не слыхано, чтобы Цари благочестивые возмущали собственную державу столь ужасно! Даже в самых неверных, языческих царствах есть и закон и правда, милосердие Царя к людям своим – а в России их нет! Везде грабежи, насилия и убийства совершаются именем твоим! С Богом решил сравниться? Как предстанешь на суд Его?
Гробовая тишина воцарилась в храме, было слышно только как трещат свечи и громко стучит царское сердце. Невероятным усилием воли он овладел собой, с силой ударил жезлом об пол и леденящим душу шепотом произнес:
- Я был слишком милостив к тебе, митрополит, к твоим сообщникам в моей стране, но я заставлю вас жаловаться.
Розыски об измене продолжились с утроенной силой, и Филипп в знак протеста покинул Кремль и переехал в один из московских монастырей.
Глава 3
Уже в ноябре этого же года на церковном соборе Филиппа лишили сана митрополита и сослали в Тверской Отрочь монастырь. Он воспринял все с нескрываемой горечью, ибо сделали это его духовные воспитанники, в одночасье превратившиеся словно в лютых зверей, сама Церковь предала своего Пастыря. Царь не вмешивался, пребывая в Александровской слободе, осведомляясь через Скуратова о происходящем в Москве.
Пришла зима и в середине декабря по первому снегу приехал Малюта. Иоанн сидел в своих покоях и слушал, как гулко раздаются по дворцу его шаги, пока опричник поднимался по ступеням и шел по коридорам к нему в опочивальню.
- Государь, не ладное творится, - сказал он.
- Вон оно что! – саркастически ухмыльнулся царь, - И что не так?
- Погубят они его, - тихо и как-то совсем по будничному ответил Скуратов.
Царь рывком подался вперед и глаза его заблестели:
- Кто?
- Известно кто : из церковников - архиепископ Пимен да Пафнутий-епископ, из наших Темкин и Басмановы, опять же братия монастырская, ими подкупленная, что на соборе церковном лжесвидетельствовала, всех до единого можем сейчас одним махом прихлопнуть. Так как?
Иоанн задумчиво теребил густую бороду, хмурил брови и о чем-то думал, сжимал кулаки и, казалось, внутренне боролся сам с собой, пока, наконец, не решился:
- Подождем пока, пусть посидит в монастыре, подумает, ему это будет только на пользу. Пусть узнает, какова царская доля! Одно дело – у себя в Соловках благолепию предаваться, а другое дело измену давить! А? Хорошо ему было с кафедры меня поносить? Конечно! Он весь в святости, а я во грехах, по локоть в крови людской!
- Как скажешь, государь, - Малюта поклонился и вышел и царь еще долго сидел и смотрел, как тает снег, опавший с его сапогов, растекающийся в две маленькие лужицы.
Весь следующий день его мучили какие-то предчуствия, что-то большое и омерзительное давило на грудь, отчего было трудно дышать, знобило и противно ныли виски. С трудом заснул уже далеко за полночь, но вскоре проснулся. Обулся в сапоги на босу ногу, надел на исподнее шубу и вышел во двор. Было тихо, нигде не раздавалось ни звука, только где-то вдалеке перекликались часовые. В темном небе, густо усыпанном звездами, ярко горела луна, и в лунном свете все вокруг – снег на крышах теремов, купола церквей православных, крепкие стены александровского кремля, - выглядело сказочно и торжественно. Иоанн широко перекрестился и душа радостно затрепетала, как когда-то давным-давно, в далеком детстве, которое уже и не помнишь.
Он зашел в Успенскую церковь и подошел к иконостасу, поднял вверх глаза и вздрогнул. В самом центре, в золотом окладе, сияла новая икона, на которой был изображен неизвестный царю святой, в длинной мантии, расшитой золотой парчей, со святым Евангелием в левой руке. Правая рука его двоеперстным крестом осеняла смотрящего, глаза смотрели прямо на Иоанна, пристально, внимательно, и в то же время беспристрастно. Это был Филипп. Царь в ужасе ошатнулся, хотел было бежать, но не мог даже пошевелить ногой, все тело словно застыло, превратилось в лед, и только глаза его продолжали смотреть на лик, который тоже смотрел на него. Внезапно в глазах Филиппа показалась слеза, ярко-красная, словно кровь, теплая, как будто только что выступившая из разверзшейся раны, с идущем от нее паром, пробежала по лицу, по ризе, и остановилась внизу на окладе иконы. Следом за первой слезинкой появилась вторая, потом третья, вскоре уже вся икона была залита кровью, и она капала с оклада прямо на пол, в одну большую, багровую лужу. Волосы на голове у Иоанна стали дыбом, он весь взмок холодным, ледяным потом, затрясся, закричал во все гороло страшным, звериным голосом и, наконец, проснулся.
Сон!
Он рывком сел на кровати, бешенно озираясь по сторонам. Вокруг стояла тьма и ничего не было видно. Он вскочил на ноги, дрожащими руками зажег лампу, накинул на плечи шубу и босиком выскочил в коридор.
- Малюта! – закричал изо всех сил и побежал по каменному полу. На крики выбежали охранники, бросились к царю, но он не обращал на них никакого внимания.
- Малюта!! – продолжал кричать Иоанн, пока, наконец, не появился Скуратов, полуодетый, в одном сапоге, с ошалевшими глазами. Царь бросился к нему, вцепился в него руками и срывающимся шепотом задышал ему в ухо:
- Гриша, поезжай за Филиппом!Скорее, родимый, скорее!!!
Силы оставили его и он повалился на руки опричников. Малюта приказал отнести царя в его опочивальню, вызвали лекаря, сыграли общий сбор и вскоре Скуратов с полусотней своих самых отчаянных сорвиголов умчался во весь опор в Тверской Отрочь монастырь.
Иоанн с нетерпением ждал его возвращения, маялся, почти совсем не спал, все это время его бил мелкий озноб, горел лоб, сердце бешенно стучало и временами проваливалось куда-то глубоко вниз, словно в бездонную пропасть, в саму преисподнюю. Ожидание тянулось мучительно медленно, он совсем извелся, почти ничего не ел и только прислушивался, не раздается ли звонкий топот копыт возле кремлевских ворот? Наконец, кто-то со сторожевой башни закричал:
- Едут!
Скоро и вправду послышался гул, звон подков, лязг оружия, ржание коней и крики приветствия, которыми обменивались опричники. Предчувствуя недоброе, царь на ватных ногах вышел на крыльцо и сверху глянул на прибывших. Филиппа среди них не было. Все еще отказываясь поверить в самое страшное, он вперился взглядом в Скуратова, который неловко пряча глаза, с трудом поднимался по лестнице к государю. Голова у Иоанна закружилась, внезапно перестало хватать воздуха и он схватился руками за перила, и все так же продолжал смотреть на Малюту, пытаясь увидеть его глаза, которые тот старательно прятал в пол.
Опричник подошел к царю, как-то неуклюже поклонился, наконец посмотрел на него тоскливым, виноватым взглядом и беспомощно развел руками:
- Не успел я…
Глава 4
Нити заговора вели в Новгород, некогда северную столицу Руси, город вольный, своенравный и подлый, презираемый еще Святославом Храбрым за торгашеский дух и чрезмерное тщеславие. В январе войска вступили в город и царь с ужасом смотрел, как дело его рук – опричнина – становится похожей на самую обыкновенную разбойничью шайку, промышляющую грабежом и насилием. За саму идею розыска убийц митрополита он хватался как утопающий за соломинку, и сам лютовал, зверствовал, пытаясь поверить в эту придуманную им ложь. То ли для того, чтобы успокоить мучавшую его совесть, то ли для того, чтобы просто потянуть время, ибо не знал, как жить дальше.
Шесть недель Иоанн с опричниками бушевал в Новгороде, грабил монастыри и усадьбы купцов, подозреваемых в сношениях с поляками. Опричники уже в открытую действовали сами по себе, не слушаясь ни Скуратова, ни даже самого царя, жгли, насиловали, убивали. Покончив с Новгородом, войско двинулось на Псков, которому была уготована та же участь.
Морозным февральским утром вошли в город. Местные жители – бояре, купцы, ремесленники и простолюдины – собрались на центральной площади возле собора Святой Троицы, с нескрываемым любопытством, которое пересиливало даже страх, встречая царя хлебом-солью. Иоанн, в окружении опричников, восседал на своем коне, хмурился на веселое зимнее солнце, нестерпимо ярко отражающееся на ослепительно-белом снегу, на душе было муторно и противно.
Псковичи низко кланялись, заискивающе улыбались и смотрели тем самым просящим взглядом, от которого становилось невыносимо тоскливо, как крик цапли на болоте, глубокой осенью, поздним вечером, когда сумерки раздирают небеса, словно трещина между мирами. Высокородные горожане и священники что-то лепетали про верность московскому царю , про готовность пожертвовать всем ради интересов государственных, чем только раздражали Иоанна. В воздухе повисло гнетущее чувство несвоевременности и ненужности происходящего, когда смысл теряется за внешней обрядностью. Опричники оттеснили горожан и царь направился было дальше мимо них, как вдруг кто-то протянул прямо ему в лицо кусок свежего мясо:
- На вот, Иванушка, съешь! Оно хоть и не человеческое, а все одно вкусное!
Мгновенно ропот людской смолк, замер скрипучий снег под ногами всех, кто был на площади, и даже ветер, казалось, вдохнул воздуха в грудь и осекся, боясь выдохнуть. Иоанн повернул голову и увидел перед собой старика в оборванных лохмотьях, с непокрытой головой, на которой висели клочьями седые, грязные волосы, держащего в крючковатых пальцах большой, еще дымящийся от тепла, кусок говядины.
- Я в пост мяса не ем, - процедил сквозь зубы Иоанн, глядя бешенными глазами на юродивого.
- А кровушку-то христианскую пьешь? А?Только ей одной и питаешься! Кровопивец! – завопил он пронзительным, высоким голосом и швырнул кусок мяса под ноги царя.
- Замолчи, глупец! Заразу надо рубить на корню! – крикнул Иоанн в гневе, его глаза медленно наливались кровью и рука потянулась к рукояти меча. Словно прочитав его мысли, юродивый рассыпался смехом:
- Рубить, говоришь? Так руби! – он рванул на груди свои лохмотья и оголил тонкую шею, упал на колени и подставил ее, как будто бы под топор палача, - Руби, царь! Али мало тебе меня одного? Мало тебе Новгорода? Мало тебе всей Руси? На, жри нас всех! Жри и пей! Жри и пей!
Иоанн в ужасе отшатнулся – поднять руку на блаженного было величайшим грехом. После этого заперся в Псковском кремле в окружении опричников и уже оттуда производил дознание, вследствие чего приказал казнить нескольких знатных псковичей, уличенных в государственной измене и конфисковать их имущество. С особым пристрастием шло следствие в церковной среде, снова выискивали виновных в смерти митрополита, к тому времени соловецкий игумен Паисий был заточен на Валааме, архиепископ Пимен заключен в Веневский Никольский монастырь, Филофей рязанский лишен сана.
В одном из псковских монастырей царь, недовольный монашеской братией, повелел снять колокола с звонниц, как в тот же час пал под ним его лучший конь. Он тут же вспомнил псковского юродивого и вскоре поспешно покинул город и вернулся в Москву, где снова начались розыски и казни: искали сообщников новгородской измены, нити которой тянулись к любимцам царя – руководителям опричнины.
Иоанн уже с плохо скрываемым презрением смотрел на некогда
