ЛЕДИ ГАМИЛЬТОН

[justify]

1.
Все её звали Леди Гамильтон. Маленькая, чуть согбенная старушка, похожая на засохший одуванчик в ситцевом платочке, но всё ещё держащаяся за жизнь каким-то внутренним, упрямым светом. Ходила всегда подшофе — не в грубую, заливную пьянку, нет, а в той вечной, туманной дымке, где живут люди, слишком мудрые, слишком чувствительные для своих собственных нервов.

Была соседкой — жила дверью напротив, и мне, маленькой девочке, казалось, что она и есть дом: старая, как обои под слоем других обоев, пропитанная временем, сквозняками и всеми теми голосами, которые когда-то тут жили, а потом умерли, оставив свои вздохи в щелях между половицами.

Когда она шаркала по нашей парадной своими стоптанными, но всегда до смешного начищенными туфлями, казалось, что сам дом осторожно переставляет ноги. Поскорее бы не разбудить никого лишнего — пусть спят стены, пусть дремлет пыль, пусть эхом не дрожат старые стёкла. В этой парадной её шаги звучали странно мягко, будто перила и плитка узнавали её и глушили звук — подстраивали своё древнее эхо под её слабый ритм.

Выходила редко — но всегда одинаково, как по сценарию. Приоткрывала дверь узенькой щёлкой, словно боялась увидеть что-то резкое, неприятное, — и уже потом медленно брела наружу, цепляясь за перила двумя пальцами, точно за кружева старого платья. Внизу у почтовых ящиков она отдыхала, как забытый реквизит: маленькая, утончённая, не от мира сего.

У неё был сын — Пётр. Тяжёлый, шумный, как ржавый кипящий чайник. Пил он запойно, так будто хотел залить в себя всё, чего не хватало в жизни. Говорили, что бил её — и это почему-то никого не удивляло: после их возни она исчезала дня на три, а в её окна молча смотрели сахарница, кружки и зацветшие комнатные цветы. Почти всегда дело было из-за пенсии: которая стала и поводом, и символом, и хрупкой связкой между двумя жизнями, давно треснувшими.

Однажды он вышел в окно четвёртого этажа «за пивом». Перепутал: с утра пили на первом, продолжили на четвёртом. Обычно таким всё сходит — отряхнутся и идут дальше, прихрамывая. Но, видно, своё ведро везения он уже допил. Вышел — и не вернулся. А она осталась.
Некоторое время ходила по двору так, будто сама стала пустой бутылкой — стекло звенит, а внутри пусто. Долго страдала: макая своё горе в алкоголь, как палец в тёплый мёд, и погружаясь в него сама — чтобы хоть ненадолго перестало болеть. Раньше держала сумку обеими руками, судорожно, будто это последняя её ценность на земле. Теперь сумка держала её — ремешок вцепился в дрожащую кожу, словно стараясь не дать ей рассыпаться на ходу.

Называть её Леди Гамильтон стали в начале девяностых.  Говорили, что когда просила во дворе сбегать за бутылкой, всегда добавляла своей смешной, жеманной, почти театральной интонацией:
— Не будет водки — купи виски.

А в те годы Караченцев пел свою «Леди Гамильтон», растягивая слова, как ленточки:
Как она ждала, как она звала…
Ах, как она пила виски!

И всё — готово. Прозвище прилипло к ней, как фантик ко льду: сперва на лавочке во дворе, затем по всему дому, а потом и жизнь её стала немножко звучать под музыку этой песни. Леди Гамильтон — и точка.

Она не обижалась. Имя подошло ей странно точно, легло, как маска на лицо, — и лицо оказалось под неё создано.

Говорила тихо, чуть выдохшимся голосом — но так вежливо, так старомодно, что я каждый раз замирала. Могла наклониться ко мне, будто к своей ученице, и сказать:
— Милочка, будьте любезны, придержите дверь,
или
— Извольте пройти вперёд — на лестнице сквозит.

И было ощущение, что она вышла не из соседней квартиры, а прямо из какой-то старой картинки. Иногда она задерживалась на лестнице — не столько от усталости, сколько чтобы прислушаться к дому. Стояла, слегка опершись на холодные перила, и глядела куда-то мимо стен, будто искала там следы тех, кто когда-то жил, дышал, любил. Я поднималась следом и видела её снизу вверх — маленькая фигурка, тёмный платок, пальцы, тонкие, как засохшие веточки, и взгляд, который будто смотрит туда, где времени больше нет.

2.
Однажды, когда родители были на работе, я потеряла ключ. Не где-то в городе, а здесь же, в своём дворе, между ларьком с хлебом и нашей парадной. Вернулась — а карман пуст. Дверь заперта, и в квартиру не попасть.

Сидела на коврике перед дверью — голодная, притихшая. Мимо всё время проходили люди с сумками, поднимались наверх, спускались вниз, дом жил своей жизнью, а меня сегодня в неё будто не впустили. Было не столько досадно, сколько стыдно: как будто это меня потеряли, а не я ключ.
Леди Гамильтон проходила мимо — тихо, как всегда, из тех людей, чьё появление сначала чувствуешь, а уже потом видишь. Остановилась, посмотрела сверху вниз, наклонилась чуть-чуть, чтобы наши глаза оказались почти на одном уровне, и сказала тихим, ровным, по-домашнему тёплым голосом:
— Милочка, вы что же, так и будете тут сидеть? Пойдёмте-ка ко мне.

Так я впервые оказалась у неё дома.

Квартира была маленькой — однокомнатной, таких в нашем доме было много, но внутри у неё всё было устроено иначе, чем у всех. У других — ковры, серванты, вазы, тарелки «на праздник», телевизор по центру. У неё стены были сплошь в фотографиях — старых, тёмных, в чуть покосившихся рамках; люди на них смотрели не на того, кто снимает, а куда-то мимо, дальше, словно там продолжалась их жизнь. Молодые женщины в платьях по фигуре, мужчины в гимнастёрках, строгие профили в полоборота — не семейные снимки «на память», а кадры из несуществующего фильма, который здесь когда-то шёл.

В углу на полу стоял телевизор, старый, пузатый, и был повернут экраном к стене, как наказанный.
— У вас телевизор сломался? — не выдержала я.
Она чуть улыбнулась, не ко мне, а, скорее, к самому вопросу:
— Нет, милочка. Сын смотрел. Я не смотрю.

Книги у неё не стояли — лежали повсюду. Занимали стол, стул, подоконник, комод, образовывали небольшие башни на полу. Толстые фолианты с потемневшим золотым тиснением, тонкие книжки с серой, послевоенной бумагой, издания, где страницы давно порозовели от времени. По переплетам было видно: их не «держали в шкафу», их читали, перечитывали, таскали с собой.

На столе — чернильница, аккуратно вымытая, неброская, но настоящая; рядом стопка писем, перевязанная тонкой бечёвкой. На старом комоде — фарфоровая ваза с чуть осыпавшимся рисунком и огромные очки в тонкой оправе. Вещи не были дорогими, но было ясно: с каждым предметом здесь договорились жить долго.

Воздух в комнате был свой: книжная пыль, тёплый чай, чуть валерианы, слегка дешёвого одеколона — запах не старости даже, а прожитого времени.
— Пойдёмте пить чай, милочка, — сказала она так, будто это не просто чай, а продолжение какого-то давно начатого разговора.

Мы подружились тихо. Без «приходите ещё», без больших слов. Я стала заглядывать к ней «за книжкой», а она, казалось, уже по шагам в коридоре знала, что это я, и стоило мне стукнуть, как её голос сразу откликался из-за двери:
— Открыто, милочка, входите.

Особенно любила её фотоальбомы. Они лежали на стуле стопкой — тяжёлые, с потрескавшейся кожей, с уголками, за которые цеплялись пальцы. Я открывала — и изнутри каждый раз вываливалась другая жизнь.

На фотографиях была девушка. Не просто красивая — статная, уверенная. Узкая талия, ровная спина, подбородок, чуть поднятый вверх. Шляпки с маленькими полями, пальто с меховым воротником, платья, которые сидели как положено. Рядом с ней — мужчины с усами, аккуратными, как черточки, машины с блестящими крыльями, набережные, по которым они идут, смеясь. Лица людей, которые знают, что их снимают, но ещё не догадываются, что когда-нибудь эти снимки будет рассматривать чужая девочка — всего лишь соседка по лестничной клетке.

Я каждый раз не могла удержаться:
— И это — вы?
— И вот это — тоже вы?
— Правда вы?

Она кивала. Коротко. Без кокетства, без лишних объяснений — как будто подтверждала факт, который её саму уже удивляет меньше, чем меня. Потом брала маленькую рюмочку — не демонстративно, а привычно — и тихо, почти незаметно опрокидывала.

Я смотрела то на фотографии, то на неё — на её платок, усталую кожу вокруг глаз, на руки, в которых светились вены, — и не могла сложить одно с другим. Как та «принцесса» из альбомов, из этих машин и набережных, превратилась в старушку, которая осторожно переставляет ноги по нашей парадной едва держась за перила? В какой момент это произошло? Вчера она ещё смеялась, сегодня уже шепчет. 

Она научила меня читать — не так, как учат в школе, а по-своему. Читать не сюжет, а смысл, который стоит за текстом. Мы сидели у неё на старом диване, покрытый пледом, подложив под спины подушки. Я читала вслух, поначалу цепляясь за каждое слово, потом быстрее, увлекаясь. Она поднимала руку, чуть касалась страницы пальцем:
— Милочка, что вы сейчас прочли?

Сначала пересказывала сюжет, а она мягко возвращала меня обратно:
— Нет, не «что случилось», а как он сказал.

И мы разбирали — несложно, не умничая, по-детски подробно. Слово за словом, как разглаживают смятый лист бумаги, чтобы на нём снова стал виден рисунок. Я впервые почувствовала, что книга — это не просто «интересно» или «скучно», а какое-то живое существо,