"Демократия в аду, а на небе царство".
Иоанн Кронштадский
Глава 1
Ранняя осень 1572 года от рождества Христова выдалась на редкость сырой и промозглой. Сентябрь начался нескончаемыми ливнями, грозами и резким, порывистым ветром, нагонявшим откуда-то с севера низкие, тяжелые облака, унылую тоску и приступы невыносимой головной боли. Листва на деревьях уже полыхала вовсю своим ярким красно-желтым пламенем и разноцветными искрами падала под ноги, словно перья сказочной жар-птицы.
Царь целыми днями сидел в своем дворце Александровской слободы и не находил себе места. Звонил к заутрене, пел на клиросе, усердно молился, читал вслух Священное Писание, смотрел на улетающих в теплые страны перелетных птиц, пил слабый ртутный раствор, который в те времена считался лекарством, но никак не мог обрести покоя. Только черные вороны глядели на него своими стеклянными глазами, усевшись на золоченных крестах Покровского собора, и пристальными взглядами, как жерновами, переворачивали его душу, заставляя ее трепетать словно стяги на сторожевых башнях Александровского кремля. Будто бы что-то большое и когда-то чрезвычайно важное подходило к своему концу, но он все никак не мог отважиться и поставить, наконец, большую жирную точку, и только теплее кутался в волчью шубу и глядел на яркое, кровавое солнце, заходившее за горизонт.
Осень, будто ядовитая змея, скользкая и холодная, пробиралась в самое сердце и сосала из него жизнь, капля за каплей, день за днем, без остатка. И даже здесь, в самом центре Государевой Светлости Опричнины, Александровской слободе, которую выстроил еще его отец Великий князь московский Василий Третий, царь не чувствовал себя уютно. Да и что теперь опричнина? Он брезгливо поморщился, и его лицо, и без того не красивое, с блестящими серыми глазами, густой бородой и длинным, загнутым носом византийских императоров, доставшимся ему «по наследству» от бабки Софьи Палеолог, исказила уродливая гримаса. Именно опричнину будут вспоминать ему при первом же удобном случае, не вникая в суть ее, повторяя за кем-то, всегда находящимся в тени, выдуманные фразы, искажающие сам смысл этого деяния. Именно опричнину, а не успешную военную реформу, не установление Земских соборов, не преодоление феодальной раздробленности и превращение Руси в грозное самодержавное царство, не покорение цепи татарских ханств, изввечных врагов Московии, не присоединение Сибири и Области войска Донского, Башкирии и Ногайской Орды, не составление Судебника, а только ее одну.
Ничему не учит их Божий промысел – ни разгул Орды, глумящейся на родной земле, ни нашествия западных псов-рыцарей, ни подлость польская с ее ксендзами и жидами, ни константинопольские, а теперь стало быть стамбульские, патриархи-нахлебники со своей обольстительной «византийской прелестью», - ничего не идет им впрок. Смута на Руси неистребима.
И царь снова впадал в меланхолию. Сорок два года одиночества, злословия, измены на каждом шагу превратили его в подозрительного, нервного, жестокосердного старика, тем не менее с маниакальным упорством твердой рукой проводившего в стране курс укрепления самодержавия. Сотни и даже тысячи раз он снова и снова сомневался в том, что делает, снова тысячи раз раздумывал и рассуждал так и этак, просиживая ночи напролет в своей знаменитой библиотеке, и тысячи раз убеждался в своей правоте. И продолжал в гордом единоначалии вести государство по избранному им пути под стоны и проклятия, раздаваемые со всех сторон необъятной Руси, ибо только Богу подсуден царь, только перед Ним одним несет крест свой и держит ответ.
В такие дни никто не решался подходить к нему по какому-либо делу, а тем более без дела, просто так. Только его верный пес Григорий Бельский-Скуратов по прозвищу Малюта без страха заходил к нему, словно тень, осведомлялся о новых поручениях и так же тихо исчезал, но царь знал, что он всегда рядом и во всеоружии. Единственный друг, и тот - зверь.
- Григорий, за что царь Иоанн ввел опричнину, как думаешь? – спрашивал он обычно у Малюты.
- За великую междуусобную брань, за мятеж и за ненависть во всех людях, за измену государеву царь учинил опричнину, - отзывался Скуратов эхом и склонялся в поклоне. Эта его уверенность в правоте исполняемого им долга успокаивала царя и тревога на некоторое время покидала его измученное сердце. Но даже на верного Малюту царь не мог долго смотреть без содрогания, сразу вспоминался Филипп, и совесть снова грызла его мозг и нестерпимо болела голова.
Глава 2
С Филиппом они были знакомы с детства, поскольку тот происходил из древнего боярского рода Колычевых, был тринадцать лет старше Иоанна и в то время звался Федором. Молодого царя сразу поразила его благочестие, степенность и внутренняя проницательность, свойственная духовным прозорливцам. Именно тогда Иоанн впервые задумался об избранности, о том жребии, что выпадает лишь немногим, но который ведет Неспящих, словно Пастырь, по неисповедимым путям Господним.
Федора ждала блестящая военная карьера, но однажды, в день своего тридцатилетия, он тайно покинул отчий дом и отправился в Соловецкую обитель на Белом море. После полутора лет испытаний игумен Алексий постриг Феодора, дав ему в иночестве имя Филипп и вручив в послушание старцу Ионе Шамину, собеседнику преподобного Александра Свирского. В 1546 году от Рождества Христова в Новгороде Великом архиепископ Феодосий посвятил Филиппа во игумена Соловецкой обители.
Иоанн с нескрываемым интересом следил за деятельностью старого друга на новом поприще, все отчетливей осознавая свое внутреннее с ним родство в деле становления новой Руси. Между тем Филипп на Соловецком острове разыскал образ Божией Матери Одигитрии, привезенный туда еще самим Савватием и каменный крест, стоявший когда-то перед келлией преподобного, а также Псалтирь и ризы, принадлежащие первому игумену Соловецкому Зосиме. Для упорядочения жизни в монастыре Филипп лично написал новый устав, в котором начертал образ трудолюбивой жизни, запрещающий праздность. Он соединил озера каналами и осушил болотные места для сенокосов, провел дороги в прежде непроходимых местах, улучшил соляные варницы, воздвиг два величественных собора - Успенский и Преображенский и другие храмы, устроил больницу, учредил скиты и пустыни для желающих безмолвия.
Для царя Иоанна эти новости были как целебный бальзам на душу, и он иногда по-хорошему даже завидовал Филиппу, этой его размеренной, углубленной и спокойной жизни и начинал сомневаться в самом себе – свой ли Крест несу?
Между тем в 1558 году началась Ливонская война за выход молодой России к побережью Балтийского моря и против царя выступили сразу несколько государств – Швеция, Польша, Литва и Крымское ханство. Вскоре выяснилось, что старой феодальной Руси не под силу длительные войны, связанные с чрезвычайным напряжением всех сил, бояре, кичась своим происхождением, знатностью и богатством, открыто перечили Иоанну в военных и политических вопросах, не гнушались предательства и измены. В 1563 году один из воевод, князь Курбский, выдает разведчиков царя в Ливонии и участвует в наступлении поляков и литовцев на Великие Луки. То, что тлело долго, мучительно, исподволь, в одночасье вспыхнуло одним огромным костром и именно тогда Иоанн окончательно принял решение о становление самодержавия в России.
Измена Курбского укрепляет царя в мысли, что против него существует страшный боярский заговор, бояре не только желают прекращения войны, но и замышляют убить его и посадить на трон послушного им князя Владимира Андреевича Старицкого, двоюродного брата Ивана Грозного. И что митрополит и Боярская Дума заступаются за опальных и препятствуют ему карать изменников, поэтому требуются чрезвычайные меры.
В 1565 году царь всея Руси Иоанн Васильевич вводит опричнину. Набрав себе триста человек «государевых людей» он удалился в Александровскую слободу, из которой сделал весьма укрепленный город и уже оттуда производил розыск по подозрению в измене. Боярство, в спеси своей разобщенное и лукавое, не могло противостоять этой молодой силе, могучей и безжалостной. Даже митрополит Макарий, не желая перечить царю, удалился на покой.
Без духовной опоры Иоанн чувствовал себя неуютно - приступы животного страха, угрызения совести и неуверенность в себе накатывали на него как снежный ком и давили, давили, давили… Бояре усердствовали в новых заговорах, не желая склонить головы перед царем, опричники зверели и не было этому ни конца, ни края. Именно тогда он вспомнил о Филиппе. Тогда эта мысль показалась ему спасительной соломинкой, за которую цеплялась его душа в поисках оправдания, понимания и сочувствия.
- Ведь одной стезей с тобой идем, одно дело делаем, только одежды у нас разные – у меня царские, а у тебя монашеские, - убеждал его царь, прося занять место митрополита Московского. Филипп долго не соглашался, со слезами умоляя Иоанна:
- Не разлучай меня с моей пустыней, не вручай малой ладье бремени великого.
Но царь твердо стоял на своем и, наконец, он согласился. Иоанн радовался как ребенок.
- Словно камень с души упал, - говорил он новому митрополиту и смеялся своим трескучим смехом.
Двадцать пятого июля 1566 года свершилось посвящение Филиппа на кафедру Московских Святителей, к сонму которых предстояло ему вскоре присоединится. Уже через год он открыто поддержал царя в деле раскрытия гнусного заговора Федорова-Челядинова, действовавшего с одобрения архиереев. Именно тогда началась эта дьявольская игра, в результате которой заговорщики вбили клин между царем и святителем, посредством лжи, клеветы и доносов. В этом участвовали самые близкие люди – царский духовник, опричники братья Басмановы, новгородские, рязанские и суздальские архиереи.
Напряжение между Иоанном и Филиппом росло с каждым днем, пока наконец этот нарыв не лопнул, мучительно и нестерпимо больно. Двадцать второго марта в Успенском соборе московского Кремля на церковное богослужение царь вместе с приближенными опричниками явился в черных ризах и высоких монашеских шапках, показывая этим смирение перед Божьей волей и подчеркивая подобие власти царской власти духовной. Царь этим неловким образом пытался помириться с Филиппом. Но было уже поздно, митрополит отказался прилюдно благословить Иоанна.
- Ты что, Филипп? Это же я, Иоанн, – царь оторопел и, казалось, даже растерялся.
Митрополит, бесстрашный и наивный как ребенок, насмешливо оглядел его:
- В сем виде странном не узнаю Царя Православного в делах царства. Зачем пришел сюда? Что на алтарь принес? Кровь христианскую?
Иоанн вперился в него своим бешенным взглядом, жилы на шее вздулись и левое веко начала бить предательская дрожь. Филипп, казалось, не замечал начинающегося приступа бешенства:
- Отколе солнце сияет на небе, не видано и
|