Старик Келл

нет.

— Может, наоборот, Сан Саныч, — осторожно замечает Горшков, — может, всё есть? Это – как и мимика у актёра – с задних рядов не видна, а она есть?

— Стой, как это не видна! — сияет Келл — Очень даже я вижу её!

И его рука вскидывается вверх, к глазам Тани...

— В них отсвет, в них тает радуга! — хмычет довольный Келл — и отходит, уважительно запихивая в трубку табак.

Главный машинист

А через день после Лёниного «такси» ко мне подошёл главный машинист сцены Саша Пинкин – и с мальчишеской радостью поведал, как он без лишних усилий овладел Таней Строевой.

И я чувствую, слушая его, что это тоже моя вина... Я подтолкнул её к этому всеми своими разговорами на одном из выездных спектаклей. Это я внушил ей, что она хороша, и должна быть счастлива. А ещё я начинаю понимать, что невыполненное обещание перед женщиной хуже преступления. Э-эх!..

***

И сам Лёня Коган зовёт меня к себе наверх в декорационный зал, и сообщает (дошло-таки!) самое важное. Он, оказывается, и не знал, что любил и любит только Люду Воинову – а теперь хочет жениться на ней. Тут же, к нам в декоративный цех, поднимается Люда – и я неуклюже справляюсь...

— Оказывается, мой друг, намеревается жениться? Поздравляю!..

И Коган взвивается в неподражаемо-еврейском негодовании – он больше не хочет меня знать. Он нашёл себе спас: если я знаю всю подноготную, то зачем я ему?..

«Совершенно разумно, — думаю я — он правильно всё решил».

И каким-то мистическим образом я вручаю ему победу... Почти торжественно... Не хватает только литавр...

Но не надо ему подаренной мною победы – причём здесь это! Он чист и свят, по роду, по крови – а я его предал. Ведь мне он копейки всучил, мне заплатил за Татьяну?.. Или я не понимаю совсем?..

***

«Да, я завёл пружину и качнул маятник... Я разбудил в ней дремавшее отчаяние... Я обнаружил в ней образ – и потом, незаметно для себя самого, как бы возвратил его ей. И она поверила – она начала жить. Вот и Саша Пинкин... Возникает и Боря... Иващенко...

В иное время меня бы это только порадовало. Но теперь, когда я чувствую, как опасно быть художником опосредованно, меня всё огорчает и даже страшит. Зачем же видеть в человеке такое, чего он, быть может, никогда в себе не обнаружит?

Но ведь я же не мёртв?.. Я должен хоть что-то говорить, что-то делать!.. Или снова не так?.. Да ведь я привык, я давно привык... Я смирился и буду мириться со своей участью, со своей ролью...»

***

Лёня Коган не говорит другого. Ибо он «всё выше» – а я там, внизу, где и должен быть «наш брат» перед его первозванными очами.

***

Справедливость» торжественна и пышно щедра – и она же выносит прощальный вердикт, что...

«Еврейский народ (о, еврейский народ!) – он не только безгласный, безвинный страдалец, обруганный и гонимый невежественной, грубой чернью – еврейский народ сияет, и будет сиять в веках! А на нас, земляных червей(!) даже и на свету не падёт жалкая тень его отблеска... Зачем выползаете вы под тёплый весенний дождь?..»

***

И тут Лёня Коган, наконец-то, спасается – «тронная речь» его завершилась, достойно и подобающе разукрасив тысячелетние все «заветы» Авраама и Моисея.

У меня больше нет резюме – и еврейский народ вправе гордиться Коганом Лёней.

«Пуля в грудь мою вошла...»

По-моему, очень правильно... А закончилось театральная быль очень плохо, скверно закончилась.

Рая Пинкина, я не говорил о ней прежде, жена главного машиниста Саши, избила ногами Таню Строеву так, что та попала в больницу.

В театре началась паника, начались разборки... Стали искать крайних, а для этого снаряжали целые делегации к Тане в больницу.

Лёня Коган, позабыв о наших размолвках, подходил ко мне несколько раз, и спрашивал, что же делать? Его не столько беспокоила участь Тани, сколько то, чтобы о нём ничего не узнали.

— Да не бойся ты, — сказал ему я, — ничего не будет. Люди есть люди... И они не успокоятся, пока всё не утрясётся наилучшим образом. Так что трогать тебя никто не будет, не до тебя. А вот Раю Сашкину вполне могут выгнать, не дадут доработать до пенсии. Ей всего-то ведь год осталось. Хотя я её понимаю. Каково бабе, когда она на тринадцать лет старше своего мужа? А её дочь на те же тринадцать лет моложе Сашки!.. Так что Пинкин оказался точно посередине между женой и её дочерью. Все это в театре знают и понимают. Так что не до тебя.

И Лёня Коган совершенно успокоился после этих моих слов. Он даже не поехал к Тане в больницу, так как страх за себя отпустил его.

Помреж, о ней мы здесь говорить не будем, организовала целую «кампанию» по поимке обязательного «преступника». Ведь не могло же всё случиться само собой? Но никто и её слушать не стал. Каждый для себя нашёл «виноватых». А на первое место, без споров, водрузили Раису Пинкину. Правда, всё обошлось. В театре, после "товарищеского суда", её всё же оставили. Так что напрасно Пинкин подумывал о расчёте. Страсти улеглись, в конце-то концов, тем более что на арену вышел Боря Иващенко, который неизменно теперь находился в Таниной палате.

Предел

И здесь Таня опустила свою голову в последний раз...

Келл не станет, как прежде, думать о ней, он забыл все свои бормотания... Они более не властны над ним, не тревожат его.

Келл, наконец, избавился от страшного тяготения. Он бросает кисти, вытирает руки о боковинки трусов – и снова ползает по полу с карандашом и метром в руках.

Келл должен ещё доделать свои полати, Келл должен сбить из досок себе мастерскую...

***

А Гена Горшков так и не успел к сроку возвратиться в театр из отпуска. Ему пришлось задержаться не по своей прихоти.

Похоронив Сан Саныча, он в последний раз посетил недостроенную мастерскую Келла и снял с подрамника холст, на котором проступало землистое лицо...

Портрет Тани Строевой был подарен Борису...

The happy end

И Боря Иващенко сыграет для нас тоже свою последнюю роль – он женится на Строевой Тане после всех ужасов – и это останется единственной ложью или похвальбой «храброго портняжки».

***

Вскоре Татьяна родила малыша, о чём я и сообщал в самом начале. В те годы Борис мне казался достаточно старым. Но что только ни возможно в жизни?.. В жизни возможно всё!..

И сказал бы мне кто тогда, что у меня самого, на пятьдесят третьем году, родится моё сокровище, я бы ответил, что он сумасшедший. Как он мог о таком подумать?..

Но спрашивал я через годы...

— Как же тебя зовут?

— Девочка-доця, — отвечала она...

И только потом она согласилась со всеми, что она – Анастасия на самом то деле... Настя, Настенька... И, конечно, Настёна!..

Только мама по-прежнему зовёт её Настька!