Антонючка

В последнее время Виктор Павлович Коваль как-то сдал. Годами накапливающаяся усталость, обусловленная монотонной рутинной работой, однообразием быта и вредной городской средой обитания, все чаще давала о себе знать подолгу не отпускающими, ноющими болями в области сердца, одышкой от незначительных физических нагрузок и головокружениями, близкими к обмороку. Он осунулся, ссутулился, стал раздражительным. Навязчивые мысли о скоротечности бытия и бесполезности прожитой большей части своей жизни не давали покоя. Непонимание со стороны близких и друзей усугубляло положение, и Виктор Павлович всерьез стал подумывать об отдыхе. Хотелось уехать куда-нибудь далеко, в одиночестве побродить по местам, где прошло детство, не спеша поразмыслить о пройденном пути и быть может, спланировать прожитие оставшегося, отмеренного ему в этом мире срока… А срок этот – и Виктор Павлович чувствовал это все острее - невелик… С назойливым постоянством приходили на ум где-то услышанные слова: «…только с каждой весной все сильней ощущение финала этой маленькой пьесы, придуманной явно не мной…»
Начальник Коваля, долго не отпускал его: «Работы невпроворот, а ты удираешь…», но все же, после долгих препираний подписал заявление на отпуск.
- Антон Васильевич, - жаловался Коваль, - я три года без отдыха пашу… Так ведь и сломаться можно…
- Ладно, ладно, старик, - снисходительно ответил патрон, еще довольно крепкий мужчина лет 65-70, - считай, что договорились, только на две недели, не больше… Давай, вымогатель, свою бумажку, - размашисто подписывая заявление, исподлобья взглянул на подчиненного, - куда двинешь, если не секрет?
- Да какой уж тут секрет… По местам проедусь, где родился и рос, в К-ск.
- Не тот ли, что О-кой области? – Виктор Павлович кивнул: Точно, туда, - босс искренне удивился, - далековато…Так ты из тех мест, выходит? Вот это сюрприз… У меня там мать похоронена. Проведаешь могилку? Погост небольшой, там уже давно не хоронят… Памятник должен быть черного мрамора… Антонюк Антонина Ивановна, почила в 1961 году.
- Обязательно, Антон Васильевич… - Коваль наморщил лоб, припоминая, что где-то уже слыхал это имя.
- А теперь, ступай, - шеф глянул на часы, - до конца работы еще два часа, но тебе еще в кадры надо успеть… Считай, что твой отпуск начался с этой минуты.
Был конец рабочей недели и Коваль, решив прогуляться по городу, лениво брел по парковой аллее, утопающей в тени раскидистых каштанов, что подальше от надоедливых рекламных экранов «City vision», пестрых кричащих вывесок и загазованных, шумных городских магистралей. В предвкушении близкого отдыха он пребывал в грустно-лирическом душевном настрое, и, несмотря на все предшествующие удары судьбы, нынче жизнь казалась ему не такой уж и скверною. Домой не тянуло. «Успею насидеться в бетонной клетке перед телевизором, - рассуждал он сам с собою, - лето заканчивается, надо насладиться его буйными красками. Хорошо, что пораньше вырвался…».
Дул легкий ветерок, навстречу попадались прохожие, тоже никуда не спешащие. Так, пребывая в состоянии праздной безмятежности, он не заметил, как забрел в незнакомый уютный дворик, в котором поселилась тихая прохлада. Виктор Павлович присел на старую покосившуюся садовую скамейку, врытую в землю в тени акации, против беседки, увитой то ли плющем, то ли диким виноградом и на мгновенье забылся. Через некоторое время его возвратил в реальность невнятный гомон нескольких мужских голосов. В беседке напротив, за отполированным временем дощатым столом сидели доминошники, обмениваясь в процессе игры едва разборчивыми фразами. Коваль невольно прислушался.
- …Все же хоть и были от нее одни только неудобства, человек все же жил…- дородный лысый мужичок с арбузным брюшком, обтянутым майкой грязно-белого цвета, виновато потупив голову, подыскивал подходящие слова, - и не стало его вдруг…
- Да… - задумчиво подхватил сухощавый сосед, - как жива была, все от нее стонали с ее кошками, а как померла, вроде как и не хватает чего-то…
- Ну, это понятно, привычный ход событий нарушился, - философски изрек прокуренный очкарик, - из системы удален один из ее элементов… Хороший ли плохой – это уже другой вопрос, но для того что бы адаптироваться к изменениям необходимо время…
- Эк, ты хватил, Гриша, со своими философскими подходами … Система, элемент… Просто тронутая тетка оставила этот мир и нашу жизнь заодно облегчила.
- Облегчить-то облегчила, а на душе все одно погано, - продолжил лысый, уже решительнее…
- Понятное дело погано… Потому что смерть – это не шутки… это великая загадка. И всякий примеряет ее на себя, вольно или невольно. Memento mori, как говорили древние…
Чем-то едва знакомым, навевающим ностальгические чувства, вдруг повеяло от этого места. А лысый этот доминошник, даже очень смахивает на моего покойного отца в его возрасте. Защемило сердце, Виктор Павлович расстегнул ворот рубашки, положил под язык таблетку валидолу и, обратил неподвижный взор на фасад старенького трехэтажного дома, красного кирпича. Боль постепенно ушла, и Коваль задумался. Внезапно почудилось, что дом этот он уже видел… Давным-давно… В раннем детстве… Нахлынули приятные воспоминания и он не заметил, как снова задремал.
Его разбудил задорный детский крик:
- Сорок один, ем один!...
Из подъезда выскочил худенький наголо остриженный мальчик в шортах с лямками, на крест перекинутыми через узкие загорелые плечики и в старомодных сандаликах. «Таких-то сейчас и в продаже не сыщешь, - подумалось Виктору Павловичу». В руках парнишка держал ломоть хрустящего белого хлеба, смазанный маслом и густо посыпанный сахаром. Его обступила ватага сверстников, в надежде, что товарищ поделится с ними лакомством, но владелец бутерброда, уже широко раскрыл рот, обнаружив отсутствие доброй половины зубов и намереваясь остальными впиться в душистую хлебную мякоть. Он пока и не думал делиться. Фраза, которая заблаговременно была выкрикнута им, по правилам двора, давала ему на то полное право. И зря дружки старались, наперебой выпаливая: «Сорок восемь, половину просим!..», они опоздали… Теперь все зависело от великодушия обладателя деликатеса… Осознавая это, стайка ребятишек признала в лысом мальчугане своего негласного лидера на тот период пока бутерброд не канет безвозвратно в его утробе. Не сговариваясь, они двинулись за гордым своим вожаком и скоро исчезли из поля зрения Коваля…
Виктор Павлович улыбнулся. Сцена, нечаянным свидетелем которой он стал, вдруг увиделась им глазами бритоголового мальчишки. Показалось, что и он в детстве бывал в похожей ситуации, что даже наверняка может сказать, куда отправилась группа сорванцов. Коваль в развалку направился к подъезду, у которого только что произошли эти события, механически, не задумываясь над тем, что повлекло его туда, вошел внутрь. «Надо же, - подумал он, - ломоть простого хлеба, не сникерс, ведь, не чупа-чупс, а какая реакция, детей, просто как в далекие совковые времена… И детвора, по виду прямо-таки из той поры…».
…Пахнуло затхлостью и сыростью, смешанной с едким запахом кошачьей мочи. Подъезд был неухоженным и обшарпанным. Облезлые стены, грубо выкрашенные облупившейся зеленой масляной краской, исписаны вдоль и поперек. Истертые ступени лестничных маршей заплеваны и усыпаны окурками, грязные деревянные перила изрезаны ножом. И снова что-то знакомое почудилось ему во всей этой неприглядной обстановке, неуловимо напоминающей туманное детство… Отрывочно вспомнились давно забытые фрагменты из прошлого, связанные с таким же вот грязным, замусоренным подъездом…

***

…Тогда, много лет назад, Витя Коваль, нескладный худенький мальчик лет шести - семи по таким же вот истертым ступеням с опаской пробирался на третий этаж. Боясь встретить кого-то на своем пути, он то и дело озирался по сторонам и по-кошачьи мягко ступал. В руках он держал холщовый мешок, в котором лежала, сбитая машиной дохлая кошка с заранее привязанной к шее веревкой. Задача, поставленная отцом мальчику, была не сложной: необходимо было незаметно привязать трупик животного к ручке входной двери одной из квартир третьего этажа, затем постучать и убежать. Но, не смотря на простоту поручения, Витя волновался… Волнение становилось тем сильнее, чем ближе подкрадывался он к намеченной цели, дыхание его участилось, коленки дрожали, ладони покрылись липкой влагой. Между вторым и третьим этажом мальчонка остановился перевести дух. «Может быть убежать, а отцу сказать, что все сделал как надо, - подумал было он, но, поколебавшись с минуту, все-таки продолжил движение, - это будет трусостью, - решил паренек, - что батя скажет, если прознает?».
Наконец лестница была преодолена, и маленький злоумышленник приступил ко второму этапу операции. Витя трясущимися руками извлек из мешка мертвого зверька и… От чего-то не давала покоя мысль, что творит он теперь нечто запретное, злое, и, не смотря на одобрение отцом его действий, поступок этот неправедный, за который надо будет нести ответственность, если обнаружится вдруг, кто это сделал… За дверью послышались шаги, она отворилась и на пороге появилась та, которую при помощи сына Коваль старший решил проучить – болезненного вида пожилая особа, несмотря на летнюю жару, кутающаяся в пуховый платок.
Это была странная, если не сказать помешанная женщина. Сухощавая и сгорбленная, взирающая на мир исподлобья тревожным взглядом, она постоянно улыбалась тихой полуулыбкой, так не вяжущейся с выражением бегающих воспаленных глаз, будто знала что-то такое об жильцах дома, о чем они очень не хотели бы делиться с окружающими. Ее редко видели на людях, точно она пряталась, то ли стесняясь своей непохожести на остальных, то ли демонстрируя свое пренебрежительное высокомерие к ним. Никто не знал о ней почти ничего, за исключением того, что она инвалид второй группы, живет одна, на скудную пенсию, никого не принимает у себя, газет не выписывает и не получает никакой корреспонденции. Вроде бы вдова, а может быть и старая дева… Выходила из своей кельи она редко: в основном раз в неделю в магазин за продуктами да раз в месяц оплатить коммунальные услуги.
Между тем, со всем этим можно было как-то мириться, но, что самое досадное, она прикармливала около своего порога дворовых кошек, в результате чего подъезд превратился в натуральный зверинец со всеми сопутствующими прелестями: стойким и едким запахом кошачьей мочи, ночными завываниями и роем мух, размножающихся на остатках пищи от «щедрой хозяйки», которую не доедали зажравшиеся наглые твари. Это всех нервировало, но никто не мог совладать со злостной нарушительницей правил советского общежития, из-за чего кошатницу стали ненавидеть. К тому же, ведя затворнический образ жизни, она невольно создала вокруг себя ореол зловещей таинственности, и исподволь ее стали побаиваться, полагая за ведьму, что усугублялось еще и ее общением с кошками. Всякий злосчастный из ряда вон выходящий случай, происходивший с кем-нибудь из жильцов, невольно соотносился с тайным колдовством фурии и, постепенно имя ее обросло недобрыми легендами, передаваемыми местными сплетницами из уст в уста. Люди уже и не подвергали