Шесть дней, которые погтрясли мой мир

очень любим кроме, конечно, Ремарка и Хемингуэя, ещё и исторические повествования Фейхтвангера и даже антифашистскую трилогию о судьбе еврейского клана Опперманов, боготворим индивидуалистскую английскую героику Олдриджа и, особенно, его небольшие и ёмкие повести «Морской орёл» и «Охотник», принимаем и любим показные удаль, отвагу и честь золотоискателей Джека Лондона, серьёзно относимся к Достоевскому, которого нельзя до конца понять, сколько бы ни читал, млеем от природной россыпи в миниатюрах Паустовского и готовы бесконечно слушать Окуджаву. Обидно только, что я глух к рифме, а она обожает стихи Цветаевой, Ахматова, Пастернака, Вознесенского, Рождественского, ещё кого-то и многие знает наизусть.
Тут же мысленно беру обязательство прочесть как можно больше стихов, полюбить, по возможности, и что-нибудь выучить, если запомнится. С этим у меня было туго ещё в школе. Выяснилось также, что она не осуждает Риту в «Искателях» Гранина и Жанну у Дудинцева и не верит в естественность Дроздовой. Хотя в восторге от Вари в эпопее об эмансипации Николаевой. В общем, как я понял, идти-то в жизнь героем хочется, но лучше по ровной дороге, сытым и в хорошей одежде за широкой мужской спиной. Любовь с милым в шалаше отвергает, как нереальную, напрочь, предпочитая – во дворце.
- Я, - объясняет свою ограниченную точку зрения, - рано осталась без родителей, росла по интернатам, общежитиям да у родственников и пришла к фундаментальному выводу: главное – быт, чувства – сверх него и не в ущерб.
- Как же ты, - спрашиваю ехидно, - получила диплом, а зачёта по диамату не сдала?
- А мне, - отвечает, не морщась, - не тот билет выпал. И похоже – на всю жизнь. Не нравится, кривишься?
Можно выразиться помягче: немножко коробит. Уж больно как-то прямолинейно, без обиняков и словесной вуали: сначала дай, потом получишь. Однако, оправдываю, втюрившись по уши: натерпелась, осторожничает, простить можно. Злость на доставшийся скверный быт пройдёт, детско-девичье горе зарубцуется, душа помягчает и поменяет ориентиры. Не соображаю, недотёпа, что мне выдвинуто первое условие, поставлен первый барьер к обладанию. Да и зачем соображать? В шкуре простого инженера на 120р. я не был, сразу после стипендии облачившись в главинжескую на 250р. Плюс премиальные каждый квартал, да  за внедрение новой техники, которой мы не видели, да за рационализацию, которую внедряли в отчётах, да ещё за что-то – наш главбух дока был по части поощрения командного состава – глядишь, и ещё добавка в 100-150р. ежемесячно. Квартира всегда есть, а захочу – будет лучше, дефицитные продукты в заводском распределителе для начальственного состава – всегда пожалуйста. Так что фундамент-то для дворца точно есть. Чего ж напрягаться на соображения? Но, на всякий случай, пытаюсь смягчить её линию, какая-то всё же закорючка в душе возникла.
- А если, - говорю, подвигая на компромисс, - дворец вдвоём строить?
- Нет, - отвергает, не замедляя, как продуманное заранее, - не могу рисковать. Ты же слышал: у меня были трудные детство и юность. Я хочу, наконец, жить, а не прозябать.
Хотел было я её тут же, как партиец, наставить на путь истинный, наш путь. Надо, мол, заслужить, заработать, но смолчал, побоявшись, что сразу же и навсегда отошьёт к чертям собачьим и не даст нам вместе сгладить, в общем-то, не такие уж и зазубренные углы.
Опять ужинал у соседей, позоря жену, как она выражается, когда мне приходится перехватить что-нибудь на стороне. Беседа за столом после тяжелейшего нашего замора от работы и нервных разговоров, оттого, что день прошёл не так, как хотелось, текла вяло, и мы быстро расползлись по своим углам, ожидая времени для окончательного погружения в спячку. Я томился в кресле перед телевизором, который не любил, и тупо наблюдал за смещающимися в снежной пелене помех по горизонтали разных частей тел звёзд советской эстрады и слушал в пол- обвисшего уха ритмически вякающее завывание слабых голосов, с трудом добрасываемых до нашего городка маломощной телестудией областного центра. Сидел и силился не заснуть в надежде, что она придёт, но всё же не выдержал, и обмяк, сломленный полным утомлением.
А она пришла. Пришла, чтобы выключить пусто шипящий телевизор и затолкать меня в постель, отбиваясь с оправданиями, что родственники что-то заподозрили, а ей не хочется доставлять им неприятности через мою половину, то есть, три четверти, и вообще оставлять плохую память о моральном облике начинающего советского педагога. В общем – отшила. Крепко – раз, два, три, четыре, пять раз – поцеловала в губы, прильнув грудью, отпрянула и говорит неожиданно, вся светясь в разгоревшемся лунном свете:
- Я сегодня самая счастливая женщина на свете: я ощутила, что по-настоящему любима.
Ещё раз, но уже привычно легко, воздушно, поцеловала и упорхнула, тихо затворив за собой дверь.
А я, борясь со сном, ещё некоторое время старался понять, каким образом довёл её до такого состояния, чтобы ещё больше отточить свои неотразимые приёмы и применить их в следующие дни, но так ничего, кроме утомительного ухайдакивания у плиты и корыта, не вспомнил и облегчённо решил, что не мне, смертному, разбираться в женской психологии. Даже Всевышний и то, не поняв, что же всё-таки свершилось в Еве, взял да и выкинул её, на всякий случай, из рая вместе с сожителем.
Так кончился четвёртый день, в котором последние минуты перекрасили в розовый цвет все тёмные краски дождя и неудовлетворённости.

- 7 -

Пятый день начался так, как мне всегда хотелось. К счастью, я забыл запереть дверь на ночь, и Она горячей ящерицей скользула ко мне под одеяло, мгновенно разбудив и мозг, и тело, и душу, и, тем более, желание. Жалко, что это не имело продолжения хотя бы до обеда. И, конечно, не по моей вине, а по её неожиданно вдруг одолевшему другому желанию – сходить за грибами. Правда, тут же выяснилось, что это больше желание тётки, не доверявшей моим нравственным устоям, которые, как она, наверное, по-женски интуитивно поняла, были глубоко подточены, и наивно целомудренно полагавшей, что колючие лесные декорации не годятся для любовных игр. А может, практично понадеялась на комаров и мокрую после вчерашнего грибного дождя траву. Так или иначе, но послушная и примерная племянница не желала оставаться в постели и, естественно, исключала это для меня. В который раз уже пришлось смириться, заменяя неудовлетворённость интенсивными физическими упражнениями.
Пока я, еле шевелясь от досады и лени, одевался, умывался, брился, чесался и застилал кровать, чего крайне не люблю и считаю лишним, она сварганила кофе, и мы славненько и плотно поленчевали, умяв за четыре щеки по любимому сандвичу, сделанному из ломтей буханки, разрезанной вдоль, приличного наслоения масла и толстенных кругляшей всем доступной советской, то бишь – докторской, колбасы. После этой процедуры настрой у меня почему-то поправился, наверное, масло и крахмал нейтрализовали лишний адреналин, холестерин и хандронилин, и я уже подгонял любительницу грибных прогулок, снова тщательно камуфлируя её под пацана. Для этого, как и в велосипедный раз, многого не понадобилось: всего-то спрятать под мою широкую мятую фуражку её пышные волосы, завязать на всё так же отсутствующем животе, несмотря на съеденный сандвич, узел из расстёгнутых пол ковбойки, натянуть брюки и, самое главное, разношенные кеды моей жены. Убеждён, что в этот момент, когда кеды меняли хозяйку, ей в доме родителей заикалось.
Если вы никогда не выходили ранним ослепительно-солнечным и прозрачно-чистым после дождя утром в освежённый ярко-зелёно-золотой мудрый хвойный лес по грибы с любимой женщиной, то, поверьте моему опыту, вы не узнали подлинной глубины счастья в жизни. Высоченные сосны бесшумно раскачивали ярко-синий с золотинками небосвод, редко перекликались неведомые и невидимые птицы, храня тишину, упоительно пахло смесью сежей и прелой хвои, отмёршие шишки скрипели, раздавленные ногами, и вовсе не хотелось говорить. Мы стали вдруг частью тишины, растворились в ней, исчезнув из суетного мира, и, робко ступая по еле видимой тропе, продвигались, замкнувшись на собственные ощущения большого покоя и умиротворённости. Так было со мной и, надеюсь, с ней.
Грибов, конечно, в этом могучем древесном застое не было.
Пройдя бор, мы вышли на цветастую поляну, почти сплошь заросшую ромашками, лютиками, васильками да иваном-с-марьей. Стало так ярко, что пришлось прикрыть глаза ладонью, надвинуть на лоб козырьки и… плюхнуться на ещё влажную траву в природном цветнике, благо табличек «По газонам не ходить» и «Цветов не рвать» нигде не было видно. Я растянулся на спине, утопая в бездонном голубом небе, она – тоже, положив голову мне на живот и задумчиво грызя какой-то стебелёк.
- Как хорошо!
Я уже это слышал на рыбалке и нисколько не сомневаюсь.
- Так бы лежать и лежать!
Тогда было: так бы плыть и плыть – уже разнообразие.
- И нашли бы молодые красивые трупы, - дополняю я, - а люди сложили бы легенду о том, как двое влюблённых отвергли мирскую суету, отдались небу, цветам и своим возвышенным чувствам и с улыбкой на вздувшихся от поцелуев устах умерли от холода и голода, принадлежа только друг другу.
Я пустил даже скупую мужскую слезу и родил желудочную спазму, жалея себя и её, но, видно, напрасно, потому что она, не пронятая красивой перспективой, спросила:
- Кстати, ты чего-нибудь пожевать не прихватил?
Ясно стало, что легенды не получится.
- Угу, - отвечаю, спустившись обратно на землю. – Дать?
- Давай, - разрешает, поднимаясь. – Я всегда есть хочу.
А по ладному стройному складу и не скажешь – сколько энергии сжигает.
- И как тебя угораздило, - интересуюсь от нечего делать, - попасть в педагоги да ещё в такую даль? – и продолжаю мысленно: «от меня».
- Потому что дура, - отвечает самокритично. – Когда предстала пред светлые очи комиссии по распределению, оказалось, что тёпленькие места в областных институтах, конструкторских бюро и лабораториях приличных заводов уже застолбили мои предприимчивые однокурсники, заранее договорившись через родственников и знакомых о заявке на них. Потом настала льготная очередь для тех, кто имел прописку в городе, кто предусмотрительно переженился или выскочил замуж, запасся какими- то ограничительными справками. Вот мне, почти отличнице, и досталась школа в захолустье.
- А я думал, ты по зову сердца и путёвке комсомола, - безмозгло травлю ей душу и получаю весомое отрицание в виде приличного тумака. Удовлетворённый ответом, сознаюсь, вздохнув:
- Я не знаю для тебя другого выхода, как перетерпеть законные три года.
Она долго молчала, переваривая неприятное предложение, с которым, вероятно, сама смирилась, потом тряхнула головой, освобождаясь от терзающих мыслей и налипших на волосы травинок, поднялась и скомандовала:
- Давай, веди, терпеливец.
И я пошёл… за ней, потому что она в разочаровании уже двинулась навстречу ближней берёзово-осиновой с дубками и ольхой роще, а вместе с нами – и всё недосказанное. И не моя вина, что пелена его нас разъединила, - я и вправду, не изведав ещё на своей должности резких левых своротов и виражей, не знал, чем помочь ей отмотаться от госдолга за бесплатную муштру. Заменить, что ли, собой? Не