Виа Долороса

                                          Гацуцын Виталий Владимирович.




                                «Виа Долороса»



Роман.










                                            ПРЕДИСЛОВИЕ

Итак, читатель, я выношу на твой суд свой первый роман, написанный, впрочем, давным-давно. Поначалу он был  безо всякого предисловия. Мне по наивности казалось, что вполне достаточно того, что есть. В конце концов, зачем предварять то, о чем читатель узнает сам, прочитав книгу. Но после того как, написав слово «конец» и поставив последнюю точку, я стал искать редактора, готового рискнуть своими капиталами и вложить их в издательство столь рискованной вещи, как первый роман никому неизвестного писателя, в адрес моего романа последовали три основных вопроса:
-О чем ваша книга?
-Что такое «Виа Долороса»?
-Почему «Виа Долороса», а не как-нибудь  по-русски?
Столкнувшись с этим перечнем вопросов немалое количество раз, я понял: без предисловия не обойтись. И хотя в то время я уже работал над своим вторым романом, мне пришлось-таки однажды ночью, когда никак не приходил сон, встать с постели, выйти в кухню, заварить в два часа ночи чай, вставить в магнитофон кассету с записью оперы Ллойда-Уэббера “Иисус Христос – суперзвезда” и под голос Иена Диллана ответить на эти три вопроса, - все равно ведь никто дальше предисловия читать не будет.
Начал я со второго: - что такое “Виа Долороса”? Сейчас-то это знают многие, а в то время я  сам только услышал  это красивое словосочетание. Я долго мучался над  названием романа. Начинал я его как “Резус-фактор”. Но «Резус-фактор» - я знал это сразу – было только рабочим названием. Слишком уж по-хейлиевски звучало оно. Потом были «Осень после ночи в начале июля», «Тринадцатая пушка», «Стрижиное счастье», «Дождь на том берегу» и еще с десятка два названий. Но удовлетворения не приходило, - все было явно не то. И вдруг совершенно случайно, в какой-то утренней программе, я услышал слова «Виа Долороса», и их перевод – «скорбный путь». Я принял это тогда за подсказку Божью. В самом деле, что такого удивительного было в том, что Бог, сподобивший меня однажды возомнить себя писателем, сесть за письменный стол, придумать и написать роман, не мог подсказать мне такой простой вещи, как название? Оказалось, что Виа Долороса – это улица в Иерусалиме, - путь, по которому Христа вели на распятие. Нет, читатель, я не равняю своего героя с Христом, и не модную ныне тему пытаюсь использовать, в стремлении привлечь внимание к своему роману. Просто я хотел сказать, что Христос есть в каждом  из нас. И в моем герое, живущем с чужими женщинами, в чужой стране, занимающимся чужим для него делом, Он тоже есть.
Теперь о том, почему я оставил «Виа Долороса», а не предпочел русский перевод «Скорбный путь».
Да потому, что в словах «скорбный путь» нет ничего, кроме скорбного пути. А в конце Виа Долороса было не распятие, а – Воскресение! И я не мог оставить без веры в него своего Сергея Волошина. Ужель бы моя рука, рождавшая из-под пера его образ, его мысли, его любовь, допустила слова вечной надежды «Виа Долороса» сделать «Скорбным путем»?
И, наконец, последний вопрос, который всегда задают первым: - о чем же книга?
Частично, я уже ответил и на него: - о человеке, живущем в чужой стране, занимающимся чужим делом…Но еще я хотел, чтобы эта книга получилась о любви: - Любви к своей женщине, Своей земле, Своему делу. А еще – о Прошлом и  Памяти, о Будущем и Надежде. Но и об этом я, кажется, уже говорил. Тогда, о чем же книга? Наверное, просто о жизни. Не больше того.

                        Виталий Гацуцын.  











«…уважаимый сиргей владимирович  письмо это пишыт вам мария с нетомли куда попали вы когдато с поезда…»



















                                                 ПРОЛОГ

Мчится поезд. Стучат колеса.
Стук-стук, стук-стук…
И за окном, в прозрачной голубоватой дымке, над тихими утренними полями восходит солнце.
Пирамидальные тополя, частоколом разбросанные вдоль железной дороги, замелькали мимо окон, зарябили в глазах своими тенями: свет-тень-свет-тень-свет-свет-свет…Все больше света. Все выше солнце. И уже трогают его лучи, пока еще несмело, отдергивая руки от теней деревьев, краешки рельсов. И бежит слепящий блик по встречному пути, по отшлифованному тысячами пар колес металлу. Несется между солнцем и вагоном. Вдогонку – по встречному пути. Бежит, бежит…Сходятся рельсы – расходятся рельсы – множатся – разлетаются – и…опять сходятся. Сходятся, собираются в одну колею. И когда от круговерти шпал начинает кружиться голова, выхватываешь взглядом, как кадр, одну-единственную шпалу из серо-смольного полотна и провожаешь её вдоль вагона, вдаль. Так далеко, насколько хватает возможности ее видеть. Потом провожаешь кадр с другой, и еще, и так до тех пор, пока не устанешь или не перестанет кружиться голова.
Стук-стук, - стучат колеса, - стук-стук…
Поезд начинает огибать холм и вдали, совсем маленький, суженный, как наконечник стрелы, становится виден тепловоз, протаскивающий поезд по изгибу дороги. И ты видишь тогда – какой длинный этот твой поезд, и пробуешь представить, как он наполнен людьми. Людьми, которые наполнены жизнью. Так соты бывают наполнены медом. Все люди - каждый – сосуды, несущие эту жизнь. Они сами, как поезда, напитанные людьми. И люди переносят свои жизни из пункта «А» в пункт «Б»..,в пункт «В»..,пункт «Г».., «Икс».., «Игрек».., «Джей».., «Йуд»…и несть конца буквам, в которые мчатся люди из пункта «А». И где-то, перенесенные, они сложатся в слова, которых тоже много, но означают которые всегда одно:

Иэ, кодус, дом..,
Эма, мутэр, мама..,
Шлях, уэй, дорога..,
Элу, лайф, жизнь.
А жизни снова, на  стучащих колесах переносятся дальше. Туда, где слова уже сплетаются в стихи, и где слова переплетаются в прозу. И снова стихи об одном, и снова проза об одном – о доме, дороге и жизни. И еще о других поездах. И о других жизнях. И о вечной неразрывности жизней и поездов.
Всеобщее братство становится простым и понятным. Как проста и понятна капля воды. Как прост и понятен океан – всего-навсего множество капель. Но только ли капель? А разве не рыб? Разве не растений? Разве не останков тех великих множеств, кто больше уже не покинет океан? – Но ведь это и не океан уже  - это мир. И если Океан – мир, не мир ли тогда и капля его? Проста ли капля?..
Мчится поезд. Стучат колеса. Переносятся жизни из пункта «А».
В одном из вагонов этого океана-поезда, где-то в конце состава, на боковом месте, глядя в окно и иногда провожая в нем что-то взглядом, едет человек, о котором на ту пору я знал все. Тогда ему было тридцать два года, но ранняя седина хоть и не сильно, но уже коснулась его темных волос. Он сидит и потому трудно поначалу определить его рост, но мне известно, что он невысок, - во всяком случае, не настолько высок, чтобы в людском потоке мог обратить на себя внимание. Черты лица его, все еще несколько сглаженные недавней молодостью, довольно правильные. И в целом – лицо доброе. Может, только чуть изможденное, но это от недавней болезни.
Я знаю об этом человеке все, потому что этот человек – я. Тот я, что был много лет назад.
Годы прошли быстро, и только я – тот же. Я, конечно, все тот же. Может, лишь с той разницей, что морщин стало больше. С той разницей, что волосы уже не с проседью, а совсем седые. С той разницей, что сейчас…- осень. Но может это, как раз, главное. Главное то, что сейчас осень.
Сознание так давно и так упоительно безнадежно отстало от времени! Ведь вот оно, вот, еще только начинается лето. Совсем недавно сошли ручьи, и тело еще не пресытилось теплом. И я там – в еще невыгоревшей под солнцем траве, там – во вчера зазеленевших листьях, в, пока еще прохладной, воде реки. Я – там! Но только теперь везде, увы, осень.
Она пришла быстро и неожиданно, как это ни смешно – ведь что еще может прийти после лета? Как рассказ Хемингуэя, без предисловия и вступления, сразу началась она с диалога и с первых же строк окунула города в свой дождливый, многостраничный разговор. Сюжета нет, только дождь. И два дерева, что растут напротив окна и, обычно, дольше других остаются зелеными. Такие  красивые еще совсем недавно, они стоят теперь со своими протянутыми вверх коричневыми исковерканными руками, окруженные мертвой опалью листьев. Низкие, тяжелые тучи, плотно обложившие небо, выбрасывают все новые снопы мелких секущих брызг, дырявя ими последнее трепетание пожелтевшей жизни.
Собственно, не так уж она и плоха – эта пора поздней осени. Под ее заунывную серость хорошо вспоминать о лете. Тогда даже в одиночестве, как в итоге чего-то, начинает смутно проглядывать хоть какой-то смысл. И смысл этот тоже прост:
- Весь мир – одна пустая комната, где вместо стен – дождь, и среди дождя – ты. На тебе заканчивается жизнь, ты сконцентрировал в себе смысл жизни последнего из живущих. Всё уже в былом, и из времен, из всех времен, есть только настоящее, и, может, сколько-нибудь будущего. Жизнь же осталась там, в лете: друзья (были ли они?), поезда, люди… Много людей, много-много людей…Их лица, как маски на карнавале, - кружатся, кружатся, мелькают вокруг, строят из прошлого рожицы, нарисовано улыбаются или обильно льют пресные театральные слезы. И только тихое сожаление осталось о них, тихое сожаление осталось обо всем. Везде же, и даже в этой стране без желтых листьев, - осень. И уже все увереннее хозяйничает она в начинающем осыпаться саду твоей жизни. Тоскливая и брюзжащая осень, липкая и навязчивая, как слякоть на тротуарах, на которую хоть и досадуешь, но, в конце концов, перестаешь замечать, и разве что иногда напомнит она о себе каплями черной слизи, уже подсохшей, на брюках. Но ее всегда легко стереть. Да и не видна она, если на сером.
Зимой хуже. Зимнее одиночество похоже на бездомную вокзальную блядь. Или на склеп. Низкий и мрачный, в сырой глубине своей хранящий останки воспоминаний.


                  ******************

Я сижу за большим письменным столом и, чтобы отвлечь себя от дождя по ту сторону океана, пробую писать. Мне хочется написать о сильном человеке. Он один, на затерянном в морях острове, среди голых скал и серого неба пытается выжить. И жить…
С тех пор, как сам я живу здесь, с вечной осенью в памяти, все мои герои бывают одиноки. Потому я, наверное, и люблю Хемингуэя и Ремарка, что герои их – хорошие художники и сильные мужчины – всегда одинокие люди. Мне не близки мушкетеры – их много. Мне близки Томасы Хадсоны.
Они, как и я, тоже любят своих котов, потому что им, как и мне, никого больше любить не осталось. Они, как друзья по несчастью, говорят, что не только тебе сейчас хуже всех. Они живут на таких же , как сами, одиноких островах в одиноких больших океанах, и на их островах также не бывает желтых листьев. Они помнят своих погибших сыновей и хорошо знают, чего стоит их дело. Настолько хорошо, что даже жизнь свою они ставят ни во что в сравнении со своим делом. Вот тут между нами разница – я давно не знаю, кому нужно, и нужно ли вообще кому-то, дело, которое делаю я. – В мире миллиарды книг, и есть ли в этом мире нужда в моей – миллиарды первой? Кто будет читать ее? Что нового я могу сказать после уже сказанного в тех миллиардах?
Еще я – никчемный художник. А жаль – живопись куда благодарней и новей. Потому что всегда ново утро и нов вечер, и новы