другой, кто сидит во мне… Я знаю, что это он смотрит моими глазами, что это он ненасытной памятью писателя втискивает в себя всю эту картину смерти на рассвете жизни… Ох, как мне противно, как мне страшно, как мое сознание ранит мое отцовское сердце… Я не выдержу больше… Прочь, прочь из дома как можно быстрее…
Цветут яблони. Солнце уже встало и позолочивает воздух. Как тепло, как радостно. Птицы щебечут под голубым небом. Я машинально срываю цвет яблони и прикладываю холодный от росы цветок к лицу. Розовые платочки от грубого прикосновения осыпаются и тихо падают на землю. Разве не так случилось с жизнью моего ребенка!
А впрочем природа радуется.
И чего не могла сделать картина горя, то вызвала радость природы. Я плачу. Слезы облегчения капают вслед за платочками, а я с сожалением смотрю на ненужную мне зеленую чашечку, которая осталась в руках…
Я не могу возвратиться в дом и остаюсь в саду. Ну, что же – случилось . Факт. Может, ей лучше теперь. Разве я знаю?
Факт!.. А как трудно поверить мне этому факту, согласиться с ним. Еще недавно, всего шесть – нет, пять дней, как она бегала здесь, в саму, и я слышал лопотание ее босых ножек. Вы обратили внимание, какая это радость – слушать лопотание босых маленьких ножек? Еще недавно – просто, кажется, вчера было – стояли мы с ней под нашей любимой вишней. Вишня была вся в цвету, как букет. Мы держались за руки, поднимали вверх головы и слушали, как играют в цвету пчелы. Сквозь белый цвет виднелось синее небо, а на траве играло весеннее солнце.
А вот сейчас…
Она была такая потешная, мы с женой смеялись с ее выдумок.
Когда я расчесывался, она называла это «папа подметает голову», мои воротнички прозвала обручами, не выговаривала букву «р», а вместо «стыдно» говорила «стындо».
Разве я могу забыть, как она, раздевшись на ночь, приходила ко мне пожелать спокойной ночи, в коротенькой рубашечке, все теплая и розовая, с голыми ручками и пухлыми ножками. Одной рукой она прижимала к груди одежду, а вторую забрасывала мне на шею и подставляла для поцелуя разгоряченную игрой щечку.
Я не забуду счастья касания к ее шелковым кудрям, не забуду ее душу, что смотрела сквозь синие глаза – моей души, только намного лучше, чище, невиннее.
Какая она сейчас, моя маленькая доченька? Нет, надо не думать, ее нет. Где ее положили? Какая она сейчас? Я интересуюсь, я срываю целые охапки цвета яблони, полные руки, и несу в дом. Я не знаю, где найду своего ребенка, и в первой комнате, в которую вступаю, в гостиной, сталкиваюсь со столом, а на нем…
Так ты здесь лежишь, моя маленькая! Какой же ты большой стала, как ты выросла сразу, как будто тебе не три, а целых шесть…
Я обкладываю ее цветом яблони со всех сторон, засыпая теми цветами, такими нежными, такими чистыми, как мой ребенок.
Потом смотрю на нее.
Она лежит, протянув голые ручки, вытянутая и ненатуральная, как восковая кукла. На ней коротенькое белое платьице, ее желтые тапочки с помпонами, которые я недавно купил ей. Она так умилялась ими.
У ее изголовья горит свет. Этот чудной, неестественный, бледный, будто мертвый свет среди белого дня. Дрожащим блеском он целует мертвые щечки.
Я смотрю на то восковое тело, и странное настроение охватывает меня. Я чувствую, что оно мне чужое, что оно не имеет никакой связи с моим живым организмом, в котором течет теплая кровь, что я люблю не то, что я грущу не по нему, а по чему-то другому, живому, что осталось в моей памяти, отпечаталось там золотым лучом.
А моя память, тот неразлучный секретарь мой, уже записывает это безвластие тела среди цвета яблони, игру света на посиневшем лице, и мое странное настроение…
Я знаю ,что ты записываешь все, моя мучительница! Оно понадобится тебе… когда-то… как материал…
Моя милая доченька, ты не гневаешься на меня?
Чернигов, 1902
