озабоченно говорит Инга, поглядев в темнеющее небо.
– Да и пускай, – пожимает плечами Жуков. – Садись уже.
– Куда поедем?
– Да куда хочешь.
– Давай к реке?
На набережной ни души. Хотя нет, маячат отдельные упёртые рыболовы. В небе погромыхивает всё явственнее.
Инга сбрасывает босоножки и, держа их в руке, осторожно заходит в реку.
– И чего ты там забыла? – ворчит Жуков.
– Люблю воду, – отвечает она серьёзно. – Вода смывает всё. Она всегда меняется. Всегда движется.
«Как ты», – хочет сказать он.
Она заходит ещё дальше, подобрав подол, весело оглядывается. Глаза блестят, тёмные волосы волной рассыпаны по плечам.
Почему так щемит в груди?
Видать, всё-таки не долечился.
– Иди уже сюда! – сердится он. – Хватит!
Она послушно возвращается, обувается, держась за его плечо.
И тут небо раскалывает первая молния. И от удара грома через полминуты содрогается всё вокруг.
Инга ойкает и смеётся.
Они мчатся к «форду» и успевают нырнуть внутрь, прежде чем обрушивается ливень.
Жуков ведёт машину в центр. Ливень оголтело лупит по крыше, дождевая вода бурлит в стоках, а в лужах отражается свет от реклам.
Хотя какие там лужи? Море разливанное.
– Ты был на море? – спрашивает она вдруг, и он вздрагивает.
– Нет.
– И я никогда, – вздыхает она.
– Поехали? – брякает он.
Она смеётся, качая головой:
– Что, прямо сейчас?
– Нет, сейчас – в клуб.
– На девочек у шеста смотреть, что ли? – снова хохочет она. – Нет, останови лучше вот здесь!
Жуков паркует «форд» на стоянке у какого-то магазина и не успевает оглянуться, как она выскакивает из машины.
– С ума сошла?
– Жуков, ну чего ты, как старый дед, всё ворчишь и ворчишь! Тебе сколько лет? Двадцать пять? Ты когда в последний раз под дождём гулял?
Она дёргает его за рукав и опять хохочет – мокрая насквозь, в сумраке блестят только глаза и зубы.
Ведьма.
Плюнув на всё, он хватает её за руку, и они бегут вниз по улице, по щиколотку в воде, смеясь неизвестно чему.
– Ты сумасшедшая, – кричит Жуков на бегу. – Просто ненормальная!
– А то! – запыхавшись, гордо отвечает Инга, и они вновь заливаются смехом.
Ливень заканчивается внезапно, будто кто-то наверху закрутил кран.
– Ну-у… бы-ыстро как… – разочарованно тянет она и улыбается, выкручивая мокрые волосы, как бельё после стирки.
Жуков встряхивает головой, проводит рукой по лицу и озирается, будто очнувшись.
– Вот чёрт, да это же мой дом! – Он вдруг запинается. Сердце поворачивается в груди, глухо стукнув. – Зайдём? Обсохнем…
Инга запрокидывает голову и мучительно долго смотрит ему в глаза.
Промытый дождём янтарь.
– Пойдём, – наконец говорит она почти шёпотом и шагает вперёд, не оборачиваясь. Откуда она знает… да, чёрт, она ведь уже была здесь, когда…
Тогда.
Обрывки мыслей со свистом проносятся в его совершенно опустевшей голове.
Дверь подъезда гулко хлопает, и Инга поспешно пробегает верёд, стараясь не смотреть по сторонам.
Жуков молча её обгоняет.
Возле квартиры он долго ищет в кармане ключи. Руки дрожат. Да что за…
Она стоит рядом, очень тихая.
Кое-как отперев дверь, Жуков пропускает Ингу вперёд и включает свет в коридоре. Они снова смотрят друг на друга. Он хочет пошутить насчёт мокрых куриц, но слова застревают в горле.
Белая кружевная блузка и длинная юбка облепили её, чётко обрисовывая – всю. Огромные глаза лихорадочно блестят.
Кашлянув, она хрипловато говорит:
– Дай мне полотенце и какую-нибудь свою рубашку, что ли.
Он машинально кивает и, торопливо сбросив хлюпающие ботинки, проходит в комнату. Даже не смотря на неё больше, он всё равно видит – упруго торчащую грудь, длинные ноги под просвечивающей насквозь юбкой. И глаза – непонятные, спрашивающие.
О чём?
Запретив себе думать, он возвращается в коридор, не глядя, протягивает ей махровое полотенце и клетчатую рубаху, поношенную, но чистую.
Щёлкает дверь ванной, шумит вода, а он так и стоит столбом, решая, что делать, пока дверь не хлопает опять.
Его рубаха доходит ей почти до колен, влажные пряди волос спадают на лицо.
– Теперь ты, – говорит она, не подымая глаз, и расчесывает волосы пальцами
Жуков поспешно выхватывает из шкафа ещё одно полотенце и какую-то одежду. Включает душ – горячий, почти кипяток. Кое-как вытирается. Пытаясь застегнуть молнию на джинсах, он обнаруживает, что руки дрожат ещё сильнее.
Она ведь с ним даже не целовалась. Ну, не считая… не считая…
Тогда, на чердаке…
Он скрипит зубами.
Очухайся, парень, это же просто баба, их у тебя десятки были!
Её – не было.
А вдруг… вдруг она ушла?!
Жуков вываливается в коридор, чуть не снеся плечом дверной косяк.
Инга стоит в комнате у окна, глядя на тёмную улицу, зябко обхватив себя за плечи.
– Замёрзла? – ляпает он.
Она молча качает головой и поворачивается к нему, подняв лицо – совсем бледное.
– Если ты не хочешь… – говорит он шёпотом, – если не хочешь… ничего не будет.
Она опять качает головой и отвечает так же шёпотом:
– Я бы тогда не пришла.
И осторожно кладёт ладонь ему на грудь, под распахнутую рубашку, где гулко бьётся сердце. Прижимается лбом к его плечу. Другая ладонь касается его спины под рубахой. Пальцы пробегают по свежему шраму, и она, замерев, судорожно вздыхает.
Жуков подхватывает её на руки.
Наверное, впервые в жизни он не стремится получить своё, а отчаянно хочет, чтобы получила она. И она изгибается под его руками, под его губами, скользящими по её медовой коже, пахнущей дождём, изгибается, хватая ртом воздух и жалобно всхлипывая.
– Что ты делаешь, Жуков… я сейчас умру… я больше не могу… – шепчет она бессвязно, и оба на миг застывают.
«Every night in my dreams I see you, I feel you…»
Только теперь им не смешно.
Инга неумело сжимает его поднятыми коленями, протягивает руку ему навстречу, и глаза её вдруг округляются.
– А ты во мне поместишься? – спрашивает она с испуганным удивлением, и он стискивает зубы, боясь, что сейчас кончит, как пятнадцатилетний пацан, только от одного прикосновения её прохладных пальцев, от задыхающегося шёпота и от этих наивных слов.
– Если ты боишься, – сипло отзывается он, – я не трону.
– Ты что?! – прерывисто выдыхает она, крепко обхватывая его за шею. – С ума сошёл? Я тебе покажу – не трону! Я…
Он закрывает губами её рот, и, зажмурившись до красных кругов перед глазами, очень медленно погружается в неё, так медленно, что ему кажется – он сейчас умрёт.
Огонь и шёлк.
Он наконец замирает, затаив дыхание, замирает, чтобы она привыкла.
Инга вздрагивает, уткнувшись горячим лбом ему в плечо. Потом её ладонь неуверенно ложится ему на спину. И он наконец даёт волю себе и ей, и она снова мечется, бьётся у него в руках, как пойманная птица, пока не выдыхает изумлённо:
– Господи… Жуков…
Он вдруг с ликованием и щемящей нежностью понимает, что эта волна накрывает её впервые… и ещё понимает, что теперь-то он точно умрёт.
После такого не выжить.
И с ним это тоже впервые.
– Сейчас… – хрипит он то ли ей, то ли себе.
Она ещё сильнее подаётся ему навстречу, выгнувшись дугой, вцепившись в его плечи, и содрогается, отчаянно застонав. Он в последний раз погружается в неё, мгновенно ослепнув и оглохнув от грянувшего наконец взрыва.
Потрясенный, ошеломлённый, он, не разжимая рук, переворачивается на бок и долго лежит так, зарывшись лицом в её рассыпавшиеся по подушке мягкие волосы. Наконец окликает:
– Инга…
Но она уже спит, обессилев, – веки плотно сомкнуты, длинные ресницы – тенью на щеках. И он тоже отключается сразу, едва успев это понять.
В окно бесстыдно лезет утреннее солнце – шторы, конечно же, вчера остались незадёрнутыми.
Ещё бы.
Он пристально глядит в её безмятежное, беззащитное лицо.
Она, не открывая глаз, едва шевелит искусанными губами:
– Жуков… Что это было?
Он тихо смеётся, с наслаждением водя ладонью по её гладкой узкой спине.
– Не смейся надо мной… просто раньше я никогда… я… В общем, у меня очень мало опыта.
– Ага… – довольно откликается он, – я понял.
Теперь он ведёт пальцами по её шее, медленно спускаясь к груди.
– Ужас, до чего ты понятливый, Жуков, – Инга приподнимается, внимательно глядя ему в лицо.
– Я вот только не понял, почему так. Вокруг тебя всегда столько мужиков, и ты… – он запинается, – ну ты ко всем с таким… ну…
– С таким энтузиазмом! – прыскает она. – Как женщина лёгкого… лёгонького повеления, да?
– Ну… я этого не говорил.
– Я… просто людей люблю, Жуков, – объясняет она серьёзно, перехватывая его руку. – И они мне интересны. И я… ну да, знаю, чего от меня ждут. Кокетства, в том числе, и лёгкости. Это же только игра, это… просто весело, Жуков!
– Ага, – соглашается он, стряхнув её пальцы и приближаясь к заветной цели под простынёй. – Я понял. Это весело, и это хорошо. Только больше никакой такой… лёгонькой промышленности не будет.
Янтарные глаза сужаются:
– Да ты наивный чукотский мальчик, Жуков!
– Ага… – повторяет он лениво, попав наконец туда, куда стремился. – Я такой. И будет так, как я сказал.
– Ну это мы ещё посмотрим … ох! – Она вздрагивает и выгибается. – Жу-уков…
На этот раз их накрывает взрывом одновременно, и они долго лежат прямо на полу, в полосах солнечного света, не понимая, как вообще тут очутились.
– Жу-уков… – наконец жалобно тянет Инга. – Ты что наделал? Я, наверное, сегодня вообще ходить не смогу …
– Я тебя носить буду, – обещает он, блаженно ухмыляясь. – Туда носить, сюда носить…
– Тогда отнеси меня в ванную…
Из ванной они вываливаются через полчаса, хохоча и в одних полотенцах. И прямиком летят на кухню, осознав, что умирают с голоду.
Инга примащивается на табуретке и выуживает из банки помидор. Потом жадно кусает горбушку хлеба.
Жуков, забыв о голоде, никак не может оторвать от неё взгляда.
– Что? – она подымает блестящие глаза. Волосы взлохмачены, губы распухли, на плечах и на шее – красные отметины.
Его метки.
– Инга… Выходи за меня.
Простые слова падают, как камни, и повисает тишина.
Мёртвая.
– Зачем? – наконец спрашивает она одними губами.
– Затем… что я хочу тебя… всю, навсегда, – с трудом выговаривает он, проклиная своё косноязычие. Почему другим так легко и просто удаётся заболтать всё, что они чувствуют?
– Хочешь? – Она аккуратно кладёт горбушку на стол и смотрит ему в глаза с непонятной горькой улыбкой. – А хочешь, я тебе расскажу, что будет дальше, если мы сделаем такую глупость?
«Нет!» – хочет выпалить он, но только беспомощно сжимает кулаки.
– Ты будешь решать всё сам, единолично. Ты будешь запрещать мне одно или разрешать другое, как несмышлёнышу. Ты не спустишь с меня глаз. Ты будешь просматривать мою почту, читать мои смски. Ты будешь ревновать меня к каждому столбу, по поводу и без. Ты будешь решать, что мне надеть, куда пойти, какие песни петь. Ты откажешь от дома моим друзьям, а мне будут неинтересны твои.
Каждое её слово бьёт так, что он задыхается. Ни в одной уличной драке его не били так больно.
– А я, – продолжает она безжалостно, откинув волосы с побледневшего лица, – я буду беситься от того, что ты используешь людей, как пешки, в своих комбинациях. Что ты с лёгкостью перешагиваешь через самых близких, не заботясь о том, что они думают и чувствуют. От того, что мои просьбы будут выполняться с точностью до наоборот, потому что ты же лучше знаешь, что мне надо, ты, волк-альфа!
Жуков упрямо мотает низко опущенной головой, как
