протяжении еще многих лет после нашего отъезда из этих краев, папа, если я залеживался по утрам в постели, шутя, говорил мне:
- Сирожа, надень бруки!
Я смотрел в окно, боясь проехать Нагоряны. Вскоре автобус свернул влево и через минуту остановился в Нагорянах. В Нагорянах вышла добрая половина автобуса, там же вышел и «Сирожа».
У старушки в белой косынке я спросил, где живет Китайгородская Анна Георгиевна. Я уже понял, что это не няня – у няни глаза были голубые (двадцать лет прошло, а глаза запомнились), а у этой старушки карие.
- Она меня в детстве нянчила,- пояснил я в ответ на испытующий взгляд старушки.
Старушка забавно сдвинула брови и стала вспоминать:
- Анна Георгиевна, Анна Георгиевна… Яка так Ганна Георгиивна?..
Тревожно забились мои мысли – неужели умерла? Неужели не увижу больше? Да нет, не может быть; если бы умерла, то кто-нибудь обязательно сообщил бы мне, не мне – так родителям. Но кто? Кто был у нее, кто есть, кто знал обо мне, если столько детей было в ее жизни? Иначе, почему не могут вспомнить в селе человека, который прожил в нем всю жизнь. Хотя, с другой стороны, если в селе кто-нибудь умирает, то вот об этом действительно знают все.
- Чекай! – вдруг вспомнила что-то старушка. – Та цэ нэ та Ганя, що соняшныкы продае?
Я пожал плечами.
- Здаеться мэни, що вона Китайгородська. Так, так, вона завжды диток бавыла.
И старушка со всеми подробностями - « биля билих ворот завжды стоить така сира коза» - рассказала мне, как найти дорогу. А потом, на всякий случай, видимо, все же, не сильно полагаясь на то, что я правильно ее понял, она остановила проходящего мимо чумазого пацана и дала ему задание проводить меня.
Так, значит, соняшники. Что ж, тогда да здравствуют соняшники! Честно говоря, я понятия не имел, что это такое. Судя по названию, наверное, какая-то травка для снов, что-то типа снотворного. Господи, да не все ли равно! Что бы это ни было, а отныне я ужасно любил соняшники! Потому, что няня была жива, потому, я ее сейчас должен был увидеть, и потому, что я успел! (Позже я спросил у няни, и оказалось, что соняшники – это всего лишь обыкновенные семечки).
Нагоряны были именно такими, какими я то ли вспоминал, то ли представлял их. Домики, красивые, как новогодние открытки, утопали в садах. Деревья зонтиками раскрывали свои кроны, и в каждом дворе росли орехи и абрикосы. А над всем этим стелился дурманящий аромат августовской спелости.
Мальчик довел меня до места и ушел.
Вот он, белый, покренившийся домик, крытый соломой. Ни на одной крыше больше не было соломы, - все давно укрыты шифером и железом.
Совсем, как в фильме о деревне, скрипнула калитка, протяжно и разноголосо. Три разномастные кошки, дремлющие возле порога на солнышке, разбежались при моем появлении в разные стороны.
К двери кнопкой была приколота записка: «Я у саду». Судя по выцветшей бумаге, висела она здесь не первый день. Потому, я не пошел в сад.
Негромко, словно малейшим шумом боясь нарушить трепетное ожидание встречи, я осторожно постучал в дверь. Потом постучал еще, и уже, действительно, собирался идти в сад. Но в это мгновение я заметил, что газета, которой с той стороны было прикрыто окошко, чуть дрогнула. Значит, няня была дома. Как все старые люди, она была недоверчива к незнакомым. Я делал вид, что не смотрю в окно, специально давая себя рассмотреть, и замечал, как через газетную щелочку за мной следят пытливые глаза. Щелка между газетами закрылась и за дверью зашерудили засовом. Дверь осторожно приоткрылась и из-за нее выглянула маленькая старушка с живыми голубыми глазами. Щурясь от солнца и, даже не пытаясь узнать во мне кого-то, - видимо, из-за своей газетной щелки она поняла, что не знает меня, - няня смотрела на меня и ждала, что я скажу. А я стоял, смотрел на нее, глуповато, но счастливо, и ждал, - может, хоть что-то во мне, хоть какая-то потаенная черточка поможет ей понять, кто перед ней.
- Вы не узнаете меня, няня?
Она едва заметно склонила голову и присмотрелась внимательней. А я тоже смотрел в ее лицо – маленькое, темное и морщинистое, такое трогательное, - то ли от времени, то ли от неоконченного одиночества. Жадно выискивал я когда-то знакомые черты в ее лице.
На общей темности кожи лица неестественно выделялся румянец щек. Если всмотреться, окажется, что это не румянец вовсе, а сеточка мельчайших красноватых сосудиков, какие нередко замечал я у пожилых людей. Глубокие морщины протянулись вдоль лба, а мелкие рассеялись по всему лицу. И глаза – по-прежнему ясно-голубые, только теперь, может, чуть более водянистые, чем были тогда.
Няня, вся в мучительном напряжении вспоминания, прищуривалась сильней, - и уже что-то видимое проскользнуло в ее лице.
- Сережа?.. – Она приблизилась, почти перестав дышать.
И тут… слезы, быстрые, безмолвные, неудержимые старческие слезы заструились, побежали по щекам прозрачными ручейками. Она нерешительно протянула руку, словно боясь дотронуться до меня. – Она не верила действительности, не верила себе. – Я ли это?
Я обнял ее, прижал к себе, (какая она была маленькая!) и, нагнувшись, поцеловал ее глаза.
- Сережа!.. Сережа!.. Да як же згадав ты цю стару бабу? Яке ж в тэбэ сэрдэнько! Сережа.… Та хиба ж мрияла я побачиты тэбэ ще?
Мы долго стояли так, обнявшись, возле порога, что-то спрашивая друг у друга, что-то друг другу говоря, пока не заметили оба, что все еще стоим на пороге. Няня засуетилась и торопливо повела меня в хату.
Она подбежала к образам в углу и, широко крестясь, истово стала благодарить бесстрастно глядящего на нее Христа.
В время ее молитвы я стоял посреди маленькой, темной комнатки, не зная, куда деть себя . Неловко было мне, неверующему, свидетельствовать таинство чужой молитвы. И я стал краешками глаз рассматривать комнатку.
Все в ней было по-деревенски просто и незамысловато. И только поражали десятки детских фотографий на корявых, выбеленных стенах.
Дети самых разных детских возрастов, самых разных лиц: мальчики и девочки, с глазами веселыми и грустными, темными и светлыми. Но, порой, среди всех фотографий, выделялись старые карточки, на которых были дети с глазами тревожными, испуганными. Может, это были дети военных лет?
Няня подходит ко мне, и я, прижав ее к себе, не хочу больше от себя отпускать. Никуда, ни к кому, даже к Богу. Я опять говорю ей что-то, рассказываю о, своем житье-бытье, достаю подарки, и все смотрю, смотрю на нее. Смотрю и думаю о том, как, в сущности, мало нужно человеку в этой жизни. И жаль, что так редко делаем мы это «мало» друг другу. Вот, я приехал – и няня счастлива. А разве я, я не был счастлив? Я подарил ей цветастый платок – и знаю, что она буде доставать его по вечерам и вспоминать меня. И я буду чувствовать это из своего далекого города – и нам будет радостно оттого, что мы вспоминаем друг друга.
Где теперь ты, цветастый платок? На каких деревьях памяти осели фотографии детей с такими разными лицами и глазами?
А вечером мы с няней ходили на Днестр. Дорога вела под гору, и идти было легко. Навстречу нам поднимались девчата, и в руках они держали веточки кизила.
Если бы я захотел изобразить в рисунке символ этого края, в нем обязательно была бы веточка кизила. Его ягоды очень терпки, своей вязкостью они, наверное, и связывают вас с этой землей. Кизил растет здесь повсюду. И вечером, когда заходит солнце, ягоды кизила становятся похожими на вытянутые, тлеющие изнутри рубины.
Мы подошли к Днестру, и я опустил в него ладони.
Здравствуй и ты, старина, думал я. Давно мы не виделись с тобой. Ты совсем не изменился за прошедшие годы. Да и что для тебя каких-то двадцать лет? И на какие этапы в твоем измерении числится жизнь? Скольких таких, как я, приходящих к тебе, пережил ты? Когда-то ты казался мне огромным и страшным, со своими черными глубокими водами. С тех пор я увидел много других рек, и многие из них были куда глубже тебя.
А еще, с тех пор я увидел океан, и полюбил его.
Но я навсегда сохранил уважение к тебе; только теперь я преклонялся не перед твоею силою, а перед твоею мудростью. Ты, как донор, отдаешь свою кровь-воду этой земле, и она живет. И жить будет, пока рядом с нею – ты. Земля эта – моя Родина, и я благодарен тебе за любовь к ней, за заботу о ней.
Вода обволакивала мои пальцы и, пробегая сквозь них, закручивалась крохотными водоворотиками. Может, Днестр тоже узнал меня и, как старый друг-богатырь, здороваясь, совершенно закрыл своей ручищей мою руку.
Я посмотрел на небо. – Солнце совсем скоро спрячется за раскинувшимися на том берегу холмами. Мне жаль было этот уходящий день. Завтра все будет по-другому. Завтра не будет щемящего чувства возвращения.
Нам пора было домой, иначе мы возвратимся совсем затемно.
Мы тянулись вверх по склону еле-еле. Нам мешал идти частый кустарник, цепляющийся за одежду и царапающий лицо. А может, мы не понимали, что кустарник умоляет нас не уходить. Мне было жаль няню – ей, должно быть , тяжело взбираться на крутизну холма.
Я беру ее руку в свою и веду за собой. Я сержусь на себя за то, что из-за меня ей приходиться так уставать, долго поднимаясь вверх. Но по ее, зажатой в моей, руке, я вдруг чувствую, что она идет сама, без моей помощи, а руку не забирает только из желания быть ко мне ближе. И это она переживает – не устал ли я? Ведь даже нынешний, я не стал для нее старше – я только стал больше, и она, по-прежнему, видит во мне пятилетнего мальчика. Что ж, я не буду разубеждать тебя в этом; видеть, как стареют дети, наверное, тяжело. И я очень постараюсь соответствовать тому образу, который держит твоя память. Я буду нежным и ласковым, как тогда, я не буду курить при тебе, и пойду на все «вэсилля», на которые ты поведешь меня. Но только скорее бы кончился этот подъем!
Мы, наконец, поднялись, и, как бы ни были мы утомлены, все же я не мог не обернуться и еще раз не залюбоваться дивностью открывающейся отсюда, сверху, красоты.
Солнце зашло, но темно еще не было. Воды Днестра были настолько спокойны, что казались недвижимыми, лишь редкий всплеск выпрыгнувшей из воды рыбы доносился порой до нас. Холмы на том берегу казались нарисованными пастелью, до того мягки и размыты были их очертания.
- Пойдемте, няня, - говорю я и хочу снова взять ее руку в свою.
Она стоит в шаге от меня и, когда обращает ко мне лицо, покрасневшие глаза выдают ее.
- Сережа, та чи ты, правда, прыихав до мэнэ? – тихо-тихо произнесла она и, улыбнувшись влажной улыбкой, постояла еще минуту, потом дала мне руку и мы пошли к дому.
По пути, навстречу нам, проходили односельчан, и кто-то даже вспомнил меня. Все здоровались со мной, и я здоровался со всеми.
Добрый обычай есть в наших селах – со всеми, проходящими мимо, здороваться. Что может быть проще, чем сказать встречному «Здравствуй».
****************
И как не хватает мне здесь порой, чтобы кто-нибудь, совсем незнакомый, вот так запросто сказал мне «Здравствуй». И я бы тоже ответил ему, незнакомому в этом миллионном чужом городе: «Здравствуй». Но нет, мой незнакомый встречный, проходящий мимо, ты плотно затворил створки своей раковины. Как рак-отшельник, спрятался ты от меня и моих проблем в свой дом, свою семью, свой бизнес. И я только тихо прошепчу тебе вслед: «До свидания. Жаль, что ты прошел мимо».
*******************
Давно уже ходики пробили
