бесконечных институтских коридоров, подальше от зорких посторонних глаз, и горячим шёпотом увещевали меня не ломать свою едва начинающуюся, уже не детскую, а взрослую жизнь. Никогда, слышишь, никогда не говори подобные вещи в общественных местах. А лучше вообще молчок, ладно? Ты юн ещё, но скоро ты сам всё поймёшь и нам спасибо скажешь. Давай, дружище, не подведи! И отпустив мою многострадальную, чуть не вырванную с мясом от нервной дрожи пуговицу, растворялись в полумраке кафедры...
Эпизоды 4,5,6 (малозначительные, но пусть будут)
- На, - говорит, - возьми мой Устав, тут я тебе подчеркнул для Комитета, что обязательно наизусть, что близко к тексту, а что - вообще не спрашивают. А вот шпаргалка со всеми правильными ответами на вопросы. И прочитай хоть одну газету накануне, сволочь!
- А как же факультетское бюро?- спрашиваю, освобождая пуговицу от цепких клешней.
- Не надо тебе туда, мы тебя уже заочно рекомендовали...
А-а-а, зассал, гнида, торжествую я мысленно. Если меня на комитете, такого красавца, завалят - тебе тоже, небось, как недоглядевшему, по первое число достанется. Ёрзаешь теперь, сучок факультетский! Спесь-то сразу слетела.
- Иди ты в пень, - говорю. Мне ведь уже вожжа под хвост попала, меня не остановить. - Выпендриваться не буду, обещаю, но если спросят - скажу как есть. И забери свою макулатуру.
- Ты что, дурак? Это же комитет! Это мы тут между своими понимаем, что к чему, а там стебаться и миндальничать никто не будет.
- Ладно, давай, я попробую - „сжалился“ я, лишь бы он отвалил...
- …Молодой человек, вы не забыли, что в четверг на СНО (студенческом научном обществе) ваш доклад? - единственная, пожалуй, кто ещё не подержался за мою пуговицу, наша дева-куратор беспокоится.
- Э-э-э...
- Наталия Батьковна! - вмешивается наш комсорг (спасибо, Дрюня!) - Ему никак нельзя в четверг, он в комсомол вступает. Ему учить надо. Очень надо! Ну, пожалуйста, Наталия Батьковна!
И, утянув меня за пуговицу подальше от её вечно-розовых ушей, гневно шепчет:
- Ты что, забыл, мы в четверг в „Трактор“ договорились, пиво пить?!
- Ты не знаешь, где достать станковый пулемёт?..
Это Дима. Нет, не тот Димон, который у меня на клавишах. Тот здоровее меня раза в два, а этот, наоборот, тощий, словно студенческая стипендия. Он парень из центра. Ну, то есть, совершенно другой закваски человек. Вы не замечали никогда, что центровые с теми, кто в спальных районах живёт, даже порой и разговаривают на разных языках? Почти как янки со всем миром или, положим, москвичи с остальной Россией. И если мы, с окраины, объединяемся в группы, допустим, чтоб просто морду друг другу начистить, то центровым этого мало. Они объединяются, чтоб наполнить битьё морды глубоким идейным содержанием. Они наслушались разных забугорных голосов, что де есть в мире разные молодёжные течения, и тоже норовят себя то панками, то хиппи обозвать, нисколько, впрочем, не заботясь о соответствующем внутреннем наполнении. Так, названия нравятся и некоторые обрывочные лозунги да атрибутика. А Дима, по всему, от одних к другим шастает, всё выбрать никак не может - у всех так прикольненько!..
Сейчас он - пацифист. Поэтому ходит в хаки и с противогазной сумкой с намалёванным от руки фломастером пацифистским знаком.
И вот этот пацифист (!) требует у меня станковый пулемёт.
Ёбнутый!
- У меня просто друзья - экстремисты, - оправдывается Дима, добрая душа, - ну как я могу им не помочь!
Я бы вам вовсе не рассказывал про этот случай, но... Но Дима дёргает мою пуговицу так нервно, что раздаётся треск и пуговица повисает на ниточке. И это в тот самый момент, когда я, с помытыми подмышками и гладко причёсанный, направляюсь на первый этаж, прямиком в Комитет. Всесоюзного. Ленинского. Коммунистического. Союза. Молодёжи!..
Эпизод седьмой (апофеоз)
... Так отсчитывал я последние мгновения перед публичной „казнью“ моей совести, чеканя шаг в комитетском коридоре. В коридоре никого. Хм-м. Стучусь. Ответа нет. Странно. Вхожу. Ах, вот оно что! У них ещё и предбанник тут и секретарша. Зажрались, краснопузые!
По какому вопросу? Я - вступать. Важный такой. Вот за этим молодым человеком будете. Оглядываюсь: человек пять к стеночке жмутся. Незаметные, потому как от бледности своей, со страха, видимо, с побелкой сливаются. И ни одного стула. Ну точно, оборзели комиссары.
Все вступать? Нет, не все, оказывается. Есть такие, кого раком уже будут ставить - те чуть порозовее; а есть кандидат на исключение - тот со стенкой идентичен. И парочка, как я, новобранцев - по губам видать, „Отче наш“ шепчут. Ну, или устав повторяют, я не разобрал толком.
Делать нечего - я тоже со стенкой сливаюсь. Только моя бледность не от страха - у меня отчего-то с рождения кожа такая.
Каждого пытают минут по пятнадцать-двадцать и я уже начинаю опасаться за судьбу своего вечернего мероприятия. Портвейн со Славиком - дело святое, но у него, как назло, до получки три дня. Голяк, значит. А у меня, наоборот, позавчера стипендия. Если до семи в магазин не успею, Славик меня придушит.
А этого бедолагу, которого исключают, того вообще полчаса мутузили. Наверное, его, в назидание потомкам, ещё и секли перед строем. Ну да, точно - секли! Выскочил весь в поту, но радостный, как дьякон на Пасху. Не исключили. Отделался строгачом с занесением. И эти, мои коллеги по несчастью, ну, новые рекруты, тоже - лоб в испарине. Приняли! Замучили, паразиты, но приняли!
Моя очередь. Смотрю на часы. В пятнадцать минут не уложусь - всё, портвейну хана!
Захожу. Сидит ареопаг. Лица - наждак, в глазах - электрошок. Чувствую, надо прямиком в центр становиться, чтоб каждому из них было сподручнее меня „пнуть“.
- Вы как стоите, молодой человек! Это вам не бордель, это вам комитет комсомола!
И лица ещё пуще напряглись. Глаза сузились.
Встаю по стойке смирно.
- Фамилия?
Называю. Голос, предатель, дрожит. Я ли это?!
- Тэ-экс...- палец председательствующего, самого невзрачного из присутствующих, скользит по списку, - А-а-а, это же он! Ну он, тот самый!
Лица чернеют, как у Петра, грозящего шведам властным перстом. Я уже сомневаюсь, стоит ли мне открывать им страшную тайну своего желания служить идеалам Ильича, и слегка жалею, что не перечитал на ночь устав. А их главный уже выбирается из-за стола, ковыляет ко мне и тянет руку.
Коленки дрожат. Руки тоже дрожат мелким бесом. А бледнеть мне дальше уже некуда. А надо бы, потому как рука главного хищно направлена в мою сторону. Задушит? Совсем рядом... Ммма-ма!
И тут случается невероятное. Сверхъестественное! Никак не ожидаемое и непостижимое. Причём, не только для меня, но и, похоже, для доброй половины комсомольских вожаков. Потому как челюсти у некоторых давешних „петров“ отвисают чуть не до колен.
А главный комсомолец трясёт мою руку и торжественно объявляет:
- Поздравляю, дорогой товарищ, со вступлением в славные ряды Ленинского комсомола! Завтра с фотографией пожалуйте в соседнее окошко за членским билетом. И удачи Вам в свершениях!
Тут его рука выпустила мою и потянулась было в направлении моей груди (значок прицепить хочет, что-ли?), сделала неопределённый пасс воздухе и зависла в раздумчивости.
- Э-э-э, а вот пуговицу, дорогой товарищ, лучше пришить. Негоже комсомольцу в таком виде ходить. Вы же подаёте пример подрастающему поколению. Так что считайте это первым комсомольским поручением. Всё, свободны. Заходите к нам, не стесняйтесь, всегда рады...
С этими словами и с улыбкой радушного хозяина он собственноручно прикрыл за мной дверь. Никто кроме него не проронил и слова...
Вот она, пуговица! Надо же, прямо у входа в кабинет упала - машинально, всё ещё не осознавая происходящего, подумал я, заметив пуговицу прямо под ногами.
Я наклонился, чтоб поднять.
И услышал.
Прямо за моей спиной.
За дверью.
Знакомый голос:
- Придушил бы щенка! Вот этими самыми руками!
Послесловие
Комсомольский билет я храню, как память. Это вы свои сожгли. Тайком или прилюдно, не имеет значения. И памятники сломали. А я свою историю чту. Хоть и краснею иногда. Теперь это у меня получается.
А вот за пуговицу меня в последний раз держал наш цеховой парторг, пытаясь затянуть в свой кабинет. Но я уже знал, что он мне скажет, и потому сказал ему „нет“ ещё до того как он успел открыть рот.
Нет, вру: в последний раз был батюшка. Как же я забыл! Я стоял на панихиде со свечкой в руке, отрешённый от всего происходящего вокруг. Воск капал на рукав его рясы. А он не замечал и, не отпуская пуговицы, жарко дышал мне в ухо:
- Кого хоронишь?
- Бабушку…
- Веруешь?
- Верую…
- Соточку в карман положи…
С тех пор я не ношу одежды на пуговицах. Но, господа, это не значит, что меня теперь можно тянуть за замок молнии. Надоело. Ей-богу, дам в рыло!
