впереди? И чем их заполнять? Теленовостями? Сиделкой? Уткой? Скользкой противной кашей? Нет, назад, к спасительным грезам, сколь бы нелепы и мучительны они не были…
Жаркий июль в Южном Бруклине – настоящий ад. Это знает каждый, кто там бывал в это время. Я бывал там каждый день и ненавидел это место как никто. Во первых я там работал – это уже портит впечатление. Во-вторых работал я курьером в одной конторе – это уж вовсе не в какие ворота. Тут у любого при слове «Южный Бруклин» во рту появится кислая оскомина и захочется сплюнуть. Ну, а что говорить о нем? Я пришпилен к этому месту суровой необходимостью. Киллер, отошедший от дел, да еще и со скандалом – и так на 99 процентов покойник. На 100 – если не умеет затеряться, раствориться в толпе, забыв про свои надежды и амбиции. Я, например, забыл о них. С того самого дня, как мой последний, двенадцатый по счету клиент уходил от меня по ночному переулку, робко озираясь, а я Джейкоб Сторм стоял опустив пистолет, и думал, думал, думал… Надо сказать, специалисты заслуженно считали меня профессионалом. Работал чисто, бесстрастно и эффективно, а стиль мой, как говорили, не лишен был некоего артистизма. По поводу первых одиннадцати клиентов совесть абсолютно спокойна: само собой, среди них не было ни женщин, ни детей, ни подростков, зато все одиннадцать были отъявленными мерзавцами. И хотя никого из них я не осуждал, это мешает работе, порой с удивлением ощущаю, что вовсе не чувствую себя преступником, а мои действия в высшей мере логичны и закономерны. Но не таков был двенадцатый клиент. Какой-то молодой газетчик перешел дорожку «крутым». Перешел не нарочно. Просто опрометчиво накинулся на несправедливость, выволок на свет кой-какое грязное бельишко, и, в итоге, у моих дверей позвонил заказчик. Я пошел посмотреть на клиента, и у меня шевельнулось первое сомнение – он не был похож на предыдущих. Молодой, почти мальчишка, с нечесаными вихрами и вызывающим взглядом. Ничего общего с бандитами и гангстерами, которых я убирал до сих пор. Но работа есть работа. Задаток уже был у меня в кармане, а я – в темном переулке, сейчас ни за что не припомню, как он назывался. И тут что-то странное: клиент – вот он, близко один, кругом ни души, но завалить его я решительно не могу. Не позволяет что-то внутри, хоть ты тресни! Он ушел, как я уже говорил, а я думал. Чем дольше думал, тем яснее понимал – отныне я безработный. Убить больше не смогу. Само собой я замел следы, смылся из Чикаго, добыл новые документы, и даже на работу устроился простым курьером. Раздутый кейс и придурковатая форменная бейсболка – да в таком виде меня никакие мафиози не отыщут! Впрочем, работу я со временем непременно сменю. Да и Южный Бруклин, как я уже говорил, мне не по вкусу.
Сначала я подумал: «Черт! Все твоя привычка коротать дорогу дворами!» Но потом понял: нет, тут действует закономерность. Та же самая, что управляла моим пальцем на спусковом крючке первые одиннадцать раз. Их было шестеро. Молодые черные панки. Или как там их теперь называют. Отморозки короче. Держатся уверенно, как видно местные. Или постоянно здесь «щиплют». Таким кошелек отдать мало, им приключений подавай. Но я отдал, по первому требованию отдал – 22 доллара, делов-то! Но, как я и думал, им этого мало, азарт их уже разгорелся, закончить на этом невозможно, они орут, мечутся вокруг, провоцируют меня и накручивают себя. Как минимум один при пушке. Вон под футболкой вырисовывается армейский автоматический Кольт. У меня такой когда-то был. И тут я понял: они меня непременно убьют. Не потому, что злодеи, не потому, что психи, а потому что нечто уже правит ими, и движению этих механизмов никто не в силах противостать. В голове на секунду заметалась отчаянная мысль о спасении: броситься на первого, завладеть оружием, локтем отшвырнуть второго, а потом расстрелять всех шестерых. Чего проще для киллера со стажем? Но вектор судьбы лежит иначе, вот в чем штука. Да и не стану я нипочем убивать молодых дураков. Из них, в сущности, могут вырасти нормальные когда-нибудь нормальные мужики, просто возраст… да и жизнь в Юном Бруклине не сахар, я же говорил. Спиной чувствую как тот парень с волосами в мелких косичках потянул из-за пояса свой Кольт. Я не оборачиваюсь, по началу всегда трудно, когда клиент смотрит тебе в лицо. А потом мое тело сотрясается. Распадаясь на тысячи мельчайших осколков. Врут те, кот говорит, что умирать страшно. Странно – да, в высшей степени. Жил да был Джон Сторм, киллер в отставке, а теперь кто я, скажите на милость?
9.
Кто я?! Кима словно в мутный водоворот втягивает, и этот стремительный поток продолжает размывать саму его самость. Кто я? Что это вообще такое – «я»? Нет, не за что ухватиться. «Пропадаю» - бесстрастно всплывает в угасающем сознании совершенно четкая мысль.
Щеку приятно холодит, под пальцами ровная грязная поверхность. Бетонный пол бункера. Дальше эти ощущения по совершенно невероятной параболе, перебирая сотни бессвязных фактов, ассоциируются с именем Яна. Яна! Яна! Он выдохнул это как дремучий утробный клич. И увидел ее. Всего на мгновение. Не здесь, где-то далеко. Или вовсе в каком-нибудь другом аспекте реальности. Возможно там, где Прохожие у себя дома, а вещество и энергия совсем иных свойств. Но от ее существования стало тепло и легко. Захотелось просто отдохнуть. От всего. От ощущения «я» - прежде всего.
Он больше не чувствовал себя собой. Он не мог собрать о себе никаких сколько-нибудь стройных воспоминаний, у него больше не было принципов, представлений, отчетливых чувств. Даже тело свое он ощущал, так как это бывает во сне: оно вроде бы есть, пока не попытаешься сосредоточить на нем свое внимание. Окружающее слилось в неопределенную пульсацию каких то пятен грязных оттенков, откуда происходила эта пульсация – снаружи или изнутри, - неизвестно. Ким не мог больше сфокусировать внимание, взгляд, слух, осязание и мысль ни на чем! Впрочем, то, что роилось в его гаснущем сознании, вовсе не было похоже на мысли, это было больше похоже на странную беззвучную какофонию каких-то вибраций. Бесцельные попытки хоть как-то очертить и обозначить себя в этом странном и, судя по всему, никчемном, мире, изнурили Кима почти сразу. Впрочем, что значит сразу? Ведь время так же осталось в его привычном бытии, здесь оно, очевидно, теряло свое действие. Изнеможение достигло в какой-то момент наивысшего накала, в такой момент существо может мечтать лишь об окончательном самоуничтожении. Это было нечто за пределами самой смерти. И тогда, на этом пределе, мир снова начал меняться…
Темнота! Она ощущалась как нечто баюкающее и успокаивающее. И хотя Ким уже не осознавал себя, но все же появилось ощущение! Большинство людей тайно или явно боится темноты, ей приписывают все возможные негативные свойства, но после вневременного спазма отчаяния, охватившего живое существо, заполнившего все его восприятие на сто процентов, можно найти отдохновение и во тьме. Ее непроходимая инертность начинает угнетать позже, гораздо позже…
Во тьме нет счета минутам, годам столетиям, она неизмерима. Но вот настал миг, когда в некоем сгустке темного хаоса, который мы для верности продолжим называть Кимом, возникло томление. Томление не по кому-то или чему-то, это было как ожидание чего-то неотъемлемого, возможно, хотя бы какого-то изменения. Томление нарастало, кто знает, быстро или медленно, и в некоторой своей фазе перешло в острое и единственное желание – БЫТЬ!
И тогда мир вокруг снова изменился.
Описать эти непостижимые метаморфозы, почти не возможно, с чем можно сравнить обрывки ощущений на грани с небытием? Итак, мир вновь изменился…
И тогда хлынули нескончаемым потоком желания, столь долго дремавшие, а, возможно, и не существовавшие вовсе. Они были всепоглощающими, сливаясь в одно гипервожделение, не направленное ни на что конкретно, желание, как бы, было источником самого себя, оно самовоспроизводилось, и именно оно вновь стало формировать миры, один причудливей другого. Миры эти расцветали, словно цветы-однодневки, и вновь рассыпались, не суля удовлетворения чудовищному жару самой себя пожирающей тотальной страсти. Как ошибаются те, кто думает, будто желанию нужен объект! Это абсолютная чушь, теперь Ким мог утверждать авторитетно: желание создает объекты, именно так и ни как иначе. Картины, одна соблазнительные другой, зарождались где-то на периферии его ощущений, на границе с зыбкой, послушной и пластичной материей.
10.
Мелькание образов и видений постепенно пробудило у Кима дремавшую в неизвестных глубинах его существа память. Не смотря на всю привлекательность и осязаемость строившейся по его желанию действительности, именно эта ее податливость и услужливость вызывали чувство ирреальности. Подвох сквозил во всем, что окружало его, формируясь и меняясь, подчиняясь самым незначительным переменам его бурных и смутных желаний. Это был сон. Ким со всей страстью, со всей яростью, на которую было способно его существо, захотел пробудиться, вспомнить себя, обрести твердую реальность вокруг себя, которая останется реальностью независимо от его желаний. И тогда мир периметра сместился еще раз. Что-то мучительное и огромное накрыло Кима всей своей огромной массой, и в голове его мелькнула мысль, что, возможно мир грез был не так уж и плох…
Он лежал на полу бункера, распростершись неподалеку от входной железной двери. Во всем теле чувствовалась неимоверная тяжесть, словно бы за время его обморока на Земле изменилась гравитация. Тело не подчинялось ему до конца, в нем, словно бы, переливалась какая-то тяжелая и непослушная жидкость вроде ртути. Неимоверным усилием Ким оторвал голову от пола и обвел мутным взглядом бункер. Неподалеку от него лежал Ланус. С первого взгляда было понятно, что он мертв. Однако впечатление создавалось такое, будто он умер несколько недель, а то и месяц назад. Налицо было заметное трупное разложение, чувствовался нестерпимый смрад. На койке, свесив вниз голые ноги, сидел Снипс, его голова мерно раскачивалась вверх-вниз, и в такт этим качаниям изо рта капля за каплей падала слюна. На его исхудавшем обнаженном теле виднелись глубокие царапины от ногтей, словно он методично и остервенело драл ими собственную кожу. Гелла, едва живая ползла по полу на коленях, высоко задрав зад, голова же ее терлась о бетонный пол, будто бы Гелла была не в силах оторвать ее от земли. Вообще Геллу в ней выдавали растрепанные вьющиеся волосы, лицо же превратилось в сплошную кровоточащую ссадину. Ким продолжал оглядывать это место ужаса и безумства, встречаясь взглядом с остановившимися отупелыми глазами, изуродованными лицами и конечностями, поспешно отводил глаза от многочисленных ран и уродств. Это не могло быть реальностью! Хотя этот кошмар больше не подчинялся его желаниям, но ведь так всегда бывает в кошмарах. Но из всех кошмаров, которые Ким мог себе вообразить, этот был самым нелепым и бессмысленным. Да, не страшным, не чудовищным, а именно нелепым! Это снова был сон, навязанный периметром, гротескность и чрезмерность вполне выдавали его.
Как только окружающая картина сложилась в сознании Кима как нелепость, мир вновь стал расползаться,
