Цвет яблони. (Перевод на русский. М.Коцюбинский)

Цвет яблони. (М. Коцюбинский)
Этюд
Я плотно прикрыл дверь своего кабинета. Я не могу… Я решительно не могу слышать это сдавленное, с присвистом, дыхание, что, кажется, наполнило собой весь дом. Там, в спальне жены, умирает мой ребенок.  Я хожу по своему кабинету, хожу уже третью бессонную ночь, чуткий, як настроенная арфа, что звучит струнами от каждого движения воздуха. Моя лампа под широким картонным абажуром делит комнату на два этажа - вверху темный, хмурый, тяжелый, под ним - залитый светом, с ясными бликами и с сеткой из теней. Постеленная на кушетке и нетронутая постель особенно режет глаз. За черными окнами лежит мир, затоплений ночью, a моя комната кажется мне каютой корабля, что плывет где-то в неизвестном черном море вместе со мной, с моей тоской и с моим ужасом. Мне удивительно то, что я все замечаю, хоть горе забрало меня полностью, пленило. Я даже, проходя мимо стола, поправил фотографию. О! Теперь симметрично!.. A свист не утихает. Я его слышу и сквозь закрытую дверь. Я не пойду в спальню. Почему? Я и так вижу все, вижу свою девочку, ее голые руки на полотне; вижу, как ходит под полотном ее грудь, як она раскрывает запекшиеся губы и ловит воздух. Это маленькое, обычно такое дикое, теперь обнимает пухлыми ручками шею доктора и само открывает рот. Такой покорный теперь, котенок…  Это мне корнает сердце. Быстрее бы конец!..
Я прислушиваюсь. Наименьший шорох или стук – и мое сердце падает и замирает. Мне кажется, что сейчас случится что-то необыкновенное: проникнет сквозь окно какое-то существо с большими черными крыльями, проскользнет по дому тень или кто-то неожиданно вскрикнет – и оборвется жизнь. Я прислушиваюсь. Нет, дом не спит. В нем живет что-то большое, неизвестное. Я слышу, как она дышит, вздыхает,  как неспокойно колотится его сердце и бьется живчик. Я знаю, то – тревога. Она держит в своих объятиях даже комнатный воздух, и так хочется выбиться из-под ее гнета, выйти из дома и сбросить ее с себя!..
A я хожу. Ровным, размеренным шагом, через весь дом, из угла в угол. Из угла в угол. Я не слышу своих ног, не управляю ими, они носят меня сами, словно заведенный механизм, и только голова моя, как паук паутину,  снует кружево мыслей. В окна смотрит ночь, без конца долгие, глубокие, черные просторы. Где-то далеко стучит  колотушка ночного сторожа.  Сколько веков она будит ночную тишину своим деревянным языком, сколько людей, поколений пережила… Она всегда вызывает у меня настроение, чувство связи с далеким прошлым, с жизнью моих предков.  Что-то есть простое и милое в той речи колотушки, которой она среди тишины и безлюдия обещает охранять спокойствие твоего сна…  Почему бы мне не взять такой ночью в тот эпизод начатого мною романа, глее Кристина, оставив своего мужа, попала вдруг из большого города в глухой городок? Ей не спится. Она открывает окно своего дома… Целое море деревьев в цвету… Мягкими черными волнами катится вокруг… Спит городок, как скопление черных скал…. Ни возгласа, ни блеска под облачным небом. Только запахи душат грудь и трепещет вдали глухая колотушка, словно перебои сердца незримого великана. Какое это новое для Кристины, невиданное… Она чувствует…
Я встрепенулся. Боже. Что со мной? Или я забыл, что у меня умирает ребенок? Я приложил ухо к двери. Свистит? Свистит… Как ей трудно дышать, как она мучается, бедная птичка… Мне самому перехватило  дыхание в груди от того свиста, и я начиная глубоко втягивать воздух, дышать вместо нее, как будто ей от того будет легче… Х-ху!

Однако меня знобит... Что-то от спины расползается холодными мурашками по всему телу, и челюсти трясутся…  Я не спал три ночи... Меня грызет горе, я теряю единственного и любимого ребенка… И мне так жаль становиться себя, я такой обиженный, такой бедный, одинокий, я весь  сжимаюсь, мое лицо жалобно искривляется, и в глазах крутится горькая слеза… Что то? Что-то громыхнуло дверью и  пролопотало босыми ногами… Конец?
Я замер на месте, и мое сердце остановилось. Что0то переливается, и звенит ведро железной дугой. Это Катерина внесла что-то в дом. Я вижу эту обеспокоенную и заспанную женщину;  Она покорно толчется по ночам, она тоже любит нашу Леночку. Добрая душа!
И снова все тихо, если бы не тот свист сдавленного горла, не то сипение ждущей смерти… Куда мне убежать от этого свиста, куда мне деться? Я не имею уже сил слушать его… А тем временем я вполне уверен, что я не выйду из этой комнаты, потому что я не могу слушать его. Он меня приковывает. Пока я слышу его, я знаю, что ребенок мой еще жив. И  я  хожу и мучаюсь, и у меня все жилки болят от этого свиста…
Уже поздно. Лампа начинает чадить и гаснуть. Я слышу, что трещит фитиль, и вижу, как мигает свет – то поднимается, то падает, как грудь моего ребенка. Я с ужасом всматриваюсь в эту борьбу света с жизнью, и мне кажется, что в тот момент, когда он погаснет, улетит душа моей Леночки.
Ужас какой я стал суеверный! Я зажигаю свечу  и вдруг, набравшись смелости, гашу лампу. В комнате  становится  темнее, пропали блики и разные тени, на все лег серый грустный колорит. Грустно стало в моей комнате. Я волочу уставшие ноги между серой мебелью, а за мной волочится моя сгорбленная тень. Голова снует мысли. О чем я думаю? Я думаю о чем-то чужом, постороннем, неважном, а впрочем понимаю, что не забыл о своем горе. Какие-то голоса разговаривают во мне. «Не хочется ли селедки?» Что? Какой селедки?  Я не задумываюсь над этим. Кто-то чужой спросил, и так оно и осталось. «Гидрохинон... гидрохинон… гидрохинон…» Почему-то это слово мне приглянулось, и я повторяю его с каждым шагом и боюсь пропустить в нем какой-нибудь слог. Оно какое-то дивное облегчение делает моим горячим глазам; они отдыхают, сладко отдыхают, и перед ними начинают простираться длинные зеленые луга с такой свежей травой… Не слышу свиста, затихла колотушка…
Часы в столовой пробили два. Громко, резко. Эти два звонка упали мне на голову, как гром с неба, как нож гильотины. Они меня чуть не прибили.
Когда вы в горе, вы ежеминутно надеетесь какой-то беды и ваша душа напряжена, как струна на инструменте, советую вам останавливать часы. Если вы следите за ними, они без конца продлевают ваши муки. Когда же забываете о них, они напоминают о себе, как кирпич, что падает на голову. Они равнодушно считают ваше терпение и длинными стрелами-пальцами приближают минуту катастрофы.
Перед моими глазами исчезли зеленые луга, и я снова услышал далекую колотушку…
Окно сереет. В комнате все так же, как и до сих пор было: так же нагибается от движения воздуха желтое пламя, так же шатаются тени и висит мрак, а однако есть что-то новое. Наверное, серое окно.
Я становлюсь слишком чутким, мои глаза замечают то, чего раньше не видели. Я вижу даже себя, как я хожу из угла в угол между ненужною мне и будто не моей мебелью; вижу свое сердце, в котором нет наименьшего горя. Что же, смерть – это смерть, жизнь – это жизнь!..
Дверь кабинета скрипнула,  и в комнату тихо входит доктор. Хороший, старый друг! Он только что из спальни, от моего ребенка. Он сжимает мне руку и смотрит в глаза. И я понимаю его: «Нет спасения?» - «Нет», - говорят его честные глаза. Он не нужен и отходит, а на пороге стоит жена и полным  мольбы и надежды взглядом провожает его через всю комнату, как будто он несет с собой жизнь нашей Леночки.
Потом она переводит  глаза на меня. Горячие и темные от ночниц и тревоги, блестящие от слез и красивые. Ее черные волосы, связанные грубым  жгутом, такие мягкие и теплые. Все это я вижу. Я все это вижу. Я вижу ее милое заплаканное лицо, ее голую шею и растрепанную грудь, откуда идет душистое тепло молодого тела,  в тот момент, когда она лежит у меня на груди и тихо плачет, я обнимаю ее. Не только как друга, но и как привлекательную женщину, и будто сквозь сон понимаю, что в голове моей остается не выраженная мысль: «Не плачь. Не все пропало. Еще у нас будут…» А, подлость! Как может родиться такое утешение под свист сдавленного смертью горла? Леночка умирает… Нет, этого не может быть… Это дико… это нелепо… Кто ее забирает? Кому нужна ее жизнь?.. Кто может выточить кровь моего сердца, когда я еще живой… Мою Леночку, сою радость, моего  ребенка  единственного … Нет, не может этого быть… не может быть… А, это нелепо, говорю я!..
Моя жена, испуганная стоном из спальни, метнулась туда, а я мечусь по комнате, как раненный зверь, и в неутомимой злобе разбрасываю мебель, хочу все уничтожить. «Это подло, это нелепо», - кричит во мне что-то, и зубы скрипят от скрытой в сердце боли. «Сто чертей! Это насилие!» - бунтует моя сущность. «Это закон природы», - говорит что-то сзади выразительно, но я не слушая и бегаю по комнате. С моих уст готовы сорваться грубые слова ругательств, и я говорю их, говорю вслух и сам пугаюсь своего голоса. Скулы мне сводит, холодный пот умывает лоб… Я падаю в кресло, закрываю глаза ладонью… А-а! Я сижу так долго.
Или мне это кажется, или действительно свист утихает? Что же это – конец? Но жена молчит, неслышно плачу. А, может, ему легче? Может ему легче, моему ребенку? Может, все пройдет, она уснет и завтра ее глазки будут смеяться папе?
Разве же это невозможно? Разве же я сам, когда был ребенком, не умирал уже, даже врачи от меня отказались, но однако… Господи! Есть же какая-то сила, которую можно умолять!
Свистит?  Нет, действительно, как будто ей легче дышать… Хоть бы  только уснула. Хоть бы уснула… Это я, наверное, ошибся при прощании с врачом. Он не мог бы смотреть мне так смело в глаза…
Вдруг дикий крик, крик матери, выбрасывает меня из кресла.
Ноги мои немеют, но я бегу… Я мчусь вслепую, все  опрокидываю, ударяюсь руками о двери и налетаю на жену, что в истерическом приступе заламывает руки… Я все понимаю… Вот и конец.
Ну, с той мне уже нечего делать, надо успокоить жену. Я ее обнимаю, утешаю, говорю какие-то слова, которым сам не верю, и целую ее холодные, мокрые от слез руки. При помощи Катерины, лавровых капель, поцелуев и холодной воды мне наконец удается привести в чувства жену и вывести ее из спальни. Она уже не кричит, она горько, безутешно плачет. Пусть выплачется, бедная.
А я бегу в спальню. Чего? Разве я знаю? Что-то тянет меня. Я стою на пороге и смотрю. Я слышу, что мои лица присохли к скулам, глаза сухие и не моргнут, как будто кто-то вставил и в роговую оправу.Я вижу все необычайно выразительно, как в  горячке.

Среди комнаты, на большой двойной кровати, на белых простынях, лежит моя крошка, уже посиневшая. Еще дышит. Слабый свист вылетает сквозь пылающие уста и мелкие зубки. Я вижу стеклянный уже взгляд полузакрытых глаз, а мои глаза, мои глаза ловят все детали страшного мгновения… и все записывают… и та огромная кровать с маленьким телом, и несмелый свет раннего утра, что обнял серую еще комнату… и забытую на столе, непогашенную свечу, что сквозь зеленый зонтик бросает мертвые тона от ребенка.
И разлитую по полу води, и блеск свечи на пузырьке с лекарством… Чтоб не забыть… чтоб ничего не забыть.., ни тех ребер, что с последним дыханием то поднимают, то опускают полотно… Ни тех, мертвых уже, золотых кудрей, рассыпанных по подушке, ни теплого запаха остывающего тела, что наполняет комнату… Все оно кажется сне… когда-то… как материал… я это чувствую, я понимаю, кто-то мне говорит об этом, кто-то