1
В детстве Анатолий играл со спичками. Он не поджигал бумажки, ветки, всякий мусор, не коптил на огне жуков, как большинство детей – его завораживало волшебство, связанное с огнем. Он чиркал спичку о коробок, она вспыхивала, и вспышкой озарялся весь мир. Ему казалось, что, если как следует присмотреться, в этой вспышке можно разглядеть что угодно; корабли в неизвестных морях, слонов, идущих по равнине далекой Африки, странные созвездия в такой близи, что можно дотянуться рукой. Еще долго перед его глазами плавал световой отпечаток, но ни он, ни ровное горение спички, ни последующий искривленный огарок не интересовали Анатолия. Он чиркал еще одну спичку, затем еще и еще, воздух в туалете (он воровал спички у деда, который там курил; на полке стояла забитая окурками консервная банка, служившая пепельницей, пачка плоских дешевых сигарет – и спички) наполнялся приятной резкой вонью, щекотавшей в носу, и так он мог сжечь весь коробок. Дед ругался, заметив пропажу спичек, бил кулаком по щеке, даже прижег ему как-то руки, «чтобы не баловался»; помогло.
2
Анатолий жил в ветхом облезшем от времени доме на окраине города, невдалеке от кладбища, в темной душной квартире на втором этаже, совершенно один. То есть, в той же квартире жила бабка, часто приходила сестра Наташа, там же жила ее маленькая дочь, дом был полон шумных жильцов, но Анатолий совсем не замечал их существования. Только изредка, по какой-нибудь надобности, они всплывали в сознании, но тут же пропадали в беззвучном небытии, окружавшем его.
Чтобы попасть домой, следовало подняться по лестнице – всегда грязной и скрипучей. На стенах что-то писали, но он не мог ничего разобрать; если в школе ему еще удавалось кое-как справляться с математикой – был элемент тайны в перипетиях чисел, - то чтение ему не удавалось никак, буквы путались, слова мешались, и, хотя дед бил резиновым шлангом, он так и не научился ни читать, ни писать. Поэтому для него существовали лишь числа, и даже улица 50-летия Октября была только «50».
А квартира была 8, в самом углу.
Там же была лестница, ведущая на чердак, и одно время люк не запирали, так что Анатолий часто ночевал на чердаке. Голуби со временем привыкли и перестали бояться. Потом повесили большой красивый замок, ключа у него не было, поэтому на чердак он ходить перестал.
Жива была бабка, дед давно умер. Она занимала самую темную дальнюю комнату, но все в доме пропиталось старушечьей вонью. Питалась она только хлебом, выедая мякоть из середины, а с остатками справлялся Анатолий. Он вообще не замечал, что ему приходилось есть. Однажды он съел дохлую мышь.
Сестра Наташа приходила раз в месяц, чтобы забрать старухину пенсию, изредка, впрочем, появляясь и в прочие дни, иногда не одна. Как-то раз она родила ребенка.
Во время ее беременности с Анатолием произошли странные изменения. Он как будто выпал из своего постоянного оцепенения и все его существо было поглощено заботой о животе сестры. Это выглядело столь необычно, что поговаривали даже, будто это его ребенок.
Дело было в том, что Анатолий почему-то решил, что в раздутом животе сестры находится он сам, и поэтому забота о нем была чем-то вроде инстинкта самосохранения. Он просил сестру раздеться и показать живот. Та посмеивалась и раздевалась, а Анатолий припадал к ее животу с уродливо выдающимся пупком, целовал, гладил, бормотал что-то бессвязное. Вскоре, однако же, родился ребенок, девочка. Ее появление Анатолий воспринял скорее с удивлением, на цыпочках подходил к ее колыбели, тормошил и гладил, будто пытаясь проверить – да настоящая ли? – но вскоре успокоился и потерял к ней интерес. Впрочем, он все-таки старался заботится о ней, по сути, он был единственным, кому она была почему-то нужна, это он стирал и гладил для нее, купал в ванночке, варил кашу на газовой плите, и все это могло бы сойти за любовь, если бы не то безразличное равнодушие, с которым Анатолий выполнял свои обязанности. Сестра совсем не занималась Кристиной, только иногда приходила за старухиной пенсией и тут же исчезала, часто даже не подходя к девочке.
Так и жил Анатолий в своей конуре, бесцельно и никого не тревожа. Шли годы, и Кристина росла, вот ей уже два, три, четыре года. В доме до Анатолия никому не было дела – все пили, по ночам поднимался вой и плач, сосед избивал каждый день жену и детей, так что для ребенка сожительство с Анатолием было не самой худшей участью. Его считали тихим и безопасным сумасшедшим, и только дети изредка кидали в него то снежками, то обломками шифера – смотря по сезону. Но Анатолий совсем не реагировал на них и вскоре им надоел. Он старался не выходить из дома, так как не чувствовал в этом нужды. Чаще всего он просто запирался в квартире, садился в кресло и так, смотря в какую-нибудь точку, просиживал до самой ночи, и никто в мире не знал, о чем он думает в эти часы и что творится в его голове.
3
Как-то раз Анатолию нашли работу; рыть могилы на кладбище. Оно было тут же, неподалеку. Страшноватые кладбищенские мужики удивлялись его способности рыть без усталости. Он мог работать по нескольку часов без остановки, но когда усталость все же одолевала и окружающий мир вдруг всплывал в его сознании из тьмы, он понимал, что ему нравится его работа, и продолжал кидать лопатой землю с двойным усердием.
Каждый день между рытьем могил кладбищенские пили возле костра и однажды не без опасений дали водки Анатолию. В тот день он едва не поубивал их лопатой, его еле скрутили, так что решено было «этому столику» больше не наливать. Чтобы он не обижался, ему наливали в стакан какой-нибудь газировки, и он пил.
Иногда они подшучивали над ним; вместо хлеба подсовывали глину, и Анатолий жевал ее, совсем не замечая разницы, и смеялся вместе с остальными.
Работы было, впрочем, достаточно; кладбище разрасталось, теснило городок, подступало к его окраинам. Иногда Анатолий прогуливался между могил, рассматривая где яркие, а где совсем выцветшие фотографии на надробиях и даты; со временем у него появились любимчики, с которых он иногда смахивал наваливший снег.
Зимой, в канун Нового года, Анатолий поднимался рано утром, брал топор и уходил в лес возле кладбища. Оттуда он возвращался с нарубленными молодыми елочками, такими маленькими и беспомощными, что, когда он волок их по снегу, казалось, он тащит за собой детские трупики.
- И не жалко тебе, мудаку, деревца рубить, твою душу мать?! – орал ему вслед кладбищенский, самый наглый из всех, тот, что отбирал у Анатолия половину денег.
Неизвестно, кто надоумил его на это, но Анатолий вставал со своими елочками на обочине дороги невдалеке от кладбищенских ворот и проходившие мимо часто уносили с собой одну или две, или загружали в машины, останавливавшиеся тут же. Такая деятельность даже приносила кое-какой доход. Дети вились вокруг его елочек, степенные отцы приценивались и выбирали, а Анатолию в моменты вынужденных пробуждений казалось, что одни дети забирают с собой других, мертвых. Он вообще не видел разницы между живой материей и неживой и все вокруг наделял таинственной полужизнью, и только смерть казалась ему чем-то несомненно существующим.
Снег ложился на елочки, укрывая их, как покрывало покойника, так что приходилось стряхивать его, чтобы покупатели могли оценить товар. Анатолий имел смутное представление о том, зачем люди покупают его елочки, так что в его воображении рисовались причудливые картины распиливания деревьев на куски, ритуального сожжения во дворе и прочие подобные, и он так никогда и не узнал их истинного предназначения, да и узнав, вряд ли нашел какое-то отличие с тем, что ему представлялось. Дома в его детстве не ставили елок, а праздники в школе или интернате совсем стерлись из памяти.
Со временем, чтобы не плодить лишних сущностей, Анатолий решил полностью отказаться от человеческой речи и изъясняться мычанием. Его принимали за глухонемого. Когда к нему обращались с вопросом, он с гулким, как будто из бочки, утробным звуком доставал из кармана пятидесятирублевую купюру, если спрашивали о маленькой елочке, и сторублевую, если о елочке побольше.
После Нового года Анатолий все-равно шел в лес и по прежнему вставал на обочине, и только через много дней, наконец поняв, что его елочки больше никому не нужны, уходил домой, отнеся остатки своего товара обратно в лес. А потом возвращался на кладбище.
- Ну что, бизнесмен?! Водки-то нам купишь? – кричали ему мужики, хохоча, и Анатолий давал им денег на водку.
А потом его не пустили на кладбище. Сначала Анатолий долго стоял у ворот или у ограды, его подолгу не выгоняли, но даже если бы накричали на него, он все-равно продолжал бы ходить. Он стоял неподвижно, как какой-то столб, и следил за работой мужиков. Наконец, в какой-то из дней он не пришел.
4
Времен года не было; был только дождь и снег. Одно сменяло другое, и этого было вполне достаточно.
Когда лил дождь, забрали Кристину. Ей уже шел пятый год. Приходило к ним в дом много каких-то людей в красивой форме и с папками, что-то записывали в блокноты. Одну из пришедших женщин Анатолий рассеяно потрогал за коленку; его лишь заинтересовала черная матовая поверхность колготок, облегавшая ее, но они подняли крик, начали его бить, обещали утащить куда-то. Сестра Наташа после этого совсем перестала заходить. Анатолий грустил без Кристины: он все-таки любил ее.
Когда падал снег, умерла бабка. Это случайно заметила соседка, зачем-то зашедшая. О ее похоронах хлопотала какая-то организация; пользуясь старыми знакомствами, Анатолий договорился о могиле и вообще проявил небывалую деятельность. Под общий гогот ему пообещали зарыть старуху «поглубже»; он знал, что перед рытьем могилы землю растопят колесными шинами, - вон, их целые горы на отшибе кладбища, - и видел в этом что-то ритуальное и даже порадовался за свою старуху (на самом деле, ей не копали могилу, а бросили в другую, где уже лежал свой покойник, «подселили»; так всегда делали, чтобы не работать лишний раз)
Так как Наташа не появлялась, он решил, что она тоже умерла, а заодно и Кристина, и даже хотел заняться и их могилами, но дело почему-то не пошло.
Тогда же, на счастье, пришла пора рубить елки.
Снова Анатолий просыпался затемно, снова брал топор и шел через кладбище в лес. Видимо, из-за морозов, деревца тогда особенно охотно поддавались его топору, будто сами стремились погибнуть. Снова ему казалось, что он волочет за собой детские трупики, и при этом имел такой свирепый вид, что прохожие невольно шарахались в сторону. Снова он вставал у кладбищенских ворот и разъяснялся мычанием. Только кладбищенских не было видно; видимо, запили раньше обычного.
В один из вечером, уже на исходе праздников, Анатолий пытался продать последнюю елочку, такую нежную и беспомощную, что невольно приходила мысль о Кристине. Снег тогда падал увесистыми хлопьями, и пространство вокруг единственного на всю улицу горящего фонаря, служившее для Анатолия и убежищем, и рабочим местом, окружала неприятная шевелящаяся мгла. Казалось, что, если как следует прислушаться, можно было расслышать, как падает снег. Покупатель у елки все же нашелся, это был
