.
— Не трогай меня.
Это прозвучало тише шёпота, но с такой ненавистью, что он отпрянул. Это была не ненависть к нему. Это была ненависть ко всему миру, ко всем живым, ко всем, кто смеет прикасаться, когда она мертва.
Я прошла мимо него, не глядя, собрала сумку. Механически. Зубная щетка. Футболка. Платье. Чёрное. Зарядка. Всё как перед командировкой. Только на этот раз я ехала хоронить единственного близкого мне человека.
— Я не могу позволить тебе уехать одной в таком состоянии, — его голос стал твердым, повелевающим. Голосом Виктора Пахомова.
Я повернулась у двери. Взяла свою куртку и ключи от дома.
— Ты мне не муж. У тебя нет прав «позволять».
Я вышла в подъезд, хлопнув дверью. Бабушка умерла. И та девушка, которой она читала сказки, тоже умерла. Осталась только эта, что едет на такси в аэропорт.
~
Поворот ключа не отозвался в животе знакомым скрежетом, тем, от которого в детстве екало сердце. Дверь отворилась в молчание. Не тишину — тишина бывает живой, наполненной дыханием спящего дома. Это было его отсутствие.
Никого.
Воздух стоял неподвижный, выцветший, как фотография, которую слишком долго держали на солнце.
Полутьма. Луч фонаря с улицы пробивался сквозь пыльное стекло, ложась на скрипучие половицы бледным, болезненным шрамом. И сквозь эту новую, давящую тишь пробивалось старое, неумолимое: тиканье часов с кукушкой. Тех самых, чьё деревянное «ку-ку» когда-то будило по утрам, а теперь стало метрономом, отмеряющим секунды в мире, где её больше не было. Каждый щелчок — игла под ноготь.
Я прошла в комнату и замерла. Мой взгляд уткнулся в огромный, темный ковер на стене — тот, в причудливых узорах которого я перед сном искала сказочных зверей.
И тогда я увидела. На подлокотнике дивана, на том месте, где всегда оставалась вмятина от её тела, лежал свёрток. Нет, не свёрток. Её халат. Ситцевый, с выцветшими до цвета блёклой крови розами. Аккуратно сложенный, будто она только что сняла его, чтобы принять душ.
Я не подошла — рухнула. Не подняла — вцепилась в ткань, впилась в неё лицом, как в спасательный круг в открытом океане пустоты. Последний глоток дома. И он пах. О, Боже, он пах. Не духами, не стиральным порошком. Он пах ею. Той самой, единственной, неповторимой смесью кожи, теплой постели, жизни. Дома.
Колени подкосились. Не с грохотом, а с нечеловеческим ревом, вырвавшимся из груди. Слезы хлынули потоком, обжигая кожу, смешиваясь с тканью. Я зарылась в халат, пытаясь вдохнуть, впитать, втянуть в себя через поры, через легкие, через разорванное сердце — весь её покой, всю её душу, всю её любовь, пока слезы не превратили ткань в мокрый комок на моем лице.
— Прости, — скулил чужой голос из моего горла. — Прости, что не была рядом. Прости, что не помогла тебе.
Я рыдала, пока не кончился воздух, пока тело не обмякло в изнеможении, прижимая к себе этот последний, тёплый ещё призрак.
Луч солнца, пробившись сквозь занавеску, упал на деку гитары, стоявшей в углу.
Пыль кружилась в его свете, как микроскопические пепельные бабочки.
«Инструмент у каждого свой должен быть», — прошептала я её же словами, поднимаясь с пола.
Я не взяла гитару. Я обняла её, как обнимают старого друга на похоронах. Пальцы сами легли на лады, вспомнив то, что ум давно забыл. В запястье кольнула знакомая, почти родная боль — старый спутник, напоминание о другой потерянной жизни. Я задела струны.
Звук был не мелодией. Он был криком. Дребезжащим, фальшивым, рождённым в боли. Но это был мой звук. Он плыл по комнате, ударялся о стены, заставляя вибрировать пыль на тех самых часах. И в этом звуке оживало всё: и её смех на кухне, и шелест страниц книги, которую она читала вслух, и тепло её руки на моей голове.
Что-то внутри… затихло. Остановилось.
Я положила гитару на место с бесконечной нежностью, будто укладывая спать ребёнка.
На тумбочке, рядом с немым строем пузырьков и блистеров, лежали её часы. Простые, с кожаным ремешком. Я надела их. Холодный металл прижался к запястью, и секундная стрелка тронулась в путь, совпав с биением моего сердца.
Я выпрямилась и посмотрела на пустой диван.
— Спасибо тебе.
~
В задумчивости о будущем я вращала в руках телефон. «Беременяшка из Питера» — слова Вани въелись в мозг, гоняемые по кругу.
Я открыла браузер, ввела нужный адрес. Рука на миг задержалась.
А я точно хочу это знать?
Похолодевшие пальцы твердо ввели комбинацию: «V_Pakhomov_78!Arch».
Ирония судьбы — человек, просчитывающий каждый шаг, хранил ключ от собственной личности в единственном месте, где он позволял себе быть уязвимым.
В груди что-то екнуло, предупреждая: точка невозврата есть. Вот она.
Система пропустила меня, но уперлась в следующий барьер: потребовался личный пароль для доступа к файлам системы. Я задумалась, и, ввела единственный пароль, который я знала — от его телефона. Он назвал мне его в спешке, когда были заняты руки и нужно было срочно разблокировать телефон. Он был таким же, как пароль от моей банковской карты, и я запомнила его.
Найдя нужную страницу я замерла перед чистым листом.
«Значит, он даже не записал ребенка?» — кольнула мысль.
Я откинулась на спинку кресла, выйдя из паспорта в личный кабинет, и вернулась в раздумья. Взгляд зацепился за серую плашку судимостей.
Активная?
Я помедлила и отрыла раздел.
~
Запах бабушкиного дома на моем пальто был талисманом. И щитом. Офис, встретив меня, отступил в недоумевающем молчании. Он не узнавал меня. Привычный гул серверов притих, затаившись в ожидании.
Другое дело — моя клиентка. Она была естественной пищей офиса. Он довольно урчал скрипом её кресла, облизывался соблазнительными глянцами брошюр.
[justify]— Мне бы что-то… подешевле, — выгоревшим голосом, наконец, произнесла женщина,