Антонючка

чайник с отколотой эмалью на носике, - она совсем растаяла и кивком головы позвала его за собой. Потянуло стойким запахом корвалола и валерианки.
- Чудеса, да и только…- тихонько захохотала Антонина Ивановна, - но даже если чудеса эти - предвестники моей близкой смерти, - ради этого мгновения стоило жить… Кому дано такое увидать, Виктор… Николаевич, кажется?
- Павлович, - поправил Коваль, - Вы, что же забыли, как величать вашего соседа?
- Да очень он мне нужен… Павел или Николай, все одно – ненавидит меня, - Антонючка, спохватившись, прижала ладонь к губам, словно сожалея, что сболтнула лишнего, - все ненавидят… Изгой я, пария, – добавила она уже смелее и даже с некоторым пафосом.
- Не тушуйтесь Антонина Ивановна, – Виктор Павлович поспешил разрядить обстановку, - я ведь из далекого будущего и многократно переоценил все ценности… Да и отец мой, будь он жив теперь, наверняка относился бы к вам по другому…
Она, медленно подошла к окну, направила взор вдаль, словно задумалась над словом «теперь». Как же теперь он может быть не живым, если только сегодня она наблюдала за ним из этого вот окна… Воцарилась тишина, которую Виктор Павлович не смел отчего-то нарушить…
***
Павла Степановича Коваля, в ту пору не кривя душой можно было назвать эталоном законопослушания и благочестия. Попросту говоря, ежели взять всех добропорядочных советских граждан примерно его возраста, сложить вместе, да и разделить на их количество, то и получился бы П. С. Коваль. О таких как он в свое время говорили: в быту - примерный семьянин, на работе – незаменимый работник. Всегда и всюду их ставили в пример остальным, они не избегали общественной нагрузки, регулярно посещали все собрания и голосовали, когда нужно «за», а когда требуется «против»… Они были подчеркнуто вежливыми с начальством, но без утраты чувства собственного достоинства, непримиримыми к разгильдяям и нарушителям общественного покоя, грубыми в обращении с хамами и галантными с женщинами… На все без исключения имели они свою точку зрения, однако, не отличающуюся от мнения тех от кого зависело их благополучие и уж тем паче от генеральной линии, проводимой руководством. Да и самим внешним обликом своим они так и просились на доску почета. Всем этим качествам отвечал и Павел Степанович. Всегда тщательно выбритый и аккуратно подстриженный, он старательно зачесывал на лысинку редкие волосы, пытаясь скрыть этот признак неумолимо бегущих лет… Костюм его всегда отличался опрятностью, выглаженностью и чистотой.
Любил Павел Степанович на досуге порассуждать на актуальные политические темы, при всем при том, оставаясь в рамках дозволенности. И, даже находясь в кругу домочадцев, в отсутствии посторонних ушей, редко позволял себе критическое слово в адрес больших или малых руководителей, хотя иногда и подмывало… Немудрено, что было у него свое мнение и на сталинские репрессии, на разоблачение культа личности вождя всех времен и народов. «Во многом Сталин был прав, - говаривал он беседуя в приятельском окружении, или за семейным столом, - время было такое, что без репрессий не обойтись… Да, много народу упек в лагеря Кормчий, допускаю, что в эти жернова попадали и невиновные, но, как говорится: лес рубят – щепки летят… Когда замахиваешься на великое, неизбежны издержки, так сказать, производства… Ведь Петр Первый тоже построил город на костях народных, но от этого его не стали меньше уважать, напротив, теперь его почитают за прогрессивного царя-реформатора, прорубившего окно в Европу. Сейчас для всех очевидно, что его вклад в историю трудно переоценить. В те времена, как и теперь пассивность и бездействие были равносильными смерти. Или мы их, или они нас… Вот и при Сталине возникла аналогичная обстановка. Стране потребовался лидер, и он пришел… А иначе – не выжили бы, стерли бы в порошок… Да и скажу я вам, если сажал Сталин, то наверняка было, за что, не бывает дыма без огня. Вот сейчас многих реабилитировали… А копнуть поглубже, водились, ведь грешки за ними… Думаю, что время расставит все по местам и Сталина еще будут боготворить… Попомните мое слово…»
Все же про себя, где-то в глубинах души Павел Степанович, не совсем одобрял Сталинские репрессии, но рассуждал таким образом в основном потому, что не любил сознаваться в собственных ошибках… Допустим, в то время заблуждались многие, почти все, но Коваль если и был в их числе, то никак не хотел признаться в этом даже самому себе. Вот и отстаивал свою точку зрения, словно говоря тем самым, что вот я, мол, считаю, что правильно все делалось, что мол, ежели бы не правильно было, то уж я бы не молчал даже в ту лихую пору…


…Тогда в 61-м шел уже третий год, как Ковали, после долгих и нудных скитаний по чужим углам, получили, наконец, собственную квартиру и с двумя сыновьями, погодками переехали на новое место жительства. Первое время все ошалевали от счастья обладания собственным жильем, наслаждаясь покоем и уютом. Шутка ли, целых три комнаты вдруг оказались в их распоряжении: спальня, гостиная и даже для детей своя комната. Отдельная кухня… Ванная… И никаких посторонних глаз. Хоть голыми ходи…
Все бы ничего, но через какое-то время новоселы поняли, что не все так безоблачно: одинокая квартиросъемщица с третьего этажа, любительница кошек, Антонючка омрачала все положительные эмоции счастливых переселенцев.
- Я, конечно, понимаю… Любовь к животным и все такое… Однако должен же быть предел. Любишь кошек, люби, но почему от этой любви должны страдать окружающие? – говорил Павел Степанович Коваль, дородный лысеющий мужчина средних лет, без вредных привычек, с правильными чертами лица, сидя с газетой перед раскрытым окном своей квартиры на первом этаже…
Легкий ветерок поднимал невесомую тюлевую занавеску, принося с собою желанную прохладу. Был субботний вечер второй половины лета. Супруга его, Нина Андреевна расположилась рядом в кресле-качалке и занималась вышивкой. Она молча кивала в знак солидарности с мужем, разделяя его вполне справедливое негодование.
- Надо что-то делать, ты согласна, Ниночка? – Павел Степанович отложил в сторону газету и поверх очков посмотрел на жену.
- Надо, Паша, конечно же надо, - Нина Андреевна вздохнула. Она тоже очень любила животных, особенно кошек и в какой-то мере понимала Антонючку, – только не представляю, что можно сделать с полусумасшедшей теткой. Все меры воздействия исчерпаны. Одними жалобами в ЖЭК и в местную газету уже можно печку топить… Она инвалид, участница войны…
- Ну, ты посмотри, в подъезд войти невозможно, - словно не слыша супругу, продолжал глава семьи, - гостей не пригласишь, стыдно! А если не может повлиять на нее даже пресса, значит, пришло время действовать самостоятельно. Спасенье утопающих – дело рук самих утопающих. Давно пора наказать ведьму… - Он в задумчивости потер подбородок, а затем резко встал и прошелся взад-вперед по комнате, глаза горели недобрым огнем, будто какая-то идея вдруг зародилась у него в голове, - и я, Ниночка, придумал как это сделать… Я поручил это дело Виктору. Он со своими дворовыми дружками и займется воспитательной работой…
- Паша, что ты задумал? – тревожно спросила Нина Андреевна, которую напугал зловещий блеск в глазах мужа, - зачем впутывать сюда сына? Он, ведь еще ребенок, - безотчетный темный страх перед колдуньей стал терзать ее, - не дай Бог она еще нашлет какое-нибудь несчастье на нашу семью… Сколько случаев было…
- Это суеверные бредни. Все твои несчастные случаи – простые совпадения… А то, что сделает Виктор будет выглядеть как детская шалость, но, уверен, произведет должный эффект…
- Что же он сделает?
- Тебе не надо знать пока… Главное, что будет результат…- заключил он категорически и, успокоившись так же внезапно, как и загорелся, вновь углубился в чтение…
Через некоторое время возвратился Витя.
- Ну, как, сын, справился, - спросил Павел Степанович, - не струхнул?
- Не-а, папа, Антонючка сказала, что сама скоро умрет… И тогда нам всем станет легче…

***

… Из отрешенной задумчивости Антонину Ивановну вывело робкое напоминание гостя о себе:
- Ну, так что с чаем-то, - прервал он тягостное молчание.
- Ну да ладно… Пожалуй чайку организуем, коль вы хотите, - она пристально с нескрываемой усмешкой взглянула на него и весело добавила, - а привидения чай пьют?..
- Называйте меня Витей, как тогда… Мне будет приятнее…
- Я-то не против, но…- Коваль явно озадачил ее этой просьбой, - только вы ведь солидный мужчина зрелого, почти моего возраста, удобно ли будет… Хотя час назад я хотела поговорить с тобой именно с таким…
- О чем же это, Антонина Ивановна, вы хотели поговорить?
- А вот послушай теперь, - она разлила ароматный чай по чашкам, вновь подошла к серванту и извлекла заветный фотоальбом. Положила его рядом с собою и, отхлебнув, продолжила:
- Все долго не соглашались с тем, что посягнули на авторитет Сталина, - веселость ее улетучилась, сменившись каменной серьезностью, - да это и понятно, потому что росли с его именем, верили в него и искренне рыдали, когда он умер. А то, что из-за сталинской диктатуры столько детей выросло сиротами, что из-за массовых репрессий столько людей потеряло родных: отцов, мужей, сыновей не доходило до нашего сознания. Пелена с глаз спала только теперь и то не у всех. И я не исключение… Тоже была одурманенной…Только Васеньку своего всегда я любила больше тирана… Никогда не ставила знака равенства между ними… И теперь люблю… Мне было тогда 25 .
- Когда?
- Да в 37-м, когда Васю увели… Сперва думала, что он и взаправду виноват… Жалела его, конечно... Чисто по-людски жалела, но уверена была, что так надо, что оступился человек… Готова была ждать, сколько судьбе угодно…
- За что же его?
- Хм! Это я теперь знаю за что. А тогда… Он уронил бюст Сталина… В то время, когда я девчонкой вышла за него, Василий Петрович был начальником строительного батальона и стал единственной опорой для меня после замужества. Очень честный, добросовестный, волевой, закаленный человек. Вырос без родительской опеки, с 14 лет воспитывался в Красной Армии… А потом внезапно грянул арест… Я разыскивала его, но безрезультатно… Все чуть ли не в лицо плевали мне… Да и теперь плюют, только уже по другому поводу… Видно, судьба моя такая…
- И тем не менее так же преклонялись перед Сталиным?
- Имеете ли право осуждать?.. Вас бы туда, в тот кошмар, - она перешла на вы, лицо ее вдруг ожесточилось, - посмотрела бы я на вас…
- Что вы, Антонина Ивановна, вы не так поняли, какое я-то право имею осуждать?..
- Прозрение пришло позже, - смягчившись, она продолжила, - когда сынишка наш, Антон стал испытывать на себе все тяготы, связанные со статусом «сына врага народа», - и тяжело вздохнув, бережно извлекла из альбомчика довольно свежую фотокарточку молодого ладного мужчины, - это его последний снимок… А здесь, - перелистнула насколько страниц назад, - Антоше всего годик, прямо перед самым Васиным арестом… - Антонина Ивановна долго и молча смотрела полными слез глазами куда-то вдаль, сквозь альбомную страничку, затем, словно встрепенувшись, печально молвила, - Дети «врагов», сколько на вашу голову выпало! И самое главное — сиротство…
Коваль не слышал последних слов своей