Дед

Василий Иванович сидел на скамейке и с жадностью вдыхал летний вечерний воздух. Такого теплого вечера не было уже давно, и Василий Иванович не меньше трех часов просидел на одном месте. Оперевшись руками о дубовую палку, он смотрел перед собой, чуть прикрыв глаза. Мимо него проходили люди молодые и не очень. Они смеялись, ругались, о чем-то разговаривали, небрежно бросали бутылки из под пива в урну, стоящую рядом. С включенными на всю мощность колонками, проезжали автомобили. Василию Ивановичу все это не мешало, он умел не обращать внимания на постороннее.
Стало темнеть. Все лавочки оккупировали шумные компании. В этот субботний вечер для них ничто не существовало, кроме их безудержного и бессмысленного веселья. К лавочке, на которой сидел Василий Иванович, подошли шесть или семь человек. Парни и девчонки в пестрой и кричащей одежде, они, как балаган расселись рядом с ним, поставив на землю пиво и бутылку водки. Не стесняясь постороннего, они громко продолжали обсуждать свои дела, перемежая речь отборным матом. По мере употребления спиртного им стало тесновато. И один парень, покрупнее, повернулся к Василию Ивановичу:
-Слушай, дед, кончай мешаться. Иди домой спать.
Все разом подхватили:
-Сидят тут целыми днями, место занимают.
-Козлы.
-Давай, давай, двигай. Че, не ясно сказали.
Василий Иванович слегка улыбнулся. Он вспомнил, как в прошлом году к нему привязалась пьяная молодежь. Тогда он достал часы в виде мобильного телефона и, постучав костлявым пальцем по кнопкам, рявкнул металлом в трубку : «Охрана, три машины ко мне!». И цедя слова, как самый настоящий вор, сказал хулиганам: «Щас вы мне, сучата, за базар отвечать будете. А бакланье я всегда на уши ставил». Молодежь как ветром сдуло.
Но сегодня ему, правда, пора было домой. Ничего не ответив, Василий Иванович встал, поправил шляпу, пригладил седые усы и, опираясь на палку, медленно пошел к дому. Вдогонку ему неслось что-то грубое и оскорбительное, но Василий Иванович был уже далеко. Он был на коне, который вставал на дыбы, предчувствуя сражение. Он, шестнадцатилетний командир, размахивал шашкой, и его громовой голос врывался в самую душу: «Эскадрон! Слушай мою команду!» Море глаз смотрело на него, как на бога, и любой тридцатилетний с радостью шел на смерть по приказу мальчишки. Василий Иванович разворачивал коня и скакал на противника, ощущая за собой мощь своего эскадрона. Белые прозвали его Красная Смерть.
Что бы сказали юнцы, если бы узнали про это, подумал Василий Иванович, сбросив пелену воспоминаний. Наверное, удивились бы и сказали: «Ну, дед, ты крут!» А может быть, и нет. Он не обиделся, что его выгнали, и не был оскорблен их наглостью и грубостью. Он был слишком стар, чтобы обращать внимание на подобные мелочи.
Василий Иванович медленно шел домой, где его никто не ждал. Но это было тем более неприятно, что жил он не один. Дома была целая куча народу, и никому не было дела до старого ненужного деда. Василий Иванович спокойно переносил пренебрежение родственников, но было бы лучше, если бы он жил один.
Немного пройдясь, он остановился. Ему неожиданно стало грустно, что-то защемило в сердце. Вся жизнь Василия Ивановича была драмой, и он часто спрашивал себя, в чем смысл этой драмы. И не мог найти ответа. Он давно смирился, но иногда такая вот грусть накатывала на него, и он ничего не мог с собой поделать.
После легендарной молодости талантливого комдива ждали лагеря. Чудом избежав расстрела, он попал в барак, где его идеалы рухнули, и он увидел не военный, а другой, тюремный ад. На воле осталась любимая женщина, мать двоих его сыновей. Связь с ними оборвалась, и он так и не смог отыскать их следов. Как они жили все эти годы и остались ли вообще живы? Мария теперь, наверно, уже в могиле. Да и дети, скорее всего тоже. Кто мог подумать, что он доживет до ста лет. Хотя, в паспорте Василия Ивановича стояла цифра 86. Да и фамилия была другая. Так уж сложилось.
Война перебросила его из барака в штрафные роты. Или его потеряли в этом колесе смерти, или власть хотела похоронить комдива таким образом, окончательно. Но он выжил и здесь. Василий Иванович отлично помнил тот момент, когда в нем снова проснулись качества военачальника, загнанные внутрь тяжелыми сапогами чекистов.
Их окружали. Артобстрел. Потом танковая атака. И за ними пехота. Когда от свинца стало трудно дышать, и паника завладела людьми, как пожар саванны, Василий Иванович своим голосом, перекрикивая орудийные залпы, собрал оставшихся бойцов. Сориентировавшись в обстановке, он атаковал самый уязвимый участок и, дерзко прорвав сужающееся кольцо, вывел людей из окружения. В этот момент его дух снова парил над землей, как в гражданскую.
Потом был плен немецкий. Но концлагерь уже не мог сломить Василия Ивановича. Судьба хранила его, и он тогда думал, что это для чего-то нужно. А после войны опять был ГУЛАГ. За что? За фашистский плен. Мол, русские не должны сдаваться. Он и не сдавался … смерти.
Только в 1955 ом с другой фамилией и седой головой он сумел перебраться на материк. Но за годы мытарств Василия Ивановича не покинула надежда отыскать жену и детей. Больше двадцати лет не убиваемой надежды. А, вернувшись, он понял, что найти Марию практически невозможно. След ее терялся уже в далеком сорок первом. Надежды рассеялись как дым, и теперь ему пришлось жить просто так. Просто жить.
Через какое-то время он сошелся с женщиной, которая сумела утешить его. Но она погибла в аварии, и в шестьдесят пять лет Василий Иванович думал, что закончит дни одиноким человеком. Однако нашлась еще одна, боевая и энергичная, которая женила его на себе. Василий Иванович особо не сопротивлялся. Он долго боролся за жизнь, сопротивляясь всему подряд и побеждая смерть, и теперь он устал противиться чему-либо вообще. За него хотели замуж? Он был согласен. К тому же, поняв давно, что не найдет Марию, ему было все равно. Так хоть перед смертью воды подадут, думал он. Но оказалось все иначе. Смерть, видимо, решила надолго оставить в покое этого человека. Сейчас, когда и эта женщина отошла в мир иной, Василий Иванович жил вместе с ее многочисленной родней и никому не был нужен. Они были молоды, раздражительны и суетливы, и, занимаясь своими делами, старались не обращать внимания на неподвижно сидящего в своем углу старика.
Жизнь Василия Ивановича оказалась такой длинной и в последние годы такой пустой и спокойной, что он потерял счет времени. События и люди ускользали вдаль, а он все жил и жил, ничем не болея и не зная, когда это кончится. Но он часто думал о Марии и своих детях и о том времени, когда все казалось прекрасным и устремленным в будущее. Память не стерла ее образ, и иногда Василий Иванович видел жену так отчетливо, как будто она стояла рядом. Это являлось его единственной радостью, потому что он не знал, чему можно еще радоваться.
Постояв немного, Василий Иванович сбросил пелену грусти, вздохнул, протер очки и медленно пошел по бульвару. Вскоре, сзади стал приближаться гомон, и его обогнала компания, которая прогнала с лавочки. Они куда-то спешили и так же оживленно матерились. Кто-то сказал: Соколов, где твоя панама? И все заржали. Василий Иванович вздрогнул. Он невольно посмотрел на того, кого назвали Соколовым, и над кем неестественно и безостановочно смеялись. Ведь он сам Соколов, ведь у него вошло в привычку пристально вглядываться в каждого Соколова и искать родные черты.
В глазах у Василия Ивановича потемнело. Он подумал, что это галлюцинация, но мальчик был его сыном, Генкой, один в один.
-Мальчик, … парень, подожди, - с трудом выговорил старик.
Они остановились, с удивлением обернувшись на деда.
-Сынок, Соколов, скажи, твою прабабушку как звали? Мария?
Компания вновь засмеялась: Соколов, где твоя прабабушка? Они были укурены и бухие, такой прикол им и не снился. Соколова же «пробило на думку», и он размышлял о разных вещах. А они подкидывали новые вопросы и плющились до икоты. А теперь еще и дед.
-Сынок, - дрожащим голосом опять спросил Василий Иванович, - а деда, деда не Геннадием Васильевичем?
Геннадий Васильевич, баба Маня, имена давно забытые откуда-то всплыли в затуманенном мозгу подростка. Точно, были такие. Откуда их знает этот старик?
-Да, деда звали Геной, … и я Гена. А ты кто?
-Сынок, - что-то больно кольнуло в груди, стало трудно дышать, - я… прадед твой, … Василий … Иванович….
Он стал ловить руками воздух, схватился за ворот рубашки, зашатался и упал, страшно захрипев.
Молодежь стояла возле неподвижного тела, дурман слетал с них, как осенний лист, а Соколов не мог понять, что все это значит, и не обкурился ли он сегодня в полное говно.
-Сматываемся, - сказал кто-то, - дед скопытился, кто увидит, пипец нам будет. Потом не докажешь мусорам.
Они побежали. Соколова, стоявшего над телом Василия Ивановича, схватила под руку девица и потащила силой: Ген, совсем опух, бежим, сматываемся. Он мертвый, не видишь что ли?
И он поддался, побежал за всеми, увлекаемый девицей, с которой познакомился только сегодня и уже успел нацеловаться взасос.
Бульварный фонарь освещал кусты, лавочки, пивные бутылки и мертвого Василия Ивановича. Мимо проехал джип с открытыми окнами, из которого на всю округу доносилось мерное «дынс-дынс-дынс-дынс».