Кровь и почва

кем ты разговаривал конкретно?
- Ну, звонил начальнику розыска, начальник давал наводку на опера, с опером и разговаривал, - ответил Голуба. – Ну, один опер, Гарякин, про тебя спрашивал, привет передавал. Все.
Казанцев понял, что Голуба никуда не ездил, просто потому, что никого не знал. Он носа не высовывал со своей территории, где был приходящим божком и вне ее не имел личных контактов. А решать такие вопросы по телефону было все равно, что звонить Деду Морозу.
- Ладно, - сказал Казанцев. – Ты в ИЦ запрос сделал?
- Сделал, - кивнул Голуба. – И уже ответ получил.
- Да ну? – искренне удивился Казанцев. – Как ты умудрился так быстро?
- Есть такое средство, компьютер называется, - снисходительно сказал Голуба.
- Ты что, влез в ихнюю базу данных? – насторожился Казанцев.
- Не в «ихнюю», - едко ответил Голуба. – Я оперативный работник, в конце концов. Только толку с такой оперативности – почти  никакого. Седых пидоров в очках – десятков пять. – Он поднял и уронил на стол пачку распечаток. – Нам не словесное описание нужно, а конкретный опознаватель. Который сядет перед экраном, тыкнет пальцем и скажет: «Это он». Где эта девка, а?
- Ладно, проехали, - сказал Казанцев, забирая распечатки. – Ты свою работу сделал, остальное – мое дело. Я прверю свою информацию, и результат ты узнаешь первым, обещаю.
- Да выгони ты всех, закройся с ней в кабинете…! – крикнул ему вслед Голуба.
Но Казанцев уже закрыл за собой дверь.
Аллочка однозначно не опознала Светкиного клиента среди предъявленных Казанцевым фотографий. Она сказала, что у того и вид в целом был совершенно другой – «импозантный», а не такой, как у этих «старых пней». К Розе соваться было совершенно бессмысленно, она бы никогда в жизни никого не опознала, даже если бы ей предъявили ее собственное фото. Собственно, эта осечка мало что значила. В учеты ИЦа сваливалась, как в выгребную яму, всякая шваль – те, у кого не хватило ума остаться безнаказанными и кому на лоб была поставлена официальная печать: «преступник». «Импозантный» же, судя по всему, такой печати не имел и в поле зрения милиции никогда не попадал. С другой стороны, если именно он и был убийцей, то действовал он дерзко, не скрывая следов преступления. Значит, следовало поискать вход в его нору с другой стороны – по следам. И Казанцев поехал в Марьинский район, к Гарякину.
- Ну, - сказал Гарякин после того, как они закусили вялым соленым огурцом, - был похожий случай. Год назад. Выловили из водохранилища женский труп. Голый. Вспоротый от жопы до горла. Без половых губ и сердца, как у тебя. У твоей, то есть. Но там много чего еще не доставало, оно выпало, вероятнее всего – кишки, печень. Глаз не было, уши объедены, губы. То есть те, что на лице. Лицо вообще, не разберешь что. Труп пролежал в воде не менее двух месяцев. А время было летнее, сам понимаешь. Так что там уже сложно было определить, что отрезано, что потерялось, а что рыбы-раки поели. Правда, не сильно и старались. У нас там много чего всплывает, ты же знаешь, туда говно со всего города сбрасывают. А потом она еще неделю в морге провалялась, без холодильника, пока у эксперта ноги дошли. Ну, сфотографировали что там от лица осталось, сличили с фотками заявленных о пропаже, ничего не подошло, вроде как. Заявителям предъявили для опознания, только что там было опознавать? Короче, закопали мы ее, как труп без вести утопшей, и все. На хрена кому «висяк»? А лет ей было от четырнадцати до восемнадцати, где-то так.
- А сам ты что думаешь? - спросил Казанцев.
- Тебе это лично нужно? -  помолчав, спросил Гарякин.
- Да, - ответил Казанцев.
- Запорол ее какой-то гнус, точно, - сказал Гарякин. – И м…ду отрезал, насчет остального не знаю. Разрез на передней части был не разлохмаченный, такого от лодочного винта не будет. Сам видел. Между прочим, и рака сам видел, он у нее на пальце левой ноги висел, когда вытащили, ты прикидываешь?
Казанцев прикидывал.

Глава 11.
Седой джентельмен сидел в кресле, созерцая свои драгоценности, разложенные на широкой столешнице красного дерева. Тяжелые шторы были задернуты, свет старинной лампы под зеленым абажуром падал на острую сталь, оставляя в тени углы огромного кабинета, только поблескивало кое-где золото картинных рам и стекло книжных шкафов.
Созерцаемое представляло собой простой, даже грубый брезентовый чехол со множеством узких карманов, в каждом из которых лежал полувыдвинутый наружу нож. Это было ядро коллекции, самые ценные, рабочие экземпляры. Седой джентельмен начал собирать их еще в юности,  с юных лет будучи причастен к их мерзким тайнам. Сейчас, он не таясь мог позволить себе все, он мог просто купить и покупал – испанские стилеты, малайские криши и чудовищного вида древнеиндийские игрушки смерти, новоделы и раритеты, - но самыми дорогими оставались эти простые босяцкие ножи, изготовленные «не для фраера». На них была кровь. Их ценность заключалась в предельной остроте клинка, а не в позолоте и прибамбасах. На них не было никаких гард, никаких насечек на гладких рукоятях, только мешающих скольжению клинка, лишающих его извлечение мгновенности. Такой клинок противник должен был почувствовать в печени, а не увидеть перед глазами, это было секретное оружие, предназначенное для быстрого и тихого убийства, а не для рыцарских турниров. Каждый клинок имел свою историю, записанную на гладкой карточке, хранимой в чехле вместе с ним – и остававшейся там же, когда клинок покидал его для исполнения своей работы. Истории постоянно пополнялись – тайными, шифрованными знаками, - но места еще оставалось много.
Сейчас, взяв в руку нож под номером пять, хозяин коллекции осторожно проводил по лезвию бруском для направки бритв. Лезвие и без того было острым, как бритва. Но сам процесс доставлял удовольствие. Время от времени он поглядывал в глаза женщине, глядевшей на него с полуосвещенного портрета на стене. Женщине, золотоволосой, голубоглазой, было лет двадцать пять. Она покинула его в семилетнем возрасте. Родственники рассказывали, что она умерла от какой-то таинственной болезни. Позже он узнал, что она действительно умерла – в Алжире, куда сбежала с каким-то семитским погонщиком верблюдов. Мразь.
Он быстрее зашоркал бруском по лезвию. На нем был надетый на голое тело шелковый халат когда-то принадлежавший этой женщине. В ящике его комода в спальне лежало ее нижнее белье, ее чулки и тончайшие лайковые перчатки. Когда он, в возрасте двенадцати лет, нашел эти вещи в чемодане на чердаке бабушкиного дома, то сразу понял, кому они принадлежали – по запаху. С тех пор его иногда мучила мысль, - неужели она сбежала от отца голой? И ее нежные ручки, ее ножки, ее попа, - мерзли, когда она бежала через заснеженную Россию в далекую Африку. Тогда он плакал. Но чаще, - ненавидел. Эту грязную суку, сдохшую от сифилиса в алжирском борделе, когда ее бросил ее хахаль. Он представлял себе, как она издыхает, - покрытая язвами, раскинув от жары ноги на грязной подстилке, и мухи цеце выгрызают ее нежное влагалище. Он чувствовал ее боль, он обонял ее запах, он мучился вместе с ней и наслаждался ее болью, и это мучительное наслаждение заставляло испытывать  себя снова и снова, как гвозди, вбиваемые в плоть креста, на котором содрогалось его тело. Когда наслаждение становилось невыносимым -  он вынимал нож. И боль гнала его во тьму, в поисках другой боли, чтобы осуществиться, чтобы прорасти во тьме алым цветком крови.
Он провел лезвием по предплечью, сталь легко сбрила волосы. Он глянул в глаза женщине на портрете, она была прекрасна. Что может быть прекраснее соединения острой стали с юной плотью, - глаза в глаза, а? Он расхохотался. Никто не мог слышать его смех в пустом доме, в сердце, - которое могла заполнить только боль, - и сердце, черном, от несбывшейся любви, визгливо резонировали звуки и падали на стол алыми каплями. Он вдруг заметил, что порезался, содрогаясь от хохота. И полоснул по предплечью еще раз. Порез раскрылся, как губы,  он припал к ним ртом, они были соленые и горячие, и он застонал, выпивая свою любовь через открытую рану.

Глава 12.
Казанцев сидел в уличном пивняке с уркой средней руки по имени Воха.
- Хорошего человека обидели, - жаловался Казанцев. – Вчера. Волыну забрали прямо в подъезде, ПМ. Отморозки какие-то. Лампочку выкрутили и  надавали мужчине по репе. Вырубили, он их даже не видел. Ну, не подлюки?
Воха сочувственно кивал.
Когда-то Воха был наперсточником. Теперь он работал кем-то вроде информатора в низовой бригаде, «державшей» район, то есть – улицы. Разумеется, над этой бригадой была другая бригада, над второй – третья, и так, приобретая респектабельность по мере подъема, они уходили туда, где уже и бригад-то никаких не было, а был просто Законодатель, пишущий законы под себя и для всех, кто под ним. В определенном смысле, Воха был просто клерком в системе, где Криминал и Закон так туго переплелись, поддерживая друг друга, что уже не могли раздельно существовать.
Теперь один низовой клерк – Казанцев, обращался к другому клерку – Вохе, чтобы решить небольшую проблемку, возникшую где-то на их уровне между двумя ветвями власти. На одном языке системы это называлось «стрелкой», на другом – «переговорами». Но на любом этаже системы мог быть найден общий язык при соблюдении правил игры и принципа взаимной выгоды.
- Волына – вещь опасная, и гопникам она на хер не нужна, - продолжал Казанцев. – Но дорогая. Поэтому, думаю, будут продавать. Короче, мне нужна правильная наводка.
- Я не сдаю, ты же знаешь, - пожал плечами Воха.
- Так и речи нет, - запротестовал Казанцев. – Я просто даю 120 стаканов мака за «стрелу» с ними, и все.
- Ты их повяжешь, - уверенно сказал Воха.
- На хрена они мне нужны? – возмутился Казанцев. – Это не конторское дело. Мне вещь нужна.
- Ну, я не знаю, - сказал Воха и замолчал.
- Сто тридцать стаканов, - сказал Казанцев.
- Сто пятьдесят, - сказал Воха. – Я же не крысятник, ты знаешь. Мне на общак кидать надо.
- Ладно, - сказал Казанцев.
На том они и разошлись.
Примерно так же обычно проходила торговля мента с цивильным гражданином. Мент не предавал интересов службы. Мент не продавался. Но всегда был готов помочь хорошему человеку, случайно попавшему в беду. И ему нужно было «делиться с начальством».
Однако, теперь Казанцев уже далеко не был уверен в том, что попал под разбор случайно и «по репе» получил от обычных отморозков. Как правило, приходя на работу, он доставал пистолет из сейфа, а уходя – возвращал обратно, хорошо зная, к чему может привести фраерская привычка постоянно таскать с собой ствол. В тот вечер он не оставил его в сейфе лишь потому, что после совещания в прокуратуре ему не хотелось тащиться в райотдел специально для этого. Кто видел, что он уходил домой с пистолетом? Голуба видел. Напавшие не взяли деньги, мобильник, ключи от квартиры и машины – только оружие и удостоверение. Это могло быть случайностью, - торопились, схватили то, на что руки наткнулись. Но могло и не быть. Это могло быть местью. За что? Казанцев никогда и ничего не делал, что выходило бы за круг его ментовских обязанностей. А за это не мстят. Это могло быть целенаправленной попыткой отстранить его от расследования. Но почему? Что такого было в убийстве проститутки, пусть даже и с