Роман Ангелины.

города империи, но и тех, кто восхотел жить самостоятельно.
Но нас интересует лишь Испания.
Добрели, круша всё, что можно и, в особенности, то, что нельзя, вестготы вместе с вандалами до Пиренейского полуострова, да поразинули рты от великолепных ландшафтов и цветущей природы. И решили тут остаться, наплевав горькой кочевничьей слюной на робкие возражения коренных народов. Правда, вандалам почему-то здесь не приглянулось, и они, пограбив чуток, разминки для, пошлёпали дальше, прямо в Африку.
А вестготы поплевали на ладони и принялись обустраивать новое государство, и так это у них здорово получилось, что прошло лет триста, прежде чем им кто-то смог надавать по бошкам. Всё же нашлись шустрячки, подмявшие под себя разжиревшее царство вестготское, и были это арабы. Им уже надоело покорять африканские пустыни, и они решили разбавить кровушку европейскую.
Итак, мусульмане-арабы, совместно с маврами очень быстро сокрушили Вестготское государство, включив его в состав своего Арабского халифата.
Ещё лет триста на земле Испании правили не испанцы. Но нельзя сказать, что всё было так уж трагично. Государство мусульман оказалось сильным и деятельным, да и народы жили не в полной нищете.
Но, как бы там ни было, а такой расклад дел испанцев не устраивал, и они решили, что пора действовать. И началась Реконкиста. Нет, это мудрёное и красивое словечко вовсе не обозначает коварную и кровопролитную резню типа джихада. Это всего-лишь возвращение завоёванных земель законным хозяевам. Но, конечно же, подраться пришлось вволю, а как иначе, ведь не родились ещё такие придурки, кто отдал бы награбленное добровольно и с радушной улыбкой!
Наконец-то испанский народ обрёл самостоятельность и вздохнул вольно, готовясь пахать и пахать, сеять и сеять, чтобы обогатиться и влить чуток жирка в свои отощавшие телеса.
Но разве так бывает, чтобы всё происходило по справедливости?!
Конечно, крестьяне получили то, чего им так хотелось — они пахали и сеяли, но не всегда для себя, в смысле, всегда не для себя. Ох, много нашлось хозяев! Но самыми ярыми оказались священники. Они не просто выжимали крестьянские хребты работой, но ещё и заплетали их души ужасами католицизма, породив самое страшное из всего порождённого человечеством — инквизицию!
Вначале-то цели она имела благие — нужно было разобраться с мусульманами, подлыми врагами. Так и стало. А потом, когда кончились они, под нож попали все, кто не был католиком, и, конечно же, евреи, которым достаётся по полной программе при любой власти и при любой религии. А дальше — ещё больше! Правителям очень понравилось, как инквизиция расправляется со своими врагами, и они решили, что так же можно придавить и врагов их. И тогда стало очень модно натравливать церковников на тех, кто просто не был доволен тем или иным королём или его делами. Да и самим инквизиторам не могло не понравиться безнаказанное распоряжение жизнями людскими и их имуществом!
О, сколько людей, праведных и не очень, безгрешных и потемневших от грехов, осветили собою средневековые потёмки. Осветили в буквальном смысле, ведь самой модной казнью или, как говорилось, аутодафе, было сожжение заживо, сопровождавшееся плясками и народными гуляньями. Хотя, в этом я не вижу жестокости толпы, ведь, попробуй, не попляши, так не спалят ли и тебя, заподозрив в сердобольности к врагам?!
Последнее правда знакомо и нам, особенно тем, кто проживал в тридцатые-сороковые годы двадцатого века — это обычный инстинкт самосохранения, ведь мы только хвастаемся, что далеко опередили животных и живём разумом и чувствами!
 
Но не всё, далеко не всё получилось в Испании так печально.
Не могли эти земли, взласканные солнцем, не родить радость и красоту! И она получилась повсюду — и в изящных, крепких строениях, и в янтарных, веселящих плоть и душу винах, и в горячих, будоражащих сердца танцах!
Но особенная гордость Испании — это её живописцы! Я даже не стану перечислять их имена, и так всем известные. Вглядитесь в их шедевры — да разве мог их сотворить обычный смертный? Я в это не могу поверить! А, может, сам Всевышний вдохнул свою сущность и свои видения в те полотна, что открываются нам без робости, распяливая от восхищения наши рты и пленяя и порабощая наши души?!
 
I
 
Дон Диего отхлебнул из изящного бокала, привезённого им из последнего путешествия по Италии. Бокал был нежно-розового цвета, необычайно тонкий, выполненный лучшим венецианским мастером. И поэтому вино, прозрачное и белое, на свету искрилось весело и тепло красными звёздочками.
На кончике чёрных усов повисла прозрачная капелька, словно раздумывая, упасть ли ей на мраморный изразцовый пол или же ещё покачаться, поджидая близняшку-попутчицу. Но дон Диего мотнул головой, и капелька устремилась вниз, скоро разбившись о каменную твердь на сотни блеснувших искорок. А глаза немолодого художника видели только одно: прекрасную Асусену, расчёсывающую тёмно-каштановые, с медным отливом волосы.
Прекрасная девушка отрешённо сидела перед зеркалом, и костяной гребень неспешно ласкал её густые и длинные косы. Во взгляде, отражённом холодным стеклом, не было ни радости, ни живости, лишь строгое спокойствие, да ещё еле уловимая тревога. Что-то явно томило красавицу, не давая восхищённо любоваться собственным отражением.
Но зато дон Диего делал это с полным усердием. Ещё бы, уж кто другой, но он понимал и ценил красоту!
 
Когда он впервые взял в руки кисть и почему, Диего не помнил, но казалось, что это было всегда, да и разве мог он жить без этого?!
Когда ему шёл двенадцатый год, отец отвёл его к дону Пачеко:
— Франсиско, я думаю, что из этого отпрыска будет толк.
Пачеко, лучший художник Андалузии, только хмыкнул:
— Пусть попытается.
И Диего не только попытался, а смог!
Уже в шестнадцать лет его картины не уступали в мастерстве учителю, а в восемнадцать он и сам получил звание мастера и открыл собственную мастерскую.
А потом были только взлёты, и очень скоро имя Диего Веласкеса уже гремело не только в Испании, но и за её пределами! Сам король не оставил своим вниманием редкостное дарование, приблизив живописца ко двору, а, по возвращении из Италии, сделал его гофмаршалом. Теперь у художника была не только слава, но и полная свобода!
Казалось, всё было у гения холста и кисти — и слава, и богатство, и семья, но…
Ах, этот коварный союз, вечно он портит все благие повествования и начинания! Но дону Диего хотелось ещё и любви! И, самое главное, что понял он это лишь недавно, когда встретил свою очень дальнюю родственницу, неожиданно для него появившуюся в Мадриде. Родство было таким далёким, что и родством-то назвать его можно было только условно. Да и не очень-то поворачивался язык назвать родственницей то прелестное создание, что впорхнуло в дом мастера!
А Асусена была так хороша, что великий живописец беспрекословно и мгновенно покорился её красоте! И конечно же, несмотря на приличную разницу в возрасте — а был он старше своей родственницы лет на тридцать пять! — мастер Веласкес принялся интенсивно ухаживать за даром неба и мечты!
Он поселил Асусену в своей мастерской, которая напоминала по шику и размерам небольшой дворец, и отдался сладкому труду — соблазнению прелестной девицы!
Но та почему-то упорствовала, ничуть не падая ниц от восхищения ни перед гением родича, ни перед его роскошью, ни перед красноречивыми излияниями. Асусена была холодна и тверда, как пики пиренейских вершин, и отвечала художнику лишь вежливой лаской и скромной покорностью. Ах, если б эта покорность была во всём!!! Но, увы, бедный Диего очень скоро осознал, что покорности в делах интимных он сможет добиться лишь силой или чудом!
Нет, о силе он даже и не мыслил, ведь не жаждал он только тела этого, нежного, молодого и, вероятно, страстного, нет! Его, человека рассудительного и трезвого, — мало, что он художник, — накрыла своими крылами любовь, и наконец-то он вкусил её сладкий, но с терпкой горчинкой вкус!
 
II
 
— Замри, Асусена, — воскликнул Диего, и рука его сама потянулась к кисти.
— Ах, дядя, ну сколько же можно?! — капризно, но мило надула губки девушка. — Ты уже меня измучил совершенно! Всё равно тебе не понравится то, что ты изобразишь!
— Нет, сегодня, я знаю, всё будет так, как я хочу! — упрямо проговорил, да нет, почти прохрипел гений.
— Ты это говоришь всякий раз, а потом замазываешь меня, словно страшно видеть такое чудо! — звонко рассмеялась Асусена, и принялась более тщательно водить гребнем по своим роскошным волосам. И они, переливаясь тёплыми бронзовыми тонами, словно ожили, и казалось, что это бурный водопад устремился с холодных вершин в живую и сказочную долину!
Диего, держа кисть в подрагивающей от восхищения руке, только молча любовался этим зрелищем. А из-под шёлкового водопада озорно блистали карие опалы глаз девушки, ещё больше настёгивая сердце немолодого художника плетями совершенства! И оно, словно мустанг в разгар любовного сезона, прыгало бестолково, но радостно, и в этот момент всё казалось так доступно и осуществимо!
Асусена бросила гребень и взяла с маленького столика, опёршегося на кривые, но изящные ножки в виде двух переплетённых змей, вазу с виноградом. Она отделила большую, отливающую нежно-изумрудным светом кисть и принялась неспешно отрывать сочные ягоды. Когда виноградинка приближалась к безукоризненно изящным губкам, они разжимались, обнажая белоснежный коралл небольших зубок, и розовый язычок бережно, но с долей жадности принимал добычу и увлекал её в горячую и влажную пещерку рта.
Диего вздрагивал от этой сладострастной картины, возбуждавшей его больше, нежели бы он увидел теперь Асусену обнажённой! А этого он так хотел! Но не только прелесть девственного тела томила его воображение, нет, это было бы примитивно и даже низко для гения живописи! Он мечтал это тело написать! Написать так, как никто до него этого не делал. О, Диего знал, как это будет выглядеть, он видел все детали картины! И ему ничуть не страшно было за последствия, которые неминуемо появились бы, ведь святая инквизиция никому не позволяла делать такие греховные вещи! Но плевать ему на всех, да и на святую инквизицию! Он — Диего Веласкес! Сам король назвал его своим другом и сделал придворным художником!
Нет, ничего не боялся живописец, но вот Асусена… Как её упросить позировать, если только при одном намёке на это прекрасные глазки взрываются таким огнём негодования, что явственно ощущается его испепеляющая мощь!
А девушка, аппетитно уплетая солнечные ягодки, легко прочитала мысли художника:
— А что, дядя, я понимаю, почему у тебя не получается мой портрет — тебе мешают мои одеяния! Вот если б их не было, ты бы не стал замазывать написанное!
Сердце Диего споткнулось о невидимое препятствие и на мгновение замерло. Но тут же помчалось вскачь, как молодой неопытный жеребёнок.
— Зачем ты меня огорчаешь, — облизнув иссохшие мгновенно губы, прошептал он, — я же просил не называть меня дядей! Неужели