Зверяница и рябиновый цвет

девчонка.
Волк-Ветер опешил. Затоптался на месте. – «…А совам и филинам померещилось, что Серый Волчище растерянно переступал четырьмя лапами…»
– Которой же Царь-Девицей? – невинно обронил Волченько. Зверяница грустно сморщила носик:
– Не притворяйся! Будто не знаешь: одна у нас Несравненная. Ну, Волченько, милый, мне очень нужно! – стала упрашивать. – Это же не тебе, а мне за всё отвечать. Поможешь, дружочек?
Волк хмурился, не соглашался. Да разве откажешь подружке, когда тебя просят так ласково? Волк проворчал, передразнивая:
– «Волченько…», «милый…», «мне очень нужно…» А старшего волка в кого тогда обратить – в коня для Царь-Девицы?
Зверяница счастливо закивала.
На следующее утро счастливый царевич, так и не отошедший ещё от дурмана, увозил свою Невесту к отцу с матушкой. На сером, как волк, коне, он вёз Диву-Прею, вещую Красу Несравненную. А Ненаглядная Красота, полуобняв царевича, скалилась, обнажая зубы, и водила по сторонам ехидными шальными глазами. Ягая дева-полудница весело махала им вслед платочком.
«…Платочек в её руке оборачивался скатертью, а скатерть на дороге – непроглядным туманом, чтобы царевич к этому дому больше и следов не находил, как бы ни старался…
Теперь бы и самой Зверянице о дороге подумать. Где-то он теперь, Сокол её Ясный, Месяц её Светлый?…»
* * *
У стариковой лошади заплетались ноги. Левая задняя нога задевала о правую переднюю. Бедное животное обречённо косило на седока глазом, а привязанная к седлу палица царапала коняге бедро. Было больно. Не повезло лошади с седоком: на беду хорошо в седле держался, не скинуть. А вот ум в голове у него сидел, видать, плохо: Балда-Покатигорошек твердил сам себе беспрестанно:
– Где – ну, где найти Ненаглядную Красоту, семи мамок дочку, семи братьев сестру? Где – ну, где найти Ненаглядную Красоту…
Как-то раз проезжал по селу и чуть было детей не передавил, они врассыпную прямо из-под копыт разбежались. От последнего двора выскочила ему наперерез старуха, как померещилось, не местная, и, замахиваясь клюкой, закричала:
– Чего ты творишь-то, дурень!
– Сама-то, карга, откуда взялась! – Балда от неожиданности рявкнул на бабку.
– Идолище! – укорила вслед старуха. – Едешь туда, куда сам не знаешь, и ищешь то, чего сам не помнишь! – закричала вдогон, оставшись далеко позади. – Потерпи же, увидимся ещё, – вдруг пообещала, как пригрозила.
И точно: едва окончились сёла и деревни, а начались косогоры с кустарником и перелеском, как старуха опять выскочила навстречу. Точно прямо из леса появилась. Тот, кого звали Покатигорошком, насторожился и конька попридержал:
– Старая! А ведь я узнал тебя. Это ты меня только что дурнем обзывала. Я людей-то не различаю по лицам, почти всех путаю, а вот тебя-то признал, – он остановился. Мучительно вгляделся в старуху: – Ты… не из смертных людей, верно? – догадался вдруг и еле-еле выговорил: – Ты… из природных?
– Вот и ладно! – перебила Баба. – Хоть что-то вспомнил. Ну-ка, слезай с мужицкой клячи, – велела суровым тоном. – Не к лицу Громовнику на такой ездить! У тебя был другой конь. Не помнишь? Сотканный из ветра, грозы и бури.
Он только плечами пожал: не помню, мол. Но слез на землю, как велено. Старуха была на две головы ниже его ростом.
«…Ну, ниже так ниже! Больно уж ты наблюдателен, бродяга-гусельщик! Не в росте сила, а в сердечной мудрости. Месяц-то сердцем не мудр, вот память в нём и не держится. Память-то, она же не в голове, она в сердце, среди чувств хранится…»
– Как с неба летел и сквозь тучи падал – не помнишь? Как крошкой сам себе показался – не помнишь? Месяц – это ленивый Пастух и холодный любовник? Как же! – фыркнула Баба. – А кто в ночи мрак разгоняет? Месяц! А чёрные тучи с грозой – не те же ли ночь и мрак? Думай!!! – рявкнула Баба так, что и мёртвого разбудила бы. – В грозу кто полыхает и мрак убивает? Думай!!! Что Молния, что Месяц – не одно ли и то же?
«…С шумом и клёкотом по моему веленью пронеслась в небе Орёл-птица. Вам бы, смертным, она показалась грозовой тучей. Гроза-то мне сегодня и понадобится. Орёл закружил неподалёку над ближайшим холмом…»
– Я… – выговорил Месяц-Громовник.
– Молчи! – оборвала Баба. – На этот холм поднимись, – показала рукой на горку в клочках кустарника. – Это будет твоя Хрустальная гора. Опять не понял? Хрустальная гора – как небо. Встань на неё да кликни грозу на свою голову. Как трижды сгоришь – так сразу и очнёшься.
Месяц потрясённо помолчал несколько мгновений и медленно повернулся к той горке:
– Старуха… Ты в уме ли? – у Громовника осип голос. – Грозу на свою голову кликать? Да твоя горка совсем и не хрустальная, она не годится, – нашёл отговорку.
– Рассказывай, – оборвала Баба, – какой свою великую любовь помнишь! Да как любишь-то её? Ну же! – торопила.
– Я… – запнулся Месяц. – Сейчас, вот глаза закрою… Прекрасная она, неповторимая, сияет, точно солнцем светится… А вдруг открою, – он распахнул глаза, – и будто другая стоит: худенькая, бледная… Постой, я её вспомнил! – перебил сам себя: – Она – ослепительная! Другой такой солнце не видело! Разве что когда в земных морях отражается.
– Ну, вот и вспомнил, – протянула старуха разочарованно. – Но делать-то уже и нечего… – «…Месяц, он сердцем ленив. Я сказала уже? Солнце, досадуя на него, права по-своему. А в ленивом сердце многое и не сберегается…»
– Тётушка, а мне не жить без неё! – вдруг сообразил Месяц и встревожился: – Совсем не жить!
– Ой ли? – не поверила Баба. Скривила губы, глянула на холм искоса и, словно брезгливо, велела: – Давай, хозяйничай, Громовник. Приказывай своей грозе! – от взгляда ягой Бабы холм покрылся изморозью, кустарники с него осыпались, а склоны затянуло белой наледью.
«…Гроза стала собираться, странник, когда Месяц ещё только взбирался на Хрустальный купол. Туча зависла над его головой, но бить громом в самого Громовника пока не решалась…»
Месяц-Громовник растеряно смотрел с Ледяной и Хрустальной горы вниз на вещую старуху.
– У тебя же есть яблоко! – снизу замахала руками Баба. – Золотое! Подкинь его. Но меньше чем на три грома не соглашайся!
Ясный Месяц заспешил. Вытащил огненный клубочек – тот самый, о который ещё приёмная мать сожгла палец, подбросил его и сразу поймал голой ладонью.
Мир переменился. Травы, холмы, косогоры как-то померкли. Над головой и далеко вокруг простёрлось синее хрустальное небо с блуждающими звёздами. Под небом, застилая звёзды, неслись к Ледяной горе грозные птицы. Суровый Орёл-Туча затянул собой половину неба. Ниже Орла мчались Ветры-Собаки: вздымая хвостами пыль, за старшим Псом бежала вся его Свора и ураганная Охота.
Долетел гром, и ливень пролился на Ледяную гору. Сверкнула молния, и потоки дождя окрасились золотым пламенем.
«…Гляди же, гляди, странник-гусельщик! Коршун и Филин, Стервятник и Ястреб всё ближе! А это буря и тьма, град и гром! Что ни взгляд грозных птиц, то холодом до кости пробирает. Вот кипящий дождь, и тот стынет, каменея льдинами-градинами.
Где летят грозные птицы, там ненастье: взмахнут тёмными крылами – взовьётся ураган, отмахнутся – блеснут молнии, стальные их перья. Ох, береги голову, гусляр! Не попасть бы тебе на земле под такое перо!…»
– Эй, птицы! – Громовник раскинул руки. – Я узнал вас, я вспомнил! Вы – мои слуги, вы – Буря, Град и Гром. А я – ваш Светлый Месяц, ваш Ясный Сокол. Так покоритесь мне!
Как непокорные кони взвиваются на дыбы, так взвились перед ним Птицы. С клювов и когтей сорвалось пламя, а из пламени сплелась молния и трижды поразила Громовника. Один удар грома, другой, третий. Ледяной холм под Финистом Ясным Соколом содрогнулся.
«…Эта молния, Сокол, подожгла твои стопы и колени, и ноги засветились жарким золотом. Со вторым ударом, Финист, вспыхнули и засияли лунным серебром твои руки. В третий раз молния поразила тебя в голову…»
– Теперь слушайте меня, Ветры сильные! – Громовник словно проснулся, его крик прокатился по облакам, а хищные Птицы взъерошили перья. – Приведите мне Коня, сотканного из бури и гроз!
Псы-Ветры рванулись от Хрустальной горы на четыре стороны. Опять прокатился гром – теперь это гремели копыта Чудо-Коня. Блеснули молнии – это Конь выпустил из ноздрей пламя. Конь замер перед Финистом-Месяцем. Конь был чёрен как ночь и бел как день, а грива – красна как огонь, хвост – рыжий как пламя. Хищные Птицы-Ненастья вскрикнули, зароптали укатывающимся вдаль громом, но смирились.
– Теперь же, – велел Месяц-Финист, – пусть явится и послужит мне Моголь-Птица. Она знает, куда отнести меня!
Вот, из-за края неба поднялись необъятные крылья. Два крыла – каждое как половина ночи, что застилает небо. Птица-Ночь простёрла крылья, скакнул Чудо-Конь, в Ночи блеснул Месяц… и всё пропало. Унеслась Моголь-Птица.
А на холме лишь побитая ненастьем трава кое-как поднималась.
«…Вот и пробудила его, вот и направила. Как теперь не сетовать? Ой, глупая, ой, несчастная, девка Зверяница… А ну, отвернись, путник! Думал, я бесчувственная? Думал, у меня сердце не болит?…»
Ягая Хозяйка обернулась на одном месте и оказалась возле избы, где Зверяница вышивала в садах урожаи.
Девушка-заря полудница выскочила за порог дома:
– Месяц очнулся? Вспомнил меня!… Мамочка? – она почувствовала неладное. Ягая Мать с сожалением смотрела на неё. Зверяница замялась, забеспокоилась: – Что-то не так, Мамочка… Тебе трудно было?
– Тебе-то трудней придется, – ягая Баба вздохнула: – Ох, дура ты моя, дура. Он же вспомнил, да не тебя, а соперницу твою. За ней и помчался освобождать её от Ворона. Ну? А как же ты думала?
Зверяница сжала губы и отвернулась. Стиснула кулачки, но промолчала.
– А я так и думала, а я знала, что именно так и получится, – Зверяница захорохорилась: – Мы теперь с ней самой поборёмся!
– Поборетесь? Звёздочка с Солнцем да за любовь Месяца? – ягая Баба обняла полудницу. – Эх, что с тобой сделаешь. Ведь ниже земли тебя уже не скинешь? – ягая Мать попробовала пошутить с дочерью.
– А ты благослови меня, – Зверяница уткнулась в грудь ягой Матери. – Всё и получится!
– Чем благословить-то? – ягая Баба пожала плечами. – Разве что этим.
Над ухом часто-часто захлопали крылья. Зверяница вскинула голову. На руке у ягой Бабы сидели три птицы: белая голубка, бурая соколица и чёрная вороница. Вспорхнули – и улетели туда, куда лежала дорога Зверянице, Вечерней Звёздочке.
«…Беги, деточка, беги. Моголь-Птице одну ночь лететь и крыльев не утомить, а тебе, несчастной, целые дни бежать и ноги в кровь исколоть. Я помогу, я затяну кое-какие нитки в моём кружеве. Одному – пускай будет ночь, а другой – долгие дни. Но что быстрей пролетит, то я одна знаю. Здесь время-то своё, прихотливое, словами его не опишешь. «Долго ли, коротко ли» – не зря так говорится…»

III

Тишина и усталость властвуют в чертогах Ворона. Дива-Солнце тоскливо изучала стены холодной гостиной. Здесь нет ни тёплого золота на сводах, ни звонкого хрусталя в полу, к чему так привыкла в батюшкином дворце. Здесь только гладкий белый камень, прохладный и чуточку шершавый, если решиться его погладить.
Верное существо, пёс с клыкастой тупорылой мордой, на задних лапах служит Солнцу и Ворону у стола и из каменного кувшина подливает вина в их кубки.
– Знаю, о чём ты думаешь, –