пастораль

сам, после того как выпьем.
  Это была не вчерашняя Леночка:  в  изнеможении  рядом  лежала
другая женщина, обдавая Глеба концентрированным запахом  спелого
тела. Его ноздри широко захватывали этот вяжущий  напиток  и  не
могли  насытиться.  У  Глеба  не  осталось   сил   на   ласковые
прикосновения, нежные слова, на разумные и  не  разумные  мысли.
Глеб остывал медленно;  ее  ручка,  скользящая  ото  лба  сверху
вниз, через все телесное поле, усеянное возбуждающими  центрами,
мобилизовывала в нем вероятно  уже  внутриклеточные  резервы,  и
Глеб, забыв  о  своих  пятидесяти  с  одним  днем  годах,  снова
наползал на нее тяжелым, влажным телом.

  Солнце   покинуло   глебовскую   комнату,   перебралось    на
противоположную сторону дома, положив параллелограмную  тень  на
детскую  площадку,  на   старушек,   проводивших   на   лавочках
ежедневные собрания. Им предстояла просверлить в  Алкиной  спине
несколько  пар  дырок,  и  Глебу  стало  ее  особенно  жаль;  он
отключил телефон, и знал, что  она  все  равно  придет  и  будет
долго  звонить  в  дверь,  опуская  голову  под  понимающими,  и
осуждающими, взглядами соседей. Но более разумного выхода он  не
видел; Алка  звонила,  стучала  шпильками  о  пол,  кулаками  по
двери,  всхлипывала;  Леночка  сидела  на  диване  в  глебовской
рубашке, скрестив вытянутые ноги,- не замечала происходящего...

  На следующее утро Глеб, наконец,  приступил  к  осуществлению
отпускного  плана:   вышагивал   по   незнакомой   тропинке,   в
приблизительном направлении на Александров,  с  таким  расчетом,
что его путь в одну  сторону  должен  был  составлять  не  менее
четырех  часов,-   для   начала,-   с   последующим   ежедневным
изменением маршрута, прибавлением тридцати минут  к  предыдущему
времени, с ночевкой в лесу, или в рубленом, деревенском доме.
  Планы планами, но утренняя роса довольно быстро  выгнала  его
на перпендикулярную бетонную дорогу, подвесив на каждую  штанину
по  увесистой  гире,  обязав  распухнувшие  кроссовки  монотонно
брать хлюпающую "ля". Объявились жирные, контрабасные  слепни  -
зазвучала "симфония".  Казалось,  что  Глеб,  все  четыре  часа,
защищаясь  кружил,  с  одним  крылом  из  сухой  ветки,   вокруг
невидимого коровника.
  За пять тысяч рублей и двадцать пять минут, на, прозванном  в
народе "колуном", грузовике  Глеб  добрался  до  дома.  "Никаких
Аллок и Леночек,- решил он,- только  ванна,  ужин,  сон.  Только
ванна, ужин, сон. Поэтом можешь ты не быть, но  мыться,  есть  и
спать-обязан!.."
  Проснулся он в два часа  ночи,  досчитал  до  двух  тысяч,  -
бесполезно, - переключился на Леночку, вопреки  клятвенному,  не
просуществовавшему и суток, обещанию: "Забыть о ней!  И  никаких
гвоздей! Небось не спит, -  вяло  рассуждал  он,  -  обслуживает
очередного клиента. В первый вечер, за десяток  перевалила,  вот
и  лежала  поленом,  а  наутро  проголодалась.  Не  хватало  еще
подцепить чего-нибудь. Эх! Глеб! Глеб! - вмешивался другой  Глеб
в размышления первого. - Ну чего темнить то? Об Алке  после  нее
и вспоминать не хочется. Ну нет! - возражал первый,  -  духовная
близость в первую очередь, любовь должна быть гармоничной".
  Диалог обещал затянуться до утра; Глеб встал,  включил  свет,
прошлепал босыми ногами до  туалета  и  обратно,  на  телефонной
тумбочке  обратил  внимание  на  рваный  газетный   краешек,   с
округлыми по-женски пятью  цифрами.  Сомнений  не  оставалось  -
Леночка предопределяла его звонок! "Ну нет, - Глеб взял  листок,
всмотрелся,   пытаясь,   выудить    из     бесстрастных     цифр
дополнительную  информацию,  -  ничего   сударыня   у   вас   не
получится. Да и дома вас, сейчас дорогуша нет!"  Он  вспомнил  о
ее желании остаться на ночь, о подозрительном стремлении, в  его
отсутствие, навести в квартире порядок, и молчаливый  цинизм,  с
которым она игнорировала душевные алкины переливы.
  Для вящей убедительности Глеб набрал цифры и,  еще  не  подав
голоса, услышал неподдельное волнение.
  -  Ну  наконец-то!Я  так  переживала!  Ну   какой   из   тебя
путешественник!
  Выигрывая время, он долго  держал  паузу,  вслушиваясь  в  ее
неровное дыхание,  ожидая  испуга  от  вполне  реальной  ошибки:
звонить мог и кто-нибудь другой.
  - Почему молчишь? Я знаю что это ты, Глеб!
  - Пошто знаешь, а? - он гнусавил, пытаясь  скрыть  неловкость
от чрезмерной подозрительности, потому что  он  слышал  то,  что
ласкало его слух, грело душу.
  - Я сама виновата. Мне  надо  было  давно  все  рассказать  о
себе, а я боялась быть назойливой, а ты не спрашивал,  и  сделал
неправильные выводы. -  Она  зашмыгала  носом  в  трубку.  -  Ты
принял меня за проститутку, да?
  - Нет! - соврал Глеб.
  - Я сейчас приду? - сказала Леночка.
  - Приходи... - согласился он.

  Брезжила заря. На подоконник  выпали  серые  тени,  тихонечко
поползли  по  стене  в  угол  комнаты,   преломились,   застыли,
двинулись в обратном направлении - земная твердь жила по  своим,
не зависимым от человеков, законам. За  четыре  квартала  отсюда
спала, подоткнув ладошки лодочкой под щеку,  его  дочь,  -  тоже
Лена, - или читала, что-нибудь из серебряного века  о  чувствах,
о любви, о настоящих мужчинах, прототипом для которых  никак  не
мог являться ее отец. "Почему?.."  Но  другая,  чужая,  Леночка,
почти  одного  возраста  с  ней,  говорила  желанные  слова,   и
говорила искренне. "Обманывалась?.." Но  Глеб  не  прилагал  для
этого усилий! Он потянул на себя  простынь,  обнажая  графитовую
россыпь родимых пятнышек  на  ее  влажной  груди;  она,  неверно
понимая его желание (вот! вот! и  она  ошибалась!),  протолкнула
ее ногой еще дальше вниз, на пол. Она прикрыла  глаза.  Бледный,
обделенный  солнцем,  лоскут  кожи  на  ее   шоколадном   животе
напрягся,  -  но  при  первых  же   его   словах   разочарованно
размягчился.
  - Ты можешь мне честно, как на духу ответить на два вопроса?
  Леночка многоступенчато вздохнула.
  - М-м-огу...
  - Почему ты рядом? Желаешь меня...  Два  дня  знакомы,  а  ты
испытываешь,  мне  кажется,  настоящие  (при  этом  Глеб  ощутил
что-то  подобное  зубной  боли,  но  другие  слова  вовремя   не
приходили на язык) чувства. А она, родная дочь, чужой человек...
  Леночка развернулась на бок, усмехнулась  -  о!  теперь  Глеб
знал, что испытывают капитаны, когда их корабли идут на дно.
  - Жара! Все в коротких распашонках, а  мой  герой  в  черном,
шерстяном костюме, аж дух захватывает...
  Эта деталь еще больше смутила Глеба.
  - Понимаешь, утро прохладное, и я в нем как рыба в  воде,  не
жмет, не тянет. Не  рассчитал.  У  тебя,  наверняка,  тоже  есть
любимые вещи.
  - Ты оправдываешься. Зачем?  Вот  ответы  на  вопросы,  кото-
рых, кстати, больше двух.
  - Не понимаю...
  - Да понимаешь ты все, только страусом хочешь казаться.  Я  и
дочь одного возраста - оправдать!  Трахаемся,  а  я  замужем,  с
двумя детьми - оправдать! С дочкой не сложилось -  оправдать!  И
никого другого, только себя! Пояснить?..  Если  в  первый  вечер
переспала, значит проститутка, если во второй и  не  потребовала
видака в подарок, значит муж урод и алкоголик. А он  не  пьющий,
дети от него без ума, меня на руках носит,  кофе  в  постель.  А
здесь я потому, что хорошо с тобой..., не захочу не приду, и  не
собираюсь  ни  перед  кем  оправдываться!  А  дочка  твоя,  пока
равняется на маму, выйдет замуж, нарожает детей, и  поймет,  что
почем. Америку тебе открыла, да?
  Глеб   локтями   просеменил   от   ее   коленей,   выше,    к
соблазнительному треугольнику, брюнетному в  сравнении  с  русой
головкой, еще выше, ко второй,  светлой  полоске  на  шоколадной
сильно  пересеченной  местности,  губами  запрыгал  по  влекущей
дорожке, замирая на  вершинах,  покусывая  крупные,  прохладные,
вишневые соски.
  - Настоящие  мужчины  не  любят  умных  женщин,  а  я,  я  не
настоящий...

  Солнце всходило  и  заходило,  тени  появлялись  и  исчезали,
отпускные дни таяли и  таяли;  Глеб  просыпался  по  будильнику,
целовал спящую Леночку в припухнувший носик, уходил  в  лес,  на
одну и ту же  поляну,  припрятанную  старым,  хромым  косцом  от
людских глаз в осиновых зарослях неподалеку от Клязьмы. Коса  не
касалась глебовского лежбища - и через неделю  посреди  зеленого
моря вырос цветистый, душистый, необитаемый  остров.  В  отличии
от Робинзона Глеб не добывал  себе  огня,  пищи,  одежды  -  эти
мелочи ждали его дома,  и  ждала,  в  одной  полупрозрачной  его
рубашке - Пятница,- стоило только позвонить в дверь.

  Лежа на спине, Глеб занимался  художественной  реконструкцией
облаков: ставилась сверхзадача  -  получить  Леночкин  абрис,  -
подыскивалось, круглое  облако,  по  возможности  с  ушами,  или
готовой  стрижкой,  под  него  мысленно  подталкивалось  другое,
попадались   послушные   облака,   -   остальное     достраивало
воображение. Отдельно и легко лепилась грудь, и не беда  в  том,
что не удавалось транспортировать ее к положенному месту, она  и
без того представляла из себя большую, художественную ценность.
  Тридцать минут ходьбы от поляны, - и Леночка в его  объятиях,
но Глеб оттягивал  неизбежное  удовольствие,  укорачивал  шаг  -
пусть  ждет,  пусть  остывает  борщ,  в  любом  случае   вначале
постель, - а пока он тратил время на букетик полевых цветов.
  Вечер тонко парил в воздухе как вчера, как позавчера,  и  как
будет парить и завтра, и  после  завтра,  и  так  до  конца  его
отпуска, - в "дальше" - Глеб заглядывать не  желал,  потому  что
чудная жизнь на земле не  бывала  долгой,  и  оплачивалась,  как
правило,  по  очень   дорогой   цене.   И   коль   уж   от   его
первоначальных, пешешественых планов ни оставалось и  следа,  то
и  перегружать  себя  предстоящими  проблемами,  сегодня,   Глеб
считал не разумным.
  Леночка неожиданно заторопилась.
  - Я забыла тебе сказать, у меня сегодня  телефонный  разговор
с мужем... Но я сразу же вернусь! -  говорила  чересчур  громко,
чересчур бойко.
  Глеб  горько  усмехнулся:  как  ни  крути,  но  "дальше"  уже
переступало через близорукий горизонт.
  Вечер отяжелел, сгустился, влажно  налипал  на  кожу,  застил
глаза, - в телевизоре усатый, под Щорса,  депутат  экал  спелым,
клубничковым носом "за перестройку" даме,  смотрящейся  в  Глеба
как в зеркало; по другим программам пели и плясали; две  героини
мексиканского фильма, севшие в кресло еще  перед  его  отпуском,
восковыми улыбками рисовали смертельное противостояние. Глеб  не
выдержал, потянулся к трубке, набрал номер,  но  вместо  длинных
гудков услышал голос дежурной телефонистки.
  - Не кладите трубку, говорите с Казанью!
  С городом, в котором отдыхал Леночкин муж!
  Вот почему она  так  долго  не  возвращалась.  Он,  приседая,
отдалился от трубки, и поймал себя на  этом  странном  движении.
Чувствуя неловкость, перебарывая себя,  осуждая  и  одновременно
оправдывая, молчаливо вклинился в чужой, интимный разговор.
  -...нас все нормально, очень  соскучились,  Сашка  с  Женькой
вырывают трубку.
  - Ну дай им!
  - Мама я поймал восемь окуней и большущую щуку!..
  - Мама! Мама! Влет Сашка все! Щуку папа поймал! А я лака...
  - Мама, папа только сачком тащил, а ловил я!..
  -  Дайте  и  мне  с  мамой  поговорить.  Лена!  Все   хорошо!
Питаемся, рыбу ловим, Галя  нас  фруктами  завалила.  Соскучился
очень! Мечтаю до тебя добраться. Ты почему молчишь?
  - Я рада за вас!
  - Ты соскучилась?
  - Не то слово...
  - Мы приезжаем в