ПРОДАВЦЫ НАДЕЖДЫ

их бояться. Но только они стали ей противны. И хотя она знала многих очень хорошо, ей стало невыносимо быть с ними. И тогда она выдумала преграду. Невидимую, гибкую, передвижную преграду, которая спасала ее от физических контактов. Сначала они испугались. Потом стал приезжать мистер Коллинз. И пусть. Вот только, Карел... Карел был загадкой. Он единственный избежал проверки на страх. Потому что сам, первый, подошел к ней. И захватил врасплох. Тогда, в первую секунду, у Тины заколотилось сердце. Она не понимала, что происходит. Высокий стройный парень с длинными темно-каштановыми волосами и орехово-карими глазами спрашивал, можно ли пригласить ее на чашку кофе. Втянув голову в плечи, Тина выдавила, что, нет, это невозможно. Парень не удивился, но и не отошел, а спокойно спросил, почему. Тина приготовилась сказать, что она спешит, что ее ждут и что вообще не в ее привычках знакомиться на улице, но вместо этого она жалко улыбнулась и рассказала про преграду. До сих пор Тина не знала, понял ли он ее тогда или только притворился, но, к ее удивлению, ей это было неважно. Оказалось, что и ей, единственному человеку, кто понимал тщету человеческого общения, нужен был друг. Карел был ей нужен. Ей было нужно каждый вечер приходить в маленький скверик и сообщать то весело, то грустно, как у нее сегодня с преградой. Потом они могли говорить о чем угодно, но разговор неизменно возвращался к преграде. К удивлению Тины, это интересовало Карела не меньше, чем ее. Вначале он пытался найти какое-то объяснение, но, заметив, что ей это неприятно, предоставил ей всласть расписывать свои ощущения. Удивительным в Кареле было и то, что он мог быть совершенно разным, в зависимости от того с кем имел дело. Например, она часто заставала его в компании друзей и поражалась тому, что его нельзя было отличить от них. Так органично он вписывался в их круг. У него были те же манеры – наглые и неуклюжие одновременно, – тот же уличный сленг и, как ей казалось, те же мысли и желания. Но стоило им остаться одним, и он тотчас же менялся. Переставал дико жестикулировать и громко кричать; у него смягчался взгляд, а речь становилась почти правильной.      
Тина не знала и не хотела думать, как будут развиваться их отношения. Игра в преграду, казалось, исключала всякую опасность физического сближения. Но разве духовная зависимость менее опасна? Как это, должно быть, ужасно, когда тебе нужно каждый день видеть именно этого человека! Надо проверить. Надо один раз не пойти на свидание и выяснить, что она будет чувствовать. Тина тут же поняла, что лжет самой себе. На самом деле ей было интересно, что предпримет Карел. А вдруг ничего? Что тогда? Что станет с ее жизнью? Нет-нет! Она с этим справится. Она сможет заполнить собой любое одиночество. И необъятную пустыню, и одиночную камеру. К черту Карела! Она больше не пойдет в тот сквер. Никогда. Если он притворяется, как все, если она ему не нужна или нужна, но так, как всем, то... Тина запуталась. И почему-то невыносимо громко затикали часы. 8:30!
К скамейке Тина прибежала, задыхаясь от сумасшедшего бега. Карела не было. Тина осторожно присела и оглянулась. На нее никто не обращал внимания. Дети, их матери и няни, старики с газетами – обычная суета тихого приличного сквера.
Тина посидела еще немного и побрела домой.


Мэтт велел Ивену разыскать Торма и принялся натягивать одежду, морщась от боли. Здоровый кабан был этот русский. Мерзавец Ивен, дал ему уйти. Ищи теперь ветра в поле.
Вернулся Ивен с сообщением, что Торм дома и ждет его. Мэтт вышел на улицу, постоял, подставив лицо ласкающей прохладе вечернего бриза. Незаметно огляделся. Кажется, никакой слежки. Кажется, в городе вообще ничего не изменилось, пока он валялся без сознания в каморке Ивена.
Дикий скрежет шин вывел Мэтта из задумчивости. Мимо бежали куда-то и страшно кричали какие-то люди.
– Что случилось? Скажите, что случилось? – Мэтт поймал за руку запыхавшегося толстяка. Тот стал вырываться. Мэтт показал ему карточку. Смешно шевеля губами, толстяк прочел название газеты и кивнул.
– Это какой-то кошмар! Опять!
– Но что? Что опять?
– Школьник, совсем мальчишка. Девять лет. Откуда у него только автомат?! Перестрелял всех. На школьном дворе. Двадцать шесть человек. Двое взрослых, учителя. Остальные – дети. Куда катится эта страна!..
Дальше Мэтт не слушал. Отпустив толстяка, он свистнул было такси, чтобы ехать в редакцию, но вспомнил, что его ждет Торм, и повернул.
Торм жил в большой, со вкусом обставленной квартире, чему Мэтт не уставал удивляться и однажды спросил, как она тому досталась. Оказалось, до Торма квартира принадлежала известному писателю. Торму квартира очень понравилась, и он осведомился у хозяина, зачем тот ее продает. Писатель пожал плечами и, спросив самого себя, – а почему бы и не сказать, – поведал заинтригованному Торму, что распродает все свое имущество, чтобы заплатить за сеанс в «Надежду». Решился он на это потому что, стал никому не нужен: никто больше не читает его книг, никто больше вообще ничего не читает, а он не может оставаться в мире, где не нужны книги.
Торм хорошо знал, что такое «Надежда», но остальное понял плохо. На вопрос Мэтта, как звали писателя, он ответил, что не помнит.
Мэтт опустился в огромное кресло, наверняка любимое кресло бывшего хозяина и в упор посмотрел на приятеля.
Торм сконфуженно молчал. Мэтт вздохнул.
– Ну, давай, Торм, пошевели мозгами. Что это был за тип, на кого ты меня навел вчера?
– Я не наводил! Я не наводил тебя на него, Мэтт. Сам не знаю, как это вышло. Я виноват, но я не наводил тебя на него.
– Хорошо, успокойся. Постарайся вспомнить. Ты говорил о режиссере. Может, он на него похож? Как звали того режиссера?
– Не знаю. Не помню. Но режиссер был, это точно. Стой! Они были вместе. Да. Теперь я точно вспомнил.
– Кто они?
– Ну, режиссер и тот, кто тебя вырубил вчера.
– Они сидели за одним столиком в «Семи Виртуозах»?
– Ну да. И на этого режиссера все пялили глаза и болтали о нем всякое, ну, я тебе говорил.
– И что, тебе показалось, что они хорошо знакомы между собой?
– Не могу поклясться, Мэтт.
– Да, толку от тебя мало. Ну а кто был еще в тот вечер в ресторане? Кто тебе рассказал эти байки про режиссера?
– Вспомнил! Вот как ты спросил, я и вспомнил: Михаловски. Точно. Так его звали.


Алексей Михайловский собирался лететь в Рим. У него оставалось всего полчаса до вылета, но Мэтта он принял, так как прочел в газетах о драке в «Семи виртуозах».
– Это фантастика! Произошла двойная ошибка. Просто потрясающе.
– Но хоть что-то вы о нем знаете?
– Ничего кроме имени – Кирилл. Ну и того, что он мой соотечественник. А и знал бы... не сказал.
– У вас тоже omerta?
Михайловский поморщился.
– Нет, не поэтому.
– Тогда почему?
– Как вам все это объяснить? Времени нет, да и зачем?
– ...
– Ну хорошо. Дело в том, что мне их не жаль.
– Тех, кого этот Кирилл посылал в рабство?
– Именно. Они загадили свой мир – этот, который был им дан, – и ринулись в искусственные миры. И что, вы думаете, произойдет там? Они найдут себя, станут счастливыми или хотя бы довольными? Нет. Они загадят и эти свои виртухайские Елисейские поля. Да ну их на хер! Вы говорите, рабство? Люди у нас продают детей за водку! Младенец стоит бутылку. Ребенок постарше – ящик. И так далее. И это еще в лучшем случае. Могут и вовсе выкинуть в мусорный бак. Вот такая парадигма! А вы говорите... Да этому Кириллу... я бы памятник поставил!..
В его глазах заблестели слезы.
Мэтт отвернулся.  
Михайловский пнул ногой чемодан.
Черт, времени нет, а то бы посидели, выпили по-людски... А то летим со мной в Рим.
Мэтт встал.
– Если что-то узнаете об этом Кирилле, сообщите мне.  


Тина впервые испытывала унизительную потребность излить душу. До сих пор она находила горделивое удовлетворение в самодостаточности. Вид пустой скамейки в сквере обнажил незаметно сложившуюся потребность в ком-то другом. «Потребность означает зависимость, – думала Тина, – я завишу от Карела. Завишу. Вишу»... Ей представилась нить, на которой она висит, дергаясь в воздухе. Показалось, что она задыхается, так, будто и впрямь в горло ей впилась веревка. И поговорить не с кем! Подруг у нее не было. Отец, как всегда, в Нью-Йорке, на очередной конференции. Мать ничем не интересуется, завернувшись как в снежный сугроб в переживание собственной жертвы. Ну, конечно: она не ушла в «Надежду», как это сделали давным-давно все ее подруги, а сегодня – отец. Осталась с ними нести свой крест. Тина представила неподвижное лицо матери, навсегда погруженные внутрь глаза. И зачем ей «Надежда»? Она и так живет в виртуальном мире, только внутри себя. Интересно, а почему нельзя и на самом деле жить внутри себя? Ведь там можно делать все что захочешь. И все вокруг, то есть внутри сделать таким чудесным... Может, в «Надежде» так и делают? Надо спросить у Карела. Но Карела нет. Не пришел. И больше никогда-никогда... Она больше никогда туда не пойдет! И никогда не позвонит ему. К горлу подкатил ком. Тина разрыдалась. Она вся ушла в свое горе, найдя неожиданное удовольствие в бурном извержении слез, и не заметила, как открылась дверь и вошел маленький Себастьян.
Держа в худеньких руках скрипку, с которой он никогда не расставался, Себастьян подошел к сестре и поглядел на нее снизу вверх узкими, печальными, похожими на маслины глазами.
– Это ты из-за дедушки, да?
Не отвечая, Тина закивала, стараясь унять дрожь.
– Мне тоже плохо без дедушки. Я сочинил про него песенку. Вот, послушай.
Себастьян заиграл.
Тина попыталась вслушаться, но она плохо понимала музыку. Ей нравились только крутые танцевальные ритмы, из тех, на которые отзывается все тело до последней клеточки, а душа отдыхает.
Себастьян, наверное, очень способный, и надо, чтобы кто-то им серьезно занялся, но...
Зазвонил телефон. Тина вскочила.
– Это меня, меня. Ты иди, Басти, иди, мы еще поговорим о дедушке. Иди.
Себастьян прервал игру. Отворачивая запылавшее лицо, Тина подтолкнула брата к двери и схватила трубку.
– Да-да, я понимаю, я так и подумала. Ну что ты, совсем не сержусь и не обижаюсь. Какая ерунда! Но ты не хочешь мне сказать, что случилось? Подрался? Ты ранен? Ничего серьезного? А все-таки? А почему? Из-за меня? Что он сказал? А ты? А-а-а... А если бы так и было? Правда? Да. Хорошо. Завтра. Да, уехал. Спасибо. Такая же, как всегда. Тебе показалось. Так. Просто грустно из-за деда. А почему ты спрашиваешь? Никогда не думала. Деньги? Нет, дело не в этом. Я просто никогда об этом не думала. А почему ты спрашиваешь? Ты что, думал об этом? Тебе этого всерьез хочется? Хорошо, завтра. Да. Я не знаю, смогу ли я. Отца нет, а у матери без толку спрашивать. Я постараюсь узнать. Золото? Да, несколько вещиц. Конечно. Да, мои собственные. Хорошо, никому. Нет, шкатулка такая, из сандала. Хорошо, я переложу. Я тоже. До завтра.
     

Гор подошел к окну. Мэй не раз говорила ему, что несколько минут наблюдения за клиентом, пока он идет к дому по садовой дорожке, дают больше, чем показания личного экрана. Боже! А этому чего не хватает? К его офису приближался высокий элегантный красавец в дорогом костюме. Тщательно зачесанные темные волосы, холеное гладко выбритое лицо, сдержанные манеры... Ни дать ни взять дипломат или чиновник высокого ранга. Но что делать в «Надежде»