Зверяница и рябиновый цвет

«…Здравствуй, путник! Доводилось ли тебе идти, не жалея ног, за путеводной звездой всё дальше, мимо старых лесов и усталых рек? Ты мог обойти всю землю, дойти до края мира и взобраться на Хрустальную гору, чтобы с её высоты осмотреть торговые города, рыбачьи посёлки и страны мирных земледельцев, чьи цари живут в теремах из неотёсанных брёвен.
Странник, ты бы удивился, когда Хрустальная гора вдруг оказалась бы небом, опрокинутым над землёй как перевёрнутая чашка? Знаю, что удивился бы, знаю. Я знаю многое…
Ты обитаешь внизу, ты смотришь вверх, на небо с его облаками и звёздами. Ты гадаешь, с какой ноги встали сегодня Солнце и Ветер. Тебе важно знать настроение Стихий, ведь так ты пытаешься угадать погоду. Открыть тебе тайну? На взгляд Природных Стихий, всё, о чём вы заботитесь, это лишь урожай сам-пятый, добрый улов рыбы да успех в хлебной торговле. У вас нет ни жарких страстей, ни кипучих порывов, ни трепетных мечтаний.
Рассказать ли тебе? Рассказать тебе, путник, что случается в царстве Стихий, когда закипают подлинные страсти и треволнения? Узнай, как могут потрясти вселенную настоящие, сильные, полновесные чувства!…»

I

У царя Всеведа огненно-золотые космы, а борода – густая и чёрная-пречёрная. Правда, щёки его круглы и одутловаты, а чело исчеркано морщинками.
«Хму-урыми такими морщинками…», – решила Прея. Она внимательно изучала отца. У Преи, как всегда, гордая осанка и царственное округлое лицо. Это у неё в отца. Ослепительная Прея сегодня старательно показывала неудовольствие, брезгливо держа свои полноватые губки.
На вершине небосвода, высоко в золотых чертогах, Всевед принимал единственную замужнюю дочь. Её, солнечную Прею, окружали полудницы – облачные девы в белых, как лебединый пух, накидках. Но сегодня служанки-полудницы явно напуганы. Всевед насторожился, его чёрная борода встопорщилась тучей.
– Рассказывай, – он приказал, грозно упирая в бока руки.– Ну, и как вы живёте?
«Держись теперь, муженёк!» – солнечная Прея победно оглянулась на того, кто топтался за её спиной.
– А хорошо, что ты сам об этом спросил, отец! Да, есть причина пожаловаться. Мой Месяц со мною холоден! – сообщила она так, будто что-то от отца требовала.
– Как ты сказала? –  прогромыхал бас Всеведа.
В его золотых чертогах всегда обилие домочадцев, а теперь они попрятались – как обычно, когда Всевед начинает гневаться. Ветры, падучие звёзды, радуги, планиды – никто не хочет попасть ему под горячую руку. А Прея, она же Дива-Солнце, она же юная Весна и зрелое Лето, зябко передёрнула плечиком и опять презрительно бросила:
– Мой Месяц со мною холоден, ты это слышал. Он – невнимательный муж и непылкий любовник. Отец, ну, разве он пара мне – Солнцу?
– Разве! Что значит – разве? – Всевед пророкотал тихо, как далёкий гром. – Это я, что ли, выбирал тебе мужа, а?! Дива? – его плащ на миг распахнулся, на поясе блеснул Молния-меч,  девы-полудницы из Солнцевой свиты сбились в испуганную стайку. – Что это – разве, а? – рокотал Всевед. – Ты сама отыскала этого пастуха! Я ли не прочил тебя за Вихря Вихревича? Вихрь – силён, Вихрь – могуч. Не вороти нос, когда я с тобой разговариваю! Пастух, видите ли, сыграл тебе что-то на дудочке! – Всевед потихоньку свирепел.
Месяц, молодой зять Всеведа, стоял, втянув голову в плечи. Ну да, он был простым пастухом. Что с того? Когда он пас тучных коров, златорунных овнов и кобылиц из небесного стада, он играл сам себе на свирели. А Дива-Солнце подошла и сказала: «Хочешь быть со мной, музыкант? Возьми меня! Я хочу, чтобы ты любил меня». Ненаглядной Красоте не откажешь. Ясный Месяц и мечтать-то не смел, чтобы его полюбила сама Дива-Прея – Красное Солнце.
– Он изменил мне, – припомнила Дива. – Правда, всего только раз.
Всевед поперхнулся, но тут же опомнился:
– Да как он посмел?! – выкрикнул.
Вот – опять кругом пророкотало. Ветры и полудницы затаились по углам. Гулкие громы – слуги Всеведа – побежали, топоча сапогами, по всему чертогу. На земле, должно быть, в этот час затаилась буря, вот-вот она вырвется на свободу и разразится сокрушающей грозой.
Свет-Сокол Месяц приготовился к худшему. Он осторожно снял с головы подаренный тестем двурогий венец. Положил его на пол. Туда же сложил плащ – весь синий и в частых звёздах. Одно неловкое слово – и тестюшка Всевед, если не схватится за меч Молнию, то просто вышвырнет его в три шеи обратно к коровам. Сокол-Месяц преданными глазами поглядел на Солнце: может, ещё простит, передумает на него жаловаться? Эх, всё-таки краше её, такой любимой, по всему небосводу не сыщешь.
– Ты не спрашиваешь, с кем он мне изменил? – Дива как будто приговорила его ледяным голосом. – С моей полудницей!
– С бледной звёздочкой Зверяницей! – выскочила из свиты другая полудница, румяная и завистливая Дневница.
– Пошли вон отсюда! – гром прогремел прямо здесь, во дворце. С маковок посыпалась смальта. Это Всевед сгрёб Светлого Сокола за шиворот: – Я ж тебя, ничтожного, на куски изрублю, – меч Молния сам собою полез из ножен, – я ж куски твои по земле раскидаю. Меча моего захотел испробовать?! Навек останешься, Месяц, косым и щербатым! Дочерью клянусь: быть тебе изрубленным моим мечом Молнией!
Хрустальные двери от крика Всеведа со звоном пораспахивались. Всевед поволок несопротивлявшегося Месяца.
– Прочь отсюда! – ревел он, топая ногами. От его топота хрустальный пол жалобно звякнул и побежал трещинками, посыпался вниз, на далёкую землю, крупным кристальным градом. В полу зазияла дыра над бездной. Всевед поднял зятя за шиворот.
– Папочка, не надо, не делай этого! – опомнилась Дива, Прея, Жива, Солнце – ой, как много имён у Стихий. – Я же люблю, я всё равно люблю его! – поздно же, поздно спохватилась Царевна. Папочка-то царь гневлив и скор на расправу. Разве забыла?
– Аааххх! – Ясен-Свет Сокол-Месяц рухнул в пропасть, и кругом него засвистела бездна.
Дива-Прея ещё хватала отца за руки, стенала и каталась по полу. Её царственная алая накидка зарей-облаком соскользнула в пропасть, к людям. Всевед затопал на дочь ногами:
– Замолчи, ты глупая, дерзкая, непокорная! Ты – сво-е-воль-ни-ца! Я же говорил тебе: ты лучше бы Вихря, самого бы Вихря полюбила! А на этого Пастуха плюнь! Забудь!
– Да что ты понимаешь-то? Что ты наделал-то, а? – кричала на отца Солнце. – Мы сами с ним разберёмся. Без тебя!
– Ах, сами! – Всевед сгоряча ухватил дочь за косы, Прея взвизгнула. – Вот сами и разбирайтесь! – он выкрикнул и спихнул её в ту самую бездну.
Из пропасти долетели крики и эхо. Царь распрямился – злой, страшный. Чёрная борода всклокочена, огненные волосы торчком. Окинул полудниц взглядом, зыркнул на звёзд и ветров.
– Кто ещё захотел?
Из стайки полудниц выскочила испуганная Зверяница – та самая, бледненькая звёздочка в лебединой накидочке, и очертя голову ринулась вниз с небосвода.
– Соко-олик Я-я-ясный!… – тоненько заструился её крик где-то над облаками.
Всевед мрачно потеребил бороду и погрозил в провал над бездной:
– Кем, падая до земли, себя почувствуете, тем на земле и окажетесь! – заклял вдогонку. Полудницы боязливо переглянулись. – Дневница! – окликнул Всевед. Румяная полудница вздрогнула. – Яблочек золотых им сбрось на дорогу, – буркнул, ни на кого не глядя.
– Всем троим, что ли, по яблоку? – Дневница презрительно подняла брови… и прикусила язык. Грозного царя два раза не переспрашивают.
* * *
«…Ты быстро ушёл от меня, путник. Не страшно! Рассказывать я могу любому. Мне неважно, где он – на земле или в небе. Для меня почти нет высот и расстояний. Крестьянин, эй! Смотри, смотри скорее! Эх, проглядел. Ты не увидел, как Месяц падает с неба…»
Ясный Свет Месяц летел, кружась и кувыркаясь. Бескрайняя Синяя Вселенная вертелась и неслась навстречу. Синие небесные моря, в которые кто ни попади – песчинка, синие дремучие леса, в которых кто ни окажись – крошка. Всё летело, стремилось, неслось мимо, презирая его – карлика. Будто подгоняя его, били ему вслед громы и молнии.
– Довольно, хватит уже, – молил на лету Месяц. – Я и сам стал как кусочек молнии. Я – крошка, песчинка, карлик. Я – крошка-молния! – кричал он, взмахивая руками.
«…Ты ещё не забыл те времена, крестьянин, когда Месяц и Солнце гуляли по небосводу и светлым днём, и тёмной ночью рука об руку? Звёзды им верно служили, а облачные небесные стада мирно доились, питая благодатным дождём всё живое…»
Теперь Дива-Прея Красное Солнце глотала злые слёзы, проносясь через облака. Ой, как обидно, как сурово обошёлся с ней батюшка. А вот и не заплачет! От гордости, вот, не заплачет!
– Я – дочь Грозового царя, дочь Морского владыки, я – Дива Моревна. Старушка земля не посмеет меня больно ударить! Всякое море, река, пруд и болото – мне слуга и опора. Аааххх, – Дива Моревна перевернулась в воздухе и успела разглядеть свои ноги, оборотившиеся вдруг плоскими ластами. – Батюшка! – визгливо взмолилась. – Ну, вот так-то сурово зачем!? – уже и не слова, а отвратительный нечеловеческий крик вырвался из её горла.
«…В эту небывалую грозу вы, люди, попрятались по жилищам и испугано прижались друг к другу. Занятный вы народ – всё самое  любопытное  пропустили, хотя после горячо клялись, будто бы сами видали, как в бурю сорвались с неба месяц, солнце, а с ними одна звёздочка – вечерняя зорька, зверяница…»
Зорьке-Зверянице было страшно и холодно. Буря несла её не туда, куда упал Ясный Месяц. Ветры влекли её в страну, где стояла зима и где полуднице, облачной русалке, станет студёно и одиноко. Как же ей быть? Она-то, бедняжечка, мокрому дождичку и ручейку родная сестричка.
– Мне холодно… Я рассыпалась, я расточилась на самые мелкие капельки. Я – как дождик. Мёрзну, я очень мёрзну… и хочу спать. Нет, я не дождик, я – снежок. Снег мягкий и белый… как лебяжья перинка…
Гроза иссякла. Небесные хляби закрылись, а люди вернулись к своим занятиям. Светлыми жаркими днями в небе висела дымка, за которой не было солнца, а ночи теперь стояли свежие, ясные, звёздные – и безлунные.
***
«…Здравствуй, рыболов. Ты плетёшь сети, чтобы ловить рыбу. Я тоже плету моё кружево. К моим пальцам сходятся тысячи нитей человеческих судеб. Я и есть Судьба.
Рыбак, ты видишь, как по синему небу, словно по морю, плывёт корабль. Не видишь? Просто корабль кажется тебе простым облаком. А гребцам того корабля хорошо видно, как живёт у излучины земного моря твой рыбацкий посёлок. В первом от моря домишке тридцать лет и ещё три года живут старик со старухой. Ты их знаешь, ты им сосед.
Той, кого вы зовёте «старухой» всего-то лет сорок восемь, а её «старику» – лишь какие-то пятьдесят. Выносливые, полные сил люди. Но на морском ветру лица скорее старятся, ты это и по себе знаешь…»
Соседи-рыбаки до хрипоты спорили, как же это привалило старикам нежданное чудо. Уверяли, что старуха рубила капусту да ножом сама себе оттяпала палец-мизинец. Из мизинца, якобы, и народился чудо-младенец. Другие клялись, что не из мизинца, а из кочерыжки, случайно брошенной назад, в капустное поле. А местная знахарка поворожила и донесла, что старуха сеяла горох, но одна горошина укатилась под поленицу дров, вот из полена-то от гороха дитя и народилось, а звать это дитя теперь Покатигорошек.
Только старики знали правду, да помалкивали. В ту грозу в их огород