Оказывается, она всё-таки запала на этот голос. Или, как там? Подсела?.. Кажется, именно так говорят её дочери-погодки, Машка и Дашка, соответственно, шестнадцати и пятнадцати лет…
Самой ей было тридцать пять, господи, уже тридцать пять! Совсем-совсем недавно ей было пятнадцать, как Дашке, которая училась в девятом и ещё не задумывалась о дальнейшей жизни… Как быстро пролетели эти годы, как быстро… Замуж она вышла рано, только исполнилось восемнадцать – ну, и где он это муж? Давным-давно помахал ручкой, почти сразу после рождения Дашки. Машке был только год. Ох, и намучилась она тогда с двумя-то крошечными девчонками… Пришлось писать-кланяться матери, а поначалу-то как гордилась своей самостоятельностью! От матери уехала сразу после школы, махнула, куда глаза глядят – вот как надоела материнская опека. А глаза глядели в Ленинград, так тогда назывался этот город, только там ни жилья, ни работы…
Поначалу сняла угол у древней бабки, именно угол – топчан за занавеской. Комната была сырой, темной, двор-колодец мрачным и неуютным, но она прожила там почти полгода. Нашла работу в столовой, посуду мыла… Посуда скоро надоела, и запахи столовой надоели - прогорклого масла, несвежих халатов. Как там люди обедали, она не понимала, впрочем, они не видели ни этих халатов, ни грязной, жирной воды в мойке. Устроилась в соседнюю школу мыть полы. Уборщицей, простой уборщицей с половой тряпкой, ведром и шваброй. Потом поступила в педагогический – а куда ещё было? Она не знала, чего хочет, совсем не знала… Вот тут, в общежитии, она и встретила своего «принца ненаглядного» с факультета физвоспитания. Парней у неё ещё не было, и что такое любовь она не знала. «Принц» красиво ухаживал, приносил какие-то цветы, водил в кино, рассказывал об известных спортсменах, словно сам был с ними знаком лично. Она и развесила уши, бдительность потеряла… А может, потому и рванула в большой город подальше от матери, потому что хотела потерять эту самую бдительность?
В общежитии им дали комнатку, метров восемь – стояла только их кровать, да коляска, которую купили вскладчину студенты обоих факультетов. Поначалу ей даже нравилось, студенты помогали, как могли. Машку нянчили все, кому не лень, а не лень было почти всем… Потом Машка заболела, а она, оказалось, ждёт ещё одного ребенка… «Принц ненаглядный» всё чаще уезжал на соревнования, всё охотнее, а после рождения Дашки дома почти перестал появляться. Доходили слухи, что объявилась у него некая барышня… Она сама предложила ему разойтись, поняла, да поздно, уж дел наделала.
Институт она окончила только потому, что мать приехала, девчонок вырастила. Матери тогда было уже пятьдесят пять. Она у матери поздний ребенок и единственный. Отца она никогда не знала, спросила как-то у матери, но та сказала, что отца нет, просто нет, и спрашивать про него больше никогда не надо. Похоже, что мать родила её для себя, чтобы не остаться одной на старости лет, а не от большой любви. Она и не спрашивала больше – нет, ну и нет, бог с ним…
Теперь у неё была трехкомнатная «распашонка», получила от школы, в которой преподавала вот уже четырнадцать лет английский язык, но кроме девчонок и матери у неё никого не было, «принцы» больше не появлялись. Не находилось «принцев» на «распашонку» с матерью и двумя почти взрослыми дочками. Да и «не принцев» тоже не было. Дикая она стала, как сказала её институтская подруга Светка. Подруга всё пыталась познакомить её с кем-нибудь, но она не хотела, потому что чувствовала себя скованно, улыбалась натянуто, словно деревянная, и потенциальным женихам не нравилась, и подруга сердилась и говорила, что она никогда не выйдет замуж, если так и будет держать спину прямо, как Буратино. «Матери не будет, девки твои замуж повыходят, что у тебя останется?» - говорила подруга, и она вяло соглашалась, кивала головой, но сама думала, пусть так и будет, может, когда-то и встретится кто-нибудь, а нет так и нет, значит, не судьба…
Тем осенним утром она проснулась, как всегда, рано. Привычка осталась ещё с тех пор, когда девчонки были крошечными, и надо было сварить кашу Машке, накормить Дашку и «принцу» подать яичницу. На кухне было уютно, чисто и жёлтые занавески в белую клеточку, которые она вчера только повесила делали её радостной, светлой… Это было её время. Человеку нужно иметь кусок своего времени, чтобы никто не лез с вопросами, что надеть и где лежит, и что готовить на обед. И слушать, как Марьванна из второго подъезда вчера рассказывала про дочку тети Шуры из их парадной, которая загуляла с мужчиной старше самой Шуры…Она пила кофе из любимой большой чашки с рисунком-мышонком, Дашкиным подарком. В окно уже заглядывало неяркое осеннее солнце и было тихо, так тихо, как бывает только в выходной, когда все ещё спят… Она наслаждалась этим утренним часом, когда она принадлежала себе, только себе. Сейчас она откроет окно и выкурит тайком сигарету, спрятанную за круглой салатницей в кухонном шкафу, потом почистит зубы и прополощет рот – и всё! Ничего не было, поднимайся, народ, новый день пришёл…
В комнате девчонок было тихо, в выходной они любили поспать. В комнате у матери тихонько бубнило радио, значит, уже слушает новости, скоро выйдет, и будет долго и со вкусом пересказывать главные из них… Она задумалась над Светкиными словами, что вот ей уже тридцать пять, так и правда, пройдёт жизнь. Скоро девчонки вырастут, родят ей внуков и… Всё? Она-то думала, что мать уедет обратно в свой город, но та решила, что дочери здесь без неё теперь никогда не справиться, она всегда была не самостоятельной – показала свой норов, и что получилось? И теперь она будет заботиться обо всех троих… Мать жила сначала в комнате с девчонками, но теперь они выросли, возникли друзья, подружки, и мать перебралась к ней. А она сама - в большую проходную комнату и, так как она считается общей, тетрадки с переводами и диктантами она проверяет на кухне. Телевизор она не смотрит вовсе, мать выбирает программы, интересные ей и считает, что они должны быть интересны всем… Девчонкам она купила маленький телевизор и поставила в их комнате ( «баловство» – сурово определила мать), а сама… Да бог с ним, с телевизором, что там смотреть? Можно просто почитать – столько книг, за всю жизнь не прочтёшь всего, что интересно и важно…
Она не заметила, как в кухню вошла мать. Всё, сигаретки не будет. Ну, что ж в другой раз, в другой день… Мать сказала ей «доброе утро», а она поинтересовалась, почему мать ворочалась всю ночь, не здоровилось? На что мать заметила, что со здоровьем всё в порядке, просто бессонница, а вот почему она не спит, в её-то годы спать да спать… Она опять включила чайник – хороший чайник, электрический, совсем бесшумный и предложила матери кофе, для порядка предложила – мать кофе не пила. Вот и сейчас посмотрела с укоризной, взяла свою чашку и заварочный чайник – начала свой ритуал заварки…
Потом мать ушла в свою комнату – приводить себя в порядок. Она тоже подумала, что надо бы себя привести в порядок. Сначала – мысли и чувства, а потом всё остальное… Она даже не успела додумать свою мысль, в кухне снова появилась мать. Увидев её, она испугалась. Бледная, с серыми губами, мать держалась за сердце. Она испугалась, испугалась, что матери плохо. « Что, что произошло?» - встревожено ахнула она. Мать села на стул и тихо, горько заплакала… Никогда она не видела свою сильную мать в таком состоянии, никогда… Еле добилась – не стало певца материной юности, хорошего певца, известного, но стоит ли так убиваться? Она не понимала, не понимала и потом, когда мать, не отрываясь, смотрела новости и плакала, плакала… Девчонки проснулись и притихли, они тоже не понимали…
Она впервые подумала – а что она знает о матери? Только то, что замужем не была, а она вот появилась, поздно появилась, матери было как раз тридцать пять, как ей сейчас… Что мать – грамотная, умная, начитанная – а образования так и не получила, только какие-то курсы бухгалтеров, и работала бухгалтером в какой-то занюханной конторе, откуда ушла, не жалея. Что её всю жизнь опекала, боялась за неё, позднюю свою радость… А только радость ли? Была ли матери радость от неё? Разве что в раннем детстве… Она росла строптивой, непокорной, всё норовила по-своему, всё матери перечила. Потом вот пришлось поклониться, но мать и словом ей никогда не напомнила, жалела. У матери судьба не сложилась, вот и у неё тоже… Может, у девчонок всё будет по-другому?
Глядя на тихо плачущую мать, она неожиданно для себя предложила: «Мам, может поедешь… Попрощаться?» Сама себе ужаснулась – что я говорю? Куда она поедет? С её скачущим давлением, с головокружениями? Да я тут за эти дни себе места не найду!
Но мать вдруг согласилась, даже перестала рыдать,… С ней решили отправить Машку – у Дашки в этом году экзамены и вообще Машка старше. Дашка даже заревела, но она решительно сказала, что денег на три билета всё равно нет и нечего тут сырость разводить, хватит бабушки. Потом выяснилось, что у Машки контрольная по физике, а четверть скоро заканчивается, а оценки по физике у неё, мягко скажем… То есть ехать ей никак нельзя. И тогда мать сказала странную фразу - мол, без вас ездила и сейчас без вас поеду… Ничего не случалось и не случится, там Валя, и вообще мир не без добрых людей, да будет им известно…
Дома стало даже шумно, несмотря на печальное настроение матери. Сначала ходили за билетами, отстояли длинную очередь – оказывается, многие питерцы именно в этот день собрались в столицу. «Тоже на прощание едут» - сказала мать, а она только хмыкнула – ну, не все же такие поклонники… Потом искали цветы – мать боялась, что не успеет купить в Москве цветы и, хотя они говорили, что цветов в Москве полно, едва ли не больше, чем здесь, и купить она успеет по пути, но мать стояла на своём: «По какому пути? Я сразу туда поеду…» « И в Вале не зайдёшь?» – удивилась она. Валя – бывшая одноклассница матери, поносило её по стране с военным мужем, а теперь вот осели окончательно в Москве у старшей дочери. «Потом… - сказала мать,- потом зайду…» Купила мать, конечно, свои любимые гвоздики. Долго выбирала, придиралась к каждому цветку. Сама она не любила срезанных цветов, жалела их, умирающих в вазах… Да и гвоздики всегда вызвали у неё странные ассоциации – вспоминались демонстрации седьмого ноября, когда у всех на груди были приколоты искусственные красные гвоздики, а первого мая красные банты, ну, не любила она гвоздик! Она любила нежные мелкие цветы – черёмуху, сирень, ландыши, резеду… Но тоже только там, где они растут – резеду на клумбе, сирень в виде куста… Осенью она любила тяжёлые тёмно-красные георгины. Только георгины всё равно не доедут до Москвы, да и нет уже георгинов, отцвели, а сирень бывает весной…Черёмуха ещё с детства представлялась ей нежной юной девушкой, сирень – тридцатилетней женщиной, вкусившей радости любви, ландыши – неуверенными подростками… Георгины в её представлении были молодыми красавцами из какого-то давнего времени, принцами в плащах и со шпагами. А гвоздики… Ну, что же, пусть будут гвоздики – революционные цветы без запаха и пола…
Мать собиралась тщательно –
