кого-то, может, и нет. Крохотные лапки стрижа едва развиты, - да они ему почти и не нужны. Зато у него хорошо развиты крылья. Взлетев однажды, стриж до конца жизни может так больше и не опуститься на землю. Эта птица сотворена только для воздуха. Каждое перышко ее неотрывно от неба.
Поймать стрижа просто. Вечером, когда они кругами летают на уровне крыш больших домов, стоит только протянуть руку - и можно взять птицу прямо из воздуха. Она почти никогда не уворачивается от своей судьбы и принимает ее с абсолютной покорностью. Она не начнет вырываться из рук, пробуя ущипнуть их клювом. Вы можете протянуть руку - и взять из неба второго стрижа. Кошки могут переловить так всю стайку, - стоит лишь удобней устроиться на крыше, - и ни один из стрижей не свернет со своего круга. Кажется, в какой-то постоянный, загадочный сон на лету погружены эти птицы. Для них полет – это и явь и смысл. Все остальное – сон. Всем - нижелетающим - не дано постичь высоту этого стрижиного смысла.
К этому пониманию я пришел не сразу, а лишь после того, как прожил годы с одним из Стрижей. Для того Стрижа небом была его семья.
Милая Танюшка…Она всегда была похожа на девочку-подростка. Она жила лишь для своего каменного, в тридцать квадратных метров, типовой застройки, неба, для нашей стайки из трех особей. Но Стрижем была только она. В отношении ее дважды было истинно, что браки совершаются на небесах. Я сказал ей об этом незадолго до ее смерти, когда сам уже знал о близости неотвратимого. Наверное, она тогда меня не поняла – стрижи ведь не знают, что они стрижи.
********************
Опять моя мысль вернулась к ней. И снова сидит она возле меня на больничной койке, и моя, все еще желтоватая, тонкая после болезни, рука согревается ее рукою. Мне приятно ее прикосновение, и в то же время, по смешной привычке недавней юности, немножко неловко. Таня смотрит в окно, и я начинаю смотреть туда же.
Там, за окном, покачивает ветвями наше дерево. Мы так с ней тогда и решили – пусть это дерево будет нашим, ведь нам так нравилось смотреть на него. В нем, этом чудесном дереве, в каждом его листочке, чувствовалась сила жизни. В его буйной зелени, разросшейся уверенно и сильно, словно в этом городке никогда не бывало зим, я черпал свою надежду. Даже по гороскопу мой цвет – зеленый. Мы говорили с Таней о весне и о жизни. Впрочем, любой разговор – это, в сущности, разговор о жизни.
- Не так давно, - говорила Таня, - ты опять улетел. Я шла домой и знала, что дома ты не встретишь меня. От этого мне было грустно. И вдруг я представила, что ты можешь не вернуться вообще. Я так ясно увидела, как падает самолет, в котором ты летишь, что у меня даже потекли слезы. Прямо на улице. Хорошо, что улица была пуста, и мне некого было стыдиться за свои слезы. Ты ведь знаешь, как легко я могу заплакать.
Я улыбнулся. Я вспомнил, как она однажды зачем-то выбежала на улицу в мороз и накинула второпях на плечи мою куртку. У нее окоченели руки, но она боялась опустить их в карманы из страха найти там записку от другой женщины. Когда я вышел к ней, она стояла с заледеневшими от мороза руками и плакала от холода и обиды за записку, которой не было.
Она помнила этот случай и, поняв мою улыбку, улыбнулась сама:
- Что поделаешь, – ну такая я. – И продолжала: - Вот так я шла, ревела себе потихоньку, пока не дошла до парка. Вдруг, слышу, какой-то писк. Смотрю – на большом, желтом, оставшемся еще с осени листе клена сидит котенок. Маленький, совсем крошка, белый. Он не был красивым, как обычно бывают красивы малыши. Глаза его слиплись, и шерстка склеилась от грязи. Но он был такой жалкий. Я взяла его на руки и осторожно, чтобы не поранить, очистила ему глазки. И знаешь, я совершенно не чувствовала никакой брезгливости.
Крошечный комочек, он почувствовал ласку и стал тереться своей чумазой мордашкой о мою руку. А потом свернулся клубочком, так уютно-уютно, и начал сосать мой палец. Щекотно! И причмокивал при этом совершенно как человечий ребенок.
- Наверное, принял тебя за свою маму.
-Наверное, - улыбнулась Таня. - Я спрятала его, такого грязного, под плащом, чтобы согреть, и пошла дальше. И вдруг заметила, что слезы высохли, и мне, почему-то, вдруг стало так хорошо-хорошо! Он так легко успокоил мои страхи, этот котенок. Вскоре я посмотрела на него и увидела, что он заснул. Я грела его, и сама чувствовала его тепло. Наверное, я так глупо выглядела со стороны, когда улыбалась неизвестно чему. Никто не может так умиротворять, как кошки.
- Плакать – и сразу смеяться – это так похоже на тебя, - улыбнулся я, нежно кладя свою руку поверх ее руки.
И она тоже улыбнулась мне.
- И тогда я увидела, что уже совсем весна. Она проникала во все клеточки моего тела. Листья еще не распустились, но почки на березах висели такие набухшие и сочные. И в самом воздухе чувствовалось, что вот-вот природа опять станет матерью. Знаешь, предвестие материнства природы так же зримо, как предвестие материнства женщины. В такие минуты для меня совершенно отчетливо становится ощутимой бесконечность жизни. Всё умирает лишь для того, чтобы тут же родиться сызнова.
- Это не ново, Танюша. Это основа не одной религии.
- Ну и что с того? Я вовсе не старалась сказать что-то новое. Да и разве какая-нибудь из религий вообще говорит о чем-то новом? Разве все они не говорят об одном? Разве не обобщают уже найденное, сказанное, десятки раз оправданное? Между ними и разница-то вся только в том, что об одном и том же они говорят по-разному.
- Как сказать? – усомнился я. – Я слышал в одной религии слова «не убий», а в другой «убей неверного». Разве это об одном?
- Я мало в этом разбираюсь, - сказала Таня, - но только я знаю, что в той, где сказано «не убий» есть также и «око за око». Я говорю о другом, - о том, что все религии едины в главном – в утверждении бесконечности жизни.
- Один белый бездомный котенок привел тебя к прекраснейшей мысли во Вселенной, - сказал я.
- Нет, - сказала Таня, переводя взгляд от окна мне в глаза. – Он помог понять мне нечто гораздо более важное. Он мне сказал, что самое дорогое – это даже не сама жизнь. Ведь она все равно бесконечна. Разве может быть самым дорогим то, что никогда не утратишь? Самое дорогое – не быть одному. Потому что без этого – зачем бесконечная жизнь? Даже просто очень долгая жизнь – это страшное наказание, ведь к ее окончанию может не остаться никого, кого ты любишь, или кто когда-то любил тебя. - А потом, - добавила она, - этот котенок уже не бездомный.
- Он, наверное, прав. И тогда пусть он будет здоров, твой отныне небездомный котенок. Ведь он помогает формулировать такие красивые истины. Жизнь бесконечна. Извергаясь, вулкан уничтожает самое себя. Но из его извергнутой лавы родятся новые горы. И море после шторма оставляет озерца.
- А если не озерца, то, хотя бы, лужицы, - подхватила Таня.
- А если не озерца, то лужицы. И на свете всё рождает жизнь. Даже сама смерть рождает жизнь. Ведь там, где лежит умерший, иногда вырастает дерево.
- А если не дерево, то хотя бы былинка?
- А если не дерево, то хотя бы былинка. Умирает и былинка…Но из земли она напоит соком своего распада жизнь кого-то другого, немедленно идущего на смену, по незыблемому закону бесконечности жизни.
- Да. Но только вся эта бесконечность не будет стоить ровным счетом ничего, если однажды ты не вернешься домой.
- Я всегда буду возвращаться домой. Потому, что в моем доме всегда будешь ты. Я буду возвращаться к тебе, - сказал я тогда. – Но и ты обещай мне то же.
- Но ведь я от тебя никогда и не уезжаю.
- Все равно, обещай.
- Обещаю,- сказала Таня и поцеловала меня.
Как и все женщины, она не сдержала обещания. И с этим не оставила мне никакого смысла в бесконечности жизни. И только кот, белый, голубоглазый, полуоблезлый от старости, все еще живет со мной. Кот, который помогает формулировать красивые истины. Кот, который всегда прав.
- Ты прав, Чанг?
- Мяу, - философски ответил кот, и потерся старческой, почти ослепшей мордой о мою руку.
ГЛАВА 4
Наверное, именно с тех пор я постоянно бегу от памяти. Но, так как убежать не могу, то время от времени и пишу такие главы, как эта.
Глава эта, наверное, даже не имеет отношения к моему рассказу. Но жизнь моя в этой стране, куда убежать я попробовал когда-то от своих воспоминаний, оказалась сама нескончаемыми попытками борьбы с памятью. Воспоминания с годами настолько наслоились одни на другие, - ранние на поздние, хорошие на плохие, тяжелые на радостные, что я уже и сам не могу разобрать порой, какие из них мне нравились, а какие хотелось забыть, какие в череде событий были прежде, а какие потом. И когда память моя окончательно заблудилась в прошлом, она в досаде бросила по ветру все события прожитого – и многие из них, улетевших за ветром, тогда же и забылись. Другие упали на землю, пожелтели со временем, сгнили, и, в конце концов, тоже исчезли в нескончаемых перипетиях жизни.
А третьи осели на большом ветвистом дереве, привились, и после – прижились, - и их я вижу каждый день. Утром и вечером они со мной, и даже ночью порой приходят в мои сны.
Дерево это теплое, и оно терпко пахнет листьями. Трава под ним растет густо, и на ней всегда мягко и приятно отдыхать. Прислонишься к стволу и смотришь вверх, сквозь листья, на небо. А потом переведешь взгляд вдаль – и увидишь море, как рыбьей чешуей покрытое легкой рябью. И тогда плотнее прислонишься к дереву, чтобы можно было дольше смотреть на море.
Так и получается, что все мои воспоминания просачиваются через образ дерева. Это дерево связало их воедино, сотворив себе из них зеленую неувядающую крону. Я дышу его листвяным ароматом и вспоминаю, как во дворике, в котором я родился, тоже росло дерево.
Оно ли было большим, я ли слишком маленьким, но мне до сих пор оно представляется огромным, осеняющим весь дворик, - и все детство. И рядом с этим деревом, в самом сердце моего детства, я часто вижу няню.
Надо же, ведь у меня когда-то была няня!..
Она давно умерла. После того, как родители увезли меня из городка моего детства, я был у нее только однажды – через много лет после отъезда. Я тогда побывал у нее и, уезжая, точно знал, что это последний раз, когда я вижу ее.
Это редкое знание – знание «последнего раза». Потому, что всегда лжешь себе и другим, что ты приедешь еще, что ты еще вернешься. Так я лгу себе и теперь. И только где-то глубоко в душе ты знаешь, что никогда больше не найдешь времени, не найдешь сил, не найдешь денег, не найдешь еще чего-то…А может, просто не захочешь найти. Из страха - увидеть меньшее, чем ожидаешь.
В жизни я познал много утрат. Я прошел через весь Скорбный Путь утрат; от утрат людей до утраты родины. И с каждой такой утратой заканчивалось что-то и в моей жизни. Но после смерти няни в душе осталось чувство неоконченности, незавершенности. Может, незавершенности любви. А может, наоборот, чувство потери начала. Начала жизни.
И глава эта – один из листочков моего дерева. Как же можно его оторвать?
*******************
В те годы писателем себя считал только я сам. Для всех же остальных я был обычным рабочим обычного завода. И был у меня обычный отпуск, который
