Произведение «Лента» автора ЛУ - Литературный сайт Fabulae (страница 2 из 2)

обходили то, что горит.
И всё равно горение случилось. Не в ту встречу — далеко не. Нам понадобились ещё годы. Я вышла замуж — да, тихо, не от большой любви, а от того, что рядом оказался добрый человек и надёжные руки. Мне было двадцать четыре, хотелось, чтобы мама перестала за меня тревожиться. Муж был ровный, как утренний свет — не обещал, не ломал. Жили. У нас не случилось детей, врачи говорили «поживём — увидим», и мы жили и видели, как друг у друга пустеют глаза. Я не уходила из привычки — всегда была девочкой у окна, только окно стало кухонным. Думала о Льве редко, как вспоминают запах детства — вдруг и понемногу.

Каждую осень, когда ветер становился злее, я мысленно ловила в воздухе ту самую шуршащую ленту. Держаться ей вроде бы не за что — а рука всё равно помнит движение. В тридцать один у мамы случился инсульт. Мы вытянули её — нас, девочек, жизнь учит держать. Жила между работой и больницей, проводила ночи у её кровати, считала часы по капельницам. Муж оказался рядом честно — супы, помощь, сочувствие. И всё равно я держалась не за него, за те слова: «Будем шевелить сами». Эта фраза была у меня вместо молитвы. Я сказала её маме в палате — и поняла, что говорю её себе.
Я развелась. Мы не обнялись по-человечески, с криком, и ревностью. Он сказал:
— Ты меня жалела?
— Нет. Себя — да.
Распаковали общую жизнь, как коробки: чашка ему, ложки мне, плед на двоих — в благотворительность. Я осталась в нашей двушке с мамой, с книгами и лентой за окном. Думала: ну вот, вот где мой счастливый конец — честный развод, честная работа, честная пустота. Была почти согласна.
И тут пришло письмо. Настоящее бумажное письмо. Почерк — его. «Ира. Я приезжаю на неделю. У отца юбилей. Если можно, увидимся у школы. Тополь обрезали уже, наверное, совсем. Если нет ленты — приду с верёвкой. Лев.»
Я рассмеялась впервые за долгие время — так смеются, когда с тебя снимают гипс.
Мы встретились летом, в жару, от которой асфальт делается мягким. Школа ремонтировалась — окна сняты, леса стоят, пахнет краской. Тополя больше нет — его спилили, пень закрыли доской. Я посмотрела на это место и почувствовала не сожаление — странную благодарность. Будто кто-то аккуратно снял мой внутренний оберег и сказал: «Всё. Дальше сама». Он шёл по двору с рюкзаком, простая футболка, те же длинные пальцы, которые держат лямку, как в когда-то— ручку. Подошёл, и мы наконец обнялись — медленно, без штурма, как люди, которым дали время.
Ходили по нашему городу, как по музейному залу: «Вот здесь потеряла проездной», «а тут мы купались ночью», «а здесь библиотека, в которой я спасаюсь». Он слушал внимательно, как тогда — Платонова, только теперь — меня.
— У тебя кто-то есть? — спросила я.
— Был. Не вышло. Я всё время сравнивал с тем, чего не было.
Я поняла и не испугалась — в его голосе не было ни пафоса, ни гордой трагедии.
— Я развелась, — сказала я.
— Знаю, — кивнул, как будто это слово — ключ.

Счастливый конец не приходит, когда ты его зовёшь. Он приходит, когда перестаёшь строить оборону из «если он поднимет голову — улыбнусь». Он приходит как привычное: «Пойдём».
Случилось так: вечером мы пришли в мою квартиру — маму я заранее предупредила, она любит его, как всех, кто не шумный. Пили чай, он резал торт криво — я смеялась. Потом молчали без обязанности заполнить паузы. Он поднял взгляд и сказал то единственное, что меня спасло:
— Больше не хочу писать тебе письма. Хочу говорить их тебе. Устал любить тебя через небо.
Я не ответила, подошла к окну — старая привычка — и посмотрела на пустой двор, на темноту, где когда-то висела лента. И впервые в жизни сама шевельнула воздух. И он шевельнулся.
Мы не обещали друг другу ничего сверх человеческого. У него работа, у нас разные города, разные ритмы. Договорились не договариваться навсегда — а пробовать. Он остался на неделю, потом ещё на две, нашёл временную удалёнку, потом — постоянную. Мы ищем квартиру побольше, смеёмся, что всё это слишком «поздно» для кино.
Счастливый конец, честно, выглядит не как конец. По утрам он идёт за хлебом, забывает сдачу, возвращается, смеётся. Мама ругает его за открытое окно, а потом протягивает ему вязаные носки — «у тебя ноги холодные, Лёвушка».
Иногда мы ругаемся — по-настоящему, с обидой, с «ты меня не слышишь». Иногда я плачу в ванной; иногда он хлопает дверцей холодильника так, что даже кактус вздрагивает. Мы учимся говорить прямо — потому что Ольга Владимировна была права: красивыми словами можно защищаться. А жить — это говорить прямо.

А теперь — неожиданное, как не просили для конкурса, но просила я сама себе тихо, когда ещё была школьницей у окна. Сегодня утром я стою у кровати — там, где свет всегда ложится, как шаль. За окном ивовые ветки шепчут, будто не могут договориться. На столике — маленькая синяя коробочка с булавкой. Я держу крошечную синюю ленточку — тонкую, игрушечную. Рядом тихо посапывает наш сын. Ему пять дней. У него уже есть прядка у виска — такая же упрямая, как у Льва. Я улыбаюсь, глядя на неё. Мне пятнадцать, тридцать два, сто — одновременно. В палату заходит он. Уставший, счастливый, как все мужчины, у которых под мышкой мир, а в глазах — страх ошибиться. Берёт меня за руку. «Готова?» — спрашивает. «Да», — говорю я. Он бережно берёт синюю ленточку. Мы вместе прикалываем её к крошечной шапочке. Сын морщится, как дед, и тут же засыпает. В этот момент я понимаю: всё, что было — это не случайные эпизоды, а длинная-длинная дорожка из голубых камней, по которой мы шли, оступаясь, возвращаясь, снова идя. И если честно — финал вовсе не финал. Это начало — с ленточкой, с нашим мальчиком, с городом, который, как и раньше, пахнет сиренью и чем-то, что я называла «не моё», а оказалось — самое моё.
По ночам я иногда трогаю ленту пальцем и понимаю, что первая школьная любовь — это не про то, как мы не поцеловались у гаражей. Про то, как спустя годы научились не бояться своих голосов.
И как однажды в пятницу, не под музыку, мы договорились, что если вдруг станет тихо-тихо — мы сами поднимем голову и улыбнёмся. Пишу не для конкурса, а как ленту на ветке: если вдруг станет тяжело — смотри на меня. Я держу.