разгадывать ничего уж не надо. Никаким искусством не оправдать, не воскресить человека.
А в заклад на будущее всё от нас отнимается. Худая жизнь у художника, Гена!
«Не подсматривай за собою, не подглядывай, Келл!..»
Героиня
Люда Воинова – молодая мама – актриса, занятая в сказке. Она сидит у Когана Лёни, и жалуется на Аверченко: ей не дают ролей.
Таня в спектакле – переодевает актёров.
А пока что Люда показывает нам раскрепощение: она так нескладно и так согласно разваливается на стуле, что хочется её собрать. Да то ведь не плоть – не самка во плоти – растекается сидя, а самая обыкновенная баба. Театральная блядь, так говорят про неё.
Я не Келл, но я тоже правильно сделал: что не дописал, не отдал чуждое ей письмо. Я говорю о тех строчках, которые отдал Строевой Тане. А Люда Воинова – именно та самая актриса, которая проповедует «рацио» в противовес всяким «эмоцио»...
Толчок
Наконец-то! Здравствуйте!..
Я спешу поздороваться с Вами. Так суетился, суетился всё – боялся слова растерять. Да не подумайте только, будто мог я сказать что-то нужное – нет, я ничего теперь не могу сказать моему современнику... А то, что обещано – то и не сбудется.
Хотелось мне, как признался однажды, поведать Вам об одной любви. А теперь сомневаюсь. Мне и в моём положении говорить о любви стыдно – может быть, и нелепо. Потому что образец чувств моих не может утешить меня. А реальность? Она часто преподносит нам иные уроки.
***
Но... В Ваших глазах я порой видел стремление, страсть... И как хотелось бы мне, чтобы Ваша вера в счастье человеческое не потускнела, не состарилась, не сломалась...
«Бездна... Это ужасно! Я очень хочу быть счастливой – долго, долго»...
***
— Я поставлю теперь чай...
***
Женщина, которая написала эти слова – кто она? Я очень скупо могу рассказать о ней. Потому что там, где находит себе приют женское счастье, не смогу жить не только я.
Женщине этой пока что двадцать девять лет. У неё есть девятилетняя дочь, есть муж тридцати пяти лет. Работает она зав. детским сектором во дворце культуры. Дочь её, разумеется, учится в школе. Муж работает инженером в проектной организации. У них – двухкомнатная квартира на восьмом этаже.
Я не люблю называть её имя. И уж не потому, что просто не хочу. Она относится к разряду тех людей, которых правильнее будет воображать, чем знать в повседневности. Удел её во взаимоотношениях с мужчиной – игра. В этой своей страсти она прекрасна, как и легкомысленна, но в реальности – боже упаси!
Это и есть моя Гарпия...
Гражданская
Вновь на тюки мои кривым глазом горбун
Всё косится да зарится, жалкий болтун.
Он плюёт мне в затылок, пинает ногой,
И визжит у смолы с вороной кочергой.
А я рою свой ход, наглотавшись земли –
Я давно уже слеп, и глаза все в пыли.
Дёрн срываю с коры – всё равно доползу...
Правда, медленно: ноги забыл на возу.
Отголоски двадцатых, на бричке – «Максим».
Там и дед мой косматый гвардейцев косил.
Не отвечу за время, но здесь не солгу –
Вот колчан мой и стрелы – тяну тетиву...
Ремарка
Я меняю маски – я устал «в ролях» – я забыл своё лицо...
Подождите же, я скоренько сниму макияж – и подарю Вам баночку вазелина, хотите?
Слухи
Горшков – человек добрый, молчаливый человек. Он не станет делать замечания, он не умеет копаться в чужой морали. Он живёт только на сцене, когда роль в руках. А там уж он всё примет, всё сыграет – без суда своего человеческого. Да вне роли он нем: в жизни ничего и никогда не играет, а умеет лишь сообщать.
— Вот, Боря Иващенко, — начинает он.
— Что Боря, — раздражается Келл, что твой Боря! Выскочка!
— Боре жить трудно, — несёт Горшков ответственность, — Боре очень трудно жить. Да и к Татьяне он имеет самое непосредственное отношение. Ты этого ещё не знаешь, Сан Саныч.
— Да зачем, зачем мне нужно это? — вскрикивает Келл, — Что вы всё делитесь со мной! Не буду больше писать о жизни, не буду!
— Я не спорю. Твоё дело, Сан Саныч.
— Зачем мне знать всякие ваши сплетни? Я и так не могу из-за этого ничего написать. А мне нужно, Гена, понимаешь, нужно!
— А, вот, интересно, Сан Саныч. Знаешь, как я поступаю, когда мне предлагают роль какого-нибудь негодяя?
— Как ты поступаешь?
— Я учу её, понимаешь, учу!
— Ну и что?
— А когда выучу, начинаю понимать.
— Браво, как всё просто!
— Начинаю понимать, как бы всё выразить – начинаю понимать, почему он такие слова говорит.
— Да! А что в живописи прикажешь делать? Что мне делать здесь, на подрамнике?
— Разучивать роль.
— Какую роль, Гена? Какая может быть роль в живописи?
— Самая обыкновенная, Келл – твоя роль.
— А если я её знаю? Знаю, Гена, можешь мне верить?
— Нет, Сан Саныч, ты её не знаешь. Вот кончишь работу...
— Да ну тебя к чёрту! Расскажешь мне всё потом.
Келья
Душа Лёни Когана бедствует – страсть и стыд, смущаясь в страхе, сжирают её – в общем, сплошной скандал. И я готов отдать ему всё время своё. Он доверил такую мне тайну...
Но в присутствии двух молоденьких женщин (а с нами вместе, в его келье-клетушке, сидят, после купленного в ресторане вина, Таня Строева и Людмила Воинова) свершается чудо: он страстно превращается в поэта...
«Пуля в грудь мою вошла...»
Портрет
Келл спешит, Келл пишет – Келл бормочет себе под нос свои же слова: «Не подсматривай за собою, не подглядывай, Келл...».
Таня – женщина красивая. И смертельно уставшая. Лицо её землисто, косметики не знает – лицо, будто руки рабочего (этот тон в шершавых мазках) – без ухода, не лелеянное.
Келл любит лицо её, вжатое в холст – художник Келл не может не любить страдание.
Художник Келл может сделать антураж для актёра, соорудить дом на сцене для актёра – чтобы актёр мог там жить, мог роль сыграть. Но художник Келл ничего похожего в жизни сделать не может. И поэтому Таня для него красива.
— Что-то тело у неё всё подёрнулось, — поправляет Гена.
— Тело счастья хочет, а в покое его нет.
— Чего нет, счастья?
— Да, нет его в покое...
Гена Горшков молчит...
«Не подсматривай, не подглядывай, Келл!..»
Предательство
Между песнями под гитару Лёни Когана, мы говорим понемногу обо всём прочем, так необходимом для первого знакомства. И я замечаю, едва прикасаясь, и о своих писательских страстях.
Подводное течение прозы таится под лёгкими барашками. А Люда хочет раскачать волны, раздвинуть все воды до самого дна.
— Ты же актриса, — поддразниваю я, — нырни под слова. И как будто ты их сказала.
— Где нырять, если ничего не понятно?
— Ну, — противоречу я, — в словах обязательно сыщется омут.
— А реальность, — восклицает Люда, — здравое рацио! Есть эмоцио, а есть рацио. Я не понимаю тебя.
— Вот этого и не надо.
— Но я же должна понять! Кто ты на самом деле?
— А я просто люблю женщину, люблю Гарпию – это моя профессия.
— Так не любят, что это за любовь?
— Так любят все побеждённые мужчины – это расплата, а не призвание. Вот поэтому я и работаю в театре.
— А жизнь!
— И поэтому тоже я люблю ту же самую Гарпию.
— Но не все ведь такие женщины!
— А не обидишься?
— Говори всё, что хочешь.
— Она – не жена, она даже стерва. Но это, наверное, из другой повести, жалко отшучиваюсь я.
— А у тебя и не будет другой! — празднует Люда.
Дно растопырилось – и оно ей совсем неинтересно. Играть здесь больше нечего. Мы пьяны все и веселы.
«Пуля в грудь мою вошла...»
И тут мы срываемся прочь, кто куда. Час ночи. Люду ждёт муж. Таня забралась одна в Лёнину постель, и хочет меня – я должен вернуться, я ей обещал.
***
Мы с Лёней сажаем Люду в такси. И Коган трясётся весь, он рыщет по всем карманам – выгребает мелочь.
— Здесь почти два рубля, — кричит он мне пьяный, — Я тебя умоляю, я не могу, я прошу тебя – я хочу Таню! Я люблю её! Все что хочешь...
«Эх, — думаю себе я — и чего так терзаться? Придумывать любовь себе, чтобы только избавиться от разумного позора?..
Да, Лёня, остаётся мне любить только свою Гарпию, а никакая мне Таня совсем не нужна...»
***
И, конечно, я не стал возвращаться в Лёнину келью, а умчался на его мелочь к чёртовой матери!
— Я бы всё равно не стал подниматься к тебе, и без твоих копеек, — сказал я ему напоследок. — Я ведь не хотел ничего от Тани, она мне не нужна вовсе. Просто, интересно было понять. А по-твоему выходит так, будто я её продал – уступил, словно купчик за два твоей мелочью.
И если бы Лёня Коган не летел возвращаться к Татьяне на кровать, мы бы с ним поругались. Это и произойдёт потом, с Воиновой...
***
Да к чёрту!.. Всё равно бы он меня не понял, всё равно не поверил бы... Так что всё хорошо, что намерения наши совпали... Вышло так, будто мы сговорились, хотя ведь у каждого своё на уме...
***
— А где?.. — хотела спросить Таня, но не успела, так как Коган мгновенно запрыгнул в постель...
И понесло Таню...
А через несколько минут она спрашивала уже у себя...
— Почему же не он пришёл?.. Почему пришёл ты?..
— (...)
***
Иудушкина кровь! Ведь евреи отвергли Христа!.. Они не только предали его, но и распяли... Или что-то не так?.. Да как я не понял тогда, что все «Искариоты» только то и умеют, чтобы «платить» и «продавать»! Или это просто медяки выпали из Лёниных штанов?..
***
«Не знай жизни, Келл — пиши, пиши, Келл!..»
Метаморфоза
— Изломилось её тело, — изумляется Келл, — что же оно так изломилось! «Не подсматривай, не подсматривай...» — чёрт знает что!
— А что, Сан Саныч, ты всё одни и те же слова говоришь себе?
— Да заносит меня без них. В жанре гибну – с событиями и действиями: хочу, чтобы не кисть у меня двигалась, а всё, что пишу. Хоть крепи кисть намертво, и подрамником елозь по ней.
— Это от театра. Там всё перемены, там мы, как говорится, по ходу пьесы...
— Да всё понимаю, но в этом портрете! Почему мне так хочется подобного и здесь? Нет темпа, развития нет. А на холсте – в лице, фигуре; и в свете, и в краске, и в линии – должно быть движение, жизнь! А у меня стынет всё, остывает, ты понимаешь?
— Нет, понять не могу. Мне бы сыграть... Пусть даже и женскую роль. Но чтобы только женщина была живая. Как почувствую, так и сыграю. А без этого никак не могу.
— Но тогда ответь мне: почему же ни в одной, ни в одной женщине я не нахожу ни покоя, ни счастья? Почему вдруг блеснёт что-то и тут же погаснет? Что за разряды? И почему меня так ненадолго хватает?..
Келл задавал все эти бессмысленные вопросы, вращая карандаш тремя пальцами... И время от времени, когда остриё касалось ватмана, он успевал прочертить несколько нервных штрихов, так что совсем бессознательно вдруг получался на листе женский овал, волосы... Что-то угадывалось.
— Вот случается же, — размышлял Келл и далее, как бы с самим собой, — и порыв всякий проходит, а след его, ты посмотри, будто отсвет тающей радуги, неуловим и призрачен...
И Келл схватывает карандашом лукавый и любопытный блеск её глаз, демонстрируя Горшкову ту самую жизнь в ускользающем образе.
— Я долго думаю о её улыбке, — продолжает Келл, — И что-то знакомое уже угадываю в едва приподнятых щёках, и чуть выше: что таится в этом блеске? Он как бы испытывает меня, блеск её глаз, он спрашивает: «Кто ты таков?..» Он зовёт, этот блеск, и дразнит меня беззаботным и добрым неверием. И когда он мгновенно вдруг пропадает, этот блеск её блеск, то мне сразу становится ясно, что, происходит что-то не то. И ничего от неё не остаётся, ничего тогда
