намылился, и так раза четыре. Обмылся, простынь громадную на меня накинули. Понял, что вытираться надо. Вытерся. Стою. Дают мне чистые кальсоны, рубашку. Носки и костюм с галстуком. А я галстуков в жизни до тех пор отродясь не носил. «Не надо», - говорю, а хозяин так сурово, аж страшно, назад отдает мне и кричит что-то. Я галстук взял в руки. Надел брюки, рубашку, стою. Показывает хозяин мне: иди за мной, приводит в комнату. В комнате одна кровать, шифоньер полированный, стол полированный. Ну такой мебели я до тех пор и не видел. « Спать» – командует на немецком, я уже эту команду различаю, и ушел. Я дверь на засов, разделся и в кровать.Утром открываю глаза - дверь ходуном ходит, вскакиваю: «Иван ай-яй-яй, нах арбайтен!» - на работу значит. Дали какой-то бутерброд, я его проглотил и в телегу. И куда то везут, ну, думаю, не на расстрел же. Приехали, спрашивает хозяин словами и мимикой: «Полоть можешь?» «Я, Я» – отвечаю, «да, да», значит. А сам за свою жизнь тяпку никогда в руках не держал, ну мне показали, что срубывать, а что оставлять. И все по рядкам пошли. Среди работников и поляки, и чехи, и немцы, все вместе, мне даже как-то это странным показалось.. Я тоже. Но они все быстрей и быстрей от меня уходят. А я стараюсь так, как показали, чтобы не расстреляли. Смотрю, они уже до конца рядков дошли, а мне, наверно, еще четверть топать. Улеглись и мне машут: иди, мол, и ты. А я показываю, что сейчас, сейчас, только не ругайтесь. Смотрю, ко мне хозяин бежит с палкой в руках. И меня палкой по рядкам к остальным погнал, лупит палкой по спине. Ну, думаю, вот сейчас расстреляют за вранье мое. Пригнал он меня, смотрю: все что –то едят и чем-то запивают, и мне дают. Кофе и что-то вроде бутерброда. Кофе вкусный, сладкий, а бутерброд еще вкусней. Поели, посидели чуть-чуть и опять за работу. Ну, я уже чуть посноровистей, надежда появилась, что сейчас не расстреляют, до окончания рядка. После обеда побольше отдохнули, мне показалось, что я даже вздремнул. И как-то так, как уже давно не приходилось. К концу дня я тоже норму выполнил: к работе-то я, вообще - то, приучен. Приехали домой, посадили ужинать за тот же стол, что и сами. Все вкусное, я бы еще ел, но добавки не прошу и отказываюсь, если предлагают: «Данке, пани, Данке пана!» Переедать в моем положении нельзя, дело опасное, может и раздуть. И на свекле продержался, а тут еда самая настоящая. И спать. И в чистые накрахмаленные простыни я провалился как в облако., Тогда мне, по-моему, казалось, что если рай есть, то он именно такой, как моя кровать. А еще вчера я этого почувствовать не успел. Но двери я больше на засов не закрывал, проспать боялся. Полетели дни. Работаю, воскресенье выходной. Хозяин по две марки на пиво дает, говорит по немецки: «Сходи, Иван, попей пива, пиво у нас гут ». Стал ходить я в Глечек. Постепенно ко мне там привыкли, я даже немцев пивом угощал. Вхожу, слышу: «Иван пришел». Жизнь такой стала, что даже не верится. На самом это деле или во сне. Делаю все старательно, как умею и хозяевам это очень нравится. Появляется вдруг надзирательница. Поговорила с хозяевами и меня спрашивает: «Как тебе тут Иван?» - «Ой» – говорю,-« хорошо, прямо не верится. И выходной есть, и пиво хожу пить с немцами». «Как? - это нельзя». Может действительно я что-то лишнее сказал, а может быть она просто решила следы позаметать, чтобы никто не узнал, что по ее вине такая промашка произошла - пленного не распознала. «Нет, нет- говорит, -собирайся, к другим хозяевам.» Хозяин говорит: «Зачем? Не надо». А она: - «Нет, нет!». Ну, хозяин спорить не стал. И отвезли меня в другое хозяйство. Поместили меня в каморку - ничего общего с прежними хоромами, но мы не привередливые. Хоть и работы больше и кормежка хуже. Уже не за столом с хозяевами. И еда – помои, по сравнению с тем, чем кормили прежние хозяева. И никаких марок, никакого пива, но выходной положен. Правда, могут что – то и в выходной приказать. Ну, это не страшно. Питаться-то я хуже не стал. Найду гнездо несушки с небольшим количеством яиц, хозяйку зову. «О, Иван, молодец!» Хозяйка все сама заберет, или мне велит отнести на кухню, ни одного яица мне не даст. Ну, я не в обиде, найду схованку побольше и яицами разговляюсь, а то и курочкой, приготовленной на костерке. Пошлет куда- нибудь что-нибудь сделать, а день-то длинный. И дело сделаю, и похарчуюсь. Ну я - то что, голландец у хозяев жил. Постепенно с ним сдружились. Зовет он как-то к себе на чердак. Залезли в его каморку, а там стены все на палец копотью покрыты. «Что ты тут делаешь?»- спрашиваю. «Да окорока копчу». Достает окорок громадный, отрезал кусок: -«Ешь» - говорит. -«А что если хозяйка узнает?» - «Она сюда не заходит, что ей тут делать?» =- и так почти два года. Немцы, вообще, мне показались, доверчивыми до дурости.
«А, может быть, это потому было,- думаю я, слушая Ивана Ивановича, - что обострять проблему не хотели. Если заметишь, растреливать надо».
Постепенно я и к этой хозяйке вошел в доверие. И молоко развозил, а значит, и сметанкой баловался. Даже в лагерь военнопленных ездил. Но никого из тех, с кем шел в колонне, не видел, и меня никто не признал. И кто смог бы узнать в сытом лоснящемся Иване пленного солдата, идущего по дороге смерти. А в округе меня уже многие знали. Девки идут: «Иван подвези». – «Садитесь».
Я вспоминаю, что к женщинам - то Иван Иванович не равнодушен, спрашиваю: «Ну и как, мол?» - Что ты, за весь плен я на женщин не смотрел даже.- «Что, не пользовались успехом?» - «Да при чем тут успех. При мне одна немка на парня показала и сказала, что он к ней пристает. Так его тут же, на самодельной виселице и повесили. На дереве. За весь плен о женщинах и не думал, жить хотелось. А фронт все ближе да ближе. По немцам видно. Нам-то, конечно, никто ничего не говорит: хозяева между собой и рабы между собой. Отношение к нам вполне терпимое. Но жизнь наша гроша ломанного не стоит. Даже собак так не убивают. Ну это, если что-то не так . А так вполне терпимо. А зачем нам что-то расказывать, уже и так слышен фронт.
Бомбежек по деревне не было, сразу американцы появились с пушками и “виллисами”, да “студебеккерами”, в основном негры
-И как они к Вам относились?- спрашиваю.
- Да никак, они нас просто не замечали. Т акое впечатление, что я всегда был с ними рядом. Я им даже снаряды подносил, воюя уже как бы и за свое отечество.
- Почему как бы? - говорю я, - Именно так и воюя.
- Так война и кончилась. И меня передали советской стороне.
- А что, не захотели где-нибудь на западе оставить?
- Не знаю. Спросили: «Ты куда хочешь?» – На родину, говорю, домой. И сразу сказали, куда собираться и где.
- А чего ж Вы так сказали? – спрашиваю, вспоминая , что ожидало тех, кто был в плену.
- К жинке захотел, детишек побачить , - Иван Иванович вдруг заговорил по-украински, такая тоска вдруг обволокла, мочи нет. Стосковалась душа по дому.
«Вот, - думаю я, слушая Ивана Ивановича, - попросился бы и жил бы где-нибудь. Может и припеваючи, если бы не « душа».
- Ну , а дальше лагеря? - спрашиваю.
- Нет, я в лагерях не был.
- А, как так?
- Передают нас, доходит очередь до меня. «Откуда? Как сюда попал и когда? – спрашивает меня майор. Я ему все как на духу. Что- то полистал и говорит: «Еще немножко подождешь дембеля?» - А сколько? –« Кто его знает, но не очень много. Охранный взвод создаем. На железнодорожной станции наши грузы охранять». Не могу отказать. ясное дело. Надо, значит надо. И потом уже инстинктивно понимаю: статус-то у меня уже другой будет. Как –никак , а червячок волнения шевелится. А тут я буду уже не пленный, а победитель. И стал я старшим охранного взвода. Определенный участок станции круглые сутки закреплен за нами. Подходят вагоны, выставляются, затем забираются, вот такая чехарда. Станцию охраняем мы. А в городе и англичане, и американцы. Ну и, конечно, уже базар работает. В основном меняем. Долларов у нас нет. Кормят нас как? Так себе. А у американцев такая прекрасная тушенка. Но у нас не только долларов нет, нет вообще ничего. Нужно где-то добывать. В рабстве крутился, так что я, уже властью наделенный, ничего не добуду? Значит надо что-то украсть. А что и где - думать надо, на то она и голова. Воровать-то воровать, но время военное и, совсем не резон, чтобы тебя после войны как преступника к стене поставили, и тем более свои. Даже мысли такой дозволить не могу. У меня во взводе мужичок в подчинении был, с лукавым глазом. Я его сразу поприметил. Сокол сокола да и не заметит. «Слышишь?- говорю ему, - надо чем-то подживиться.» -«Надо, - отвечает, - а где?» - «Где-то тут, но так, чтобы тишь да гладь, да божья благодать. Ты поизучай груз-то. Вагоны тут же не разгружают. Если что-то и пропадет, то никто, ни одно государство не установит: кто и где». - «Да я, - говорит, - тут интересные вагоны заметил, думаю, что со спиртом. Я в этом деле заяц стрелянный. Правда, сказать какой спирт, заранее не могу. То ли этиловый, тои метиловый, то-ли еще какой, но спирт. Тара для спирта. Такую тару стараются использовать для чего-то одного, или почти одного». – «А что там написано?» – « Да ничего там не написано, если бы было написано, он бы до следующей станции не дошел» - «Ну, да как же это установить? Пломбы же, а пломбы срывать нельзя. Это не доска, которую можно снова присобачить». – « Ты меня одного на пост ночью поставь и я определю». – «Как?» - «Дырочку просверлю?» – «Да заметят же?» – « Я попробую, а ты посмотришь, заметят или нет, а потом тебе покажу, где дырочку делал». Ну, дальше уже мои проблемы, поставил в эту ночь в караул вместе с «моим» мужичком заведомо захворавшего. Тот выйти не может и заменить его некем: получается один человек в карауле! Один наряд сменился, другой завтра заступает. Наверх докладываю. - «Ну ты сегодня уж как-то перебейся, а на завтра мы кого-то найдем.» – «Хорошо бы», - отвечаю. Утром приносит он флягу спирта, спирт отменный. Подводит к цистерне из которой набирал и говорит: « На какой площади искать хочешь?» – «А на какой лучше?» - спрашиваю. –«Да, все равно». – «Давай сантиметров десять на десять». Очерчивает участок; я и так, я и с увеличительным стекло -, фигушки, никаких следов. Ну на следующую ночь другте караулили, пришлось пропустить; волновались, конечно, боялись, чтобы вагоны не угнали. А еще на следующую, конечно, никого моему в пару не дали, и правильно сделали.
- А как он, -спрашиваю, -сверлил.
- Сверло тоненькое. Сверлил наискосок, чтобы длиннее отверстие было. Надо знать, где. Набрал спирту, а потом туда чопик из гвоздика.. А затем зачистил, подморафетил.
- А если изнутри посмотреть – спрашиваю, - видно, что кто-то промышлял?
- Да хоть изнутри, хоть снаружи, ничего не поймешь. В крайнем случае подумают, что ремонтировали. Да и кто будет кого искать. Где искать-то, по белу свету. Когда набирали - дрожали. А потом уже все -поезд ушел! Вовек не докажешь! Что там ушло? С трех вагонов десять канистр двадцатилитровых набрали. Для нас это, конечно, кое-что. А для спиртовой промышленности ерундитстика. Первым делом пригласили майора. Кое-что выменяли на спирт у американцев, на рынке. Тушенку, колбасу, сыр и всякие деликатесы. Стол накрыли. Такое, наверное. он не часто видел. Выпили добряче. «Иван – спрашивает майор, - откуда?» –«Выменяли на бензин». – «Сколько канистр?» - «Две», - он не против, но санкция
