ПРОДАВЦЫ НАДЕЖДЫ

говорит это все семилетнему мальчику, хотя и гению, и прервал себя.
– Прости, я забыл, что тебе это должно быть непонятно.
– Нет, я понял. Папа говорил то же самое.
– Папа Римский?
– Нет, мой папа.
– А что еще говорил твой папа?
– Он говорил: «Себастьян, ты...»
– Значит, тебя зовут Себастьян?
– Да. Мальчик удивленно посмотрел на него.
Михайловский задрожал от волнения.
– Себастьян, вспомни еще что-нибудь. Как звали твоего отца? Кем он был?
Маленький скрипач заговорил.
Слушая, Михайловский подошел к окну, рассеянно посмотрел вверх и застыл, пораженный: в небесах невидимый гений с дерзостью младенца разбросал по облакам огневые мазки, творя вечернюю зарю.
Ну что это такое? Что за нескончаемое наваждение? Расколотый, гибнущий, тысячами уст проклинаемый мир, и на тебе – заиграет красками темнеющее небо или океан дохнет соленой, терпкой свежестью, или женщина обожжет неслучайным взглядом, – и он уже вновь дрожит от восхищения перед жизнью. Весь наполняется ощущением причастности, посвященности в ее тайну, в великий, заповедный смысл всего сущего...
Внезапная тишина, наступившая в комнате, заставила его очнуться.
– В чем дело? Почему ты замолчал?
– Вы не слушаете. Они тоже никогда не слушали. Только делали вид, но я видел, что им неинтересно. Им никогда не было интересно, что я говорю.
– О ком ты? Кто это – они?
– Все. Мама, папа, Тина...
В голосе Себастьяна прозвучала такая острая, такая живая детская обида, что стало ясно: мальчишка не осознает, что все его близкие погибли.
Михайловский присел на постель, обнял мальчика за плечи, прижал к себе стриженую ежиком темную головку.
– Говори, Себастьян. Мне интересно. Мне очень интересно. Интересней этого я в жизни ничего не слышал.

ЕРЕВАН, 1998 г.