пустоте, не доставая до заветной жидкости, скопившейся и бродящей в опущенном конце бочки, и, чуя раздражающий запах, потянулась вниз уже двумя руками и головой, не удержалась и ухнула до дна, впервые в жизни приняв йоговскую стойку на руках. В довершение всего и цистерна, не удержавшись от качки на подставленном чурбаке, резко наклонилась прицепом вверх, оставив торчать из люка манькины трепыхающиеся ноги на фоне светлеющего неба. Пиво, однако, в бочке ещё было. Но от неудобства втягивать вверх, когда оно, заглоченное, стало выливаться через нос и чуть ли не через уши, и от скопившейся в голове мочи и крови, Манька решила, что ей уже хватит и стала орать и колотить банкой в бочку. Хорошо, что неподалёку оказался парень, возвращавшийся от известной вдовы. Он, не захотев марать руки, вызвал милицию, и та спасла вконец побуревшую утопленницу, тут же откачав из неё грубыми надавливаниями с таким трудом добытое и употреблённое во благо пиво. Оказавшиеся, как всегда, свидетели говорили, что Манька, освобождая из жадности мочевой пузырь для новых глотков пива, описалась прямо в бочке. Было или не было – не проверишь, но я с тех пор заказал себе ход к этой бочке, предпочитая пройти до дальней на тот, не очень уж дальний, конец города.
А Манька-то ничего, как была, так и осталась любительницей пенного напитка. Только, забыв о собственных воплях, сокрушалась, что не допила всё. Аристократкой её сделали рыбаки, приехавшие как-то на ГАЗ-63 из областного центра. Остановившись у магазина, они загрузили в кузов аж два ящика стеклянной наживки, чуть не доведя до прострации обалдевшую от невиданной выручки продавщицу. Наши-то её не баловали, предпочитая пользоваться привычным и проверенным, а главное, доступным самогоном. Тут же на притягательное звяканье собрались невесть откуда набежавшие мужики, надеявшиеся, что заезжие Нептуны возьмут кого-либо в провожатые или в кухари. Но они взяли только Маньку, прогуливающую по случаю алкогольного заболевания свою смену на цементной каторге, и оставили мужиков с носом и с сомнениями, что приезжие что-либо поймают, кроме насморка.
Когда утром следующего дня в дупель косая компания, закупив улов у наших умельцев, ненароком оказавшихся рядом, возвращалась восвояси, то, вывалив Маньку у магазина, каждый из них, кроме угрюмого шофёра, вихляясь из стороны в сторону и ухмыляясь от уха до уха, прощаясь, прикладывался губами к заскорузлой грязной ручке напрочь отключившейся мокрущей русалке и называл то Наядой, то маркизой Помпадурой. Первое прозвище нашим было совсем незнакомым, во втором же слышались знакомые буквосочетания. Манька, конечно, не была дурой, особенно по части пива, которое высасывала без передышки и сколько угодно, как помпа, почему алкаши и оставили ей титул, а присвоенную фамилию для простоты произношения укоротили, превратив Маньку в маркизу Помпу.
Вернувшись с неполной трёхлитровкой за счёт улетучившейся пены, осевшей моими деньгами в кармане пузатой продавщицы, я снял с чердака вязку мелких вяленых подлещиков, включил проигрыватель, поставил свою любимую Шестую Чайковского, уселся в глубокое удобное кресло, предназначенное только для высокопоставленных гостей, и, отхлёбывая пивко, заедая его подсолёнными янтарными от выступившего жира подлещиками, погрузился в нирвану, наслаждаясь начальными тревожно нарастающими тактами симфонии. Дверь и окна – настежь, звук – на полную катушку, - наслаждайтесь, лунатики! И приятель будет знать, что я дома один, что можно прийти и дать роздых безуспешно сокращаемым серым бабам.
Вот и он, лёгок на помине. Не оборачиваясь, я поднял в приветственном жесте руку с банкой пива и не сразу осознал, что к проигрывателю подошёл не тот, кого я ждал, а моя подопечная в брючках, рубашке х/б навыпуск и босиком, жестом прося разрешения убавить звук. Я согласно махнул ей свободной рукой, поставил на пол пиво, хотел подняться, но раздумал: лень, да и кто она, собственно говоря, малявка? Вошла без спроса – и распоряжается. А она стояла у стола и перебирала моё единственное богатство – фонотеку классики.
Как-то тоскливым вечером, приходящим после женитьбы всё чаще и чаще, меня проняла до глубины души Лунная соната Бетховена, свободно льющаяся в звёздную ночь из радиоприёмника, и я, как говорят, человек углов и крайностей, узнав в обездоленном нашем магазине культтоваров, что есть посылторг, а на почте – каталог, выписал сразу три десятка пластинок, руководствуясь часто повторяющимися фамилиями композиторов и истратив всю заначенную квартальную премию за рационализацию. Чтобы всё было шито-крыто, присланные по почте пластинки подарил мне приятель, якобы за ненадобностью, и жена поверила, потому что для неё-то они уж точно были никчемным товаром по причине музыкальной глухоты в широком диапазоне от Биттлзов до Баха. Из всего выписанного больше всего мне пришлись по душе мелодичные сочинения нашего Чайковского и поляка Шопена. До остальных я, наверное, ещё не дорос, не дослушался, даже до Моцарта и сонат Бетховена. Мне по тугоухости казалось, что он вполне мог бы ограничиться и одной Лунной вместо того, чтобы напрягаться на целых тридцать две, которые, однако, у меня были.
- Зачем так громко? Ошалеть можно.
Не отвечая на никчемный вопрос нахального дитяти, я милостиво спросил:
- Пива хочешь?
Получив утвердительный кивок, решил, что разница в возрасте в мою пользу, позволяет пренебрегать гостеприимством, и предложил:
- Сходи на кухню, выбери тару и устраивайся.
Она, не возникая, безропотно принесла большую фаянсовую кружку, разрисованную китайскими петухами, из которой не только никогда не пили, но даже не трогали, и, рывком придвинув ко мне второе гостевое кресло, подала петушиную посудину. Я налил ей, памятуя о возрасте, до половины, протянул подлещика, обстукав об пол, и только тогда снизошёл до объяснения своих взрослых привычек.
- Когда я слушаю тихую музыку, у меня мысли убегают от неё на сторону, перемешиваются с опостылевшей работой, семьёй, приятелями, с тем, что что-то надо, что-то не сделал – тоска! А когда оркестр ревёт, я будто в нём, перепонки и мозги забиты музыкой начисто, ничего больше не воспринимают, становишься мелодией, растворяешься в ней.
- Перепонки могут и не выдержать, лопнуть.
- По-твоему, музыканты оркестра – глухие? – снисходительно уел я её детское опасение. – У них-то слух не то, что у тебя, хотя и сидят всю жизнь в эпицентре звуков.
Она внимательно посмотрела на меня, еле заметно расширяя и сужая глаза, наверное, в такт нелёгким мыслям, и, не прекословя больше, встала и включила проигрыватель снова на всю мощность, вернулась, забралась в неприкосновенное кресло с ногами и присосалась к кружке. Как раз у Чайковского дело шло к любимому мною моменту, когда, устав сдерживаться, все ударные, и особенно медные, грохнут, освобождая душу от тягостного выжидания, а все струнные разом и следом, как остриём разящего клинка, взрежут гнетущую тишину, и широкая мелодия потечёт крутящим бешеным потоком, давая свободу всем инструментам. В эту минуту мне всегда хочется вскочить, дико закричать, схватить что-нибудь из хрустально-фарфоровой горки в стенке и грохнуть о пол что есть мочи, помогая оркестру. Вот и теперь, ожидая оркестрового кризиса, я вжался в кресло, боясь, что снова вскочу и забегаю, круша ненавистный быт, стиснул зубы и подлокотники кресла и, когда грохнуло, не сразу ощутил, что меня толкают, и соседка, будто зная моё состояние и желание, протягивает пустую фаянсовую кружку – на, мол, грохни, а сама безмятежно рвёт блестящими пираньими зубами леща, наслаждаясь и музыкой, и рыбой, и пивом, и моим психопатическим настроением. Я порывисто встал и ушёл к окну. За ним всё так же безнадёжно, неслышно и безропотно передвигались серые цементные фигуры, и ветер крутил ниспадающую пыль над свободной каторгой. Музыка в комнате снова притихла, и рядом появилась временно поднадзорная, успокаивающе погладила по руке выше локтя и спросила:
- Тебе так нравится Шестая?
- Не то слово, - выдавил я в ответ.
- Мне – тоже, - созналась свидетельница моего позорного нервного срыва. – Судя по пластинкам, тебе больше по душе Чайковский с Шопеном, так? А Бетховен?
- Не всё, - сказал я правду.
- Лунная-то уж, конечно, в числе любимых, - угодила гостья моему неразвитому вкусу. – У него есть прекрасная миниатюра «К Элизе», слышал?
- Нет.
- Потрясающая музыка у Вивальди, Сибелиуса, а у тебя из них ничего нет. Мне очень нравится Моцарт.
- А мне он кажется игрушечным, танцевальным, - выразил я своё негативное мнение к её вкусам. – Знаешь, что: одевайся. Пойдём.
- Куда?
- На почту. Выпишем по каталогу из посылторга всё, что тебе нравится.
Моя рационализаторская жила ещё не иссякла и не засветилась, деньги были и жгли. И вообще, мне казалось, что в областном центре, где была филармония, все любили и знали классику.
- Пойдём?
- Пойдём, - безропотно согласилась она. – Босоножки надену и - готова.
Я критически оглядел её полумальчишеское одеяние, но ничего не сказал, решив, что до такой степени мой надзор не распространяется, и вообще, до почты всего-то ступить два шага, на улице духотища, и сам я, следовательно, могу пойти в чём есть. С супругой этот фокус бы не удался. Непременно пришлось бы наводить марафет, надевать всё новое и, следовательно, неудобное, да и сроду-то я её никуда не приглашал и сам отлынивал всеми способами от её приглашений.
Только вышли, как – на тебе! – знакомые через дом. Вместо того, чтобы работать, шляются, где ни попадя.
- Здрасьте, - масляным голосом.
Оглядывают обоих, всё, думаю, непременно настучат, будет мне трагисцена со слезами и упрёками в испорченной жизни, позоре и, обязательно, кобелизме. Чёрт с ним! Идти зато рядом со студенткой легко и приятно, чуть было под руку, дурачась, не подхватил, но она отстранилась, сообразив, наверное, что делаю это в пику встречным.
- Не люблю, - объясняет, - привыкла ходить сама по себе, вольно.
И хорошо. Мне и так хорошо. Иду рядом, косясь набок, и она изредка встречает оглядку улыбкой. Не то – с супругой. С той я всегда вышагиваю впереди, как бы скрывая её за спиной, стыдясь, что имею, как бы отстраняясь оттого, что по дурости приобрёл. А с этой - наоборот: хочется, чтобы видели, что она – со мной, и я – с ней, мы – вместе, пара.
Выписали всего шестнадцать пластинок и только потому, что она ограничила мой размах, оставив в заявке то, что хорошо знала и любила. А у меня зудело на весь каталог, было беспричинно весело и всё хотелось выкинуть какой-нибудь фортель, но я решился только на то, что на обратном пути сам, первым, навязываясь, громко и радостно здоровался со всеми встречными-поперечными и, особенно, с теми, кто с укоризной или вежливо отводил глаза, стараясь не заметить загула известного в городе главного инженера, разгуливающего среди бела дня в расхристанном виде с девицей не в лучшем наряде. А мне было наплевать, и совсем не беспокоили скорый и жестокий женин разнос и сплетни, поплывшие уже, уверен, по городу, распространяясь быстрее ног. И в ушах звучала недослушанная Шестая.
Вечером до ярких звёзд сидели вчетвером, почти по-семейному, на своей объединяющей веранде-крылечке, болтали о том, о сём под звуки
