что хочу получить, – хрипло и медленно говорит Жуков. – Чтоб ты знала.
– Это ты меня вроде как напугать пытаешься? – щурит она янтарные глаза. – Так вот, я тоже всегда получаю то, что захочу. Чтоб ты знал.
Они долго смотрят друг на друга. Янтарь и сталь.
– Ты захочешь – меня, – говорит он наконец уверенно.
– Посмотрим, – отвечает она легко.
«А в потресканном стакане старый чай,
Не хватило для разлету старых дел.
Фотографии - там звездочки и сны.
Как же сделать, чтоб всем было хорошо?»
* * *
Вскоре Жуков узнаёт про неё всё. Ну, почти всё. Она снимает хату где-то на окраине, вдвоём с подружкой, чтоб подешевле. У неё сейчас нет парня. Точнее, парней – толпы, как и девчонок, дела которых она разруливает, с которыми вместе сидит в пиццериях и кофейнях, бродит по театрам и концертам. Но это – именно толпы. А не тот один, которого она выбрала.
Но, даже если б она и выбрала, Жуков не оставил бы сопляку ни единого шанса.
Он всегда знает, где она и что она.
Хотя и перевёлся на заочку – хватит дурака валять, надо зарабатывать.
Вот она летит по ступеням, – глаза сияют, распущенные волосы плещутся на ветру, – и Жуков, невольно вздохнув, подымается со скамейки:
– Привет.
– Привет, – тонкие брови вскинуты, на губах удивлённая улыбка.
– Пойдём куда-нибудь, посидим, – предлагает он небрежно, хотя напряжён и собран, как перед полосой препятствий. – Поболтаем немного. А?
Она задумчиво сжимает губы, вкус которых ему так хорошо знаком:
– Только недолго, ладно? У меня дел… – и весело машет ладонью, показывая, сколько их.
– У тебя всегда дел, – бурчит он, подхватывая её под локоть.
В ближайшей кофейне он заказывает ей пирожное и капучино, себе – чёрный кофе, и терпеливо ждёт, когда она ответит на очередной звонок. Она заканчивает разговор, положив свой крохотный мобильник рядом на стол, и Жуков невозмутимо прихлопывает его ладонью, отключая, чтоб заткнулся хоть ненадолго.
– Эй! – она негодующе выхватывает мобильник у него из рук и снова включает.
– Ты пришла поговорить со мной, – с нажимом отзывается Жуков, глядя на неё исподлобья, и она, наконец вздохнув, снова жмёт на кнопки и бросает телефон в сумочку:
– На беззвучку поставила, потом посмотрю, кто звонил.
Он спрашивает какую-то ерунду про институт, преподов и однокурсников, – как будто ему это интересно, – и только смотрит и смотрит, как она оживлённо рассказывает, то и дело заправляя за ухо блестящую прядь и бурно жестикулируя, как отпивает из чашки и слизывает следы от молочной пенки над верхней, чуть вздёрнутой губой...
– Ты не слушаешь, – вдруг говорит она удивлённо, без упрёка. – И ты так смотришь…
– Как? – усмехается он, прекрасно зная – как.
– Как волк из засады, – отвечает она спокойно.
– Боишься, Красная Шапочка? – Жуков снова усмехается, прихлебывая кофе.
– Нет, – она качает головой, и он точно знает – не врёт. Действительно не боится. – Просто…
– Неприятно?
– Нет. Непривычно.
Он хмыкает, довольный, и едва не давится кофе, услышав её вопрос:
– Ты в Чечне служил?
Брови её напряжённо сдвинуты, потемневшие глаза глядят испытующе.
– Нет. Почему ты решила?
Она пожимает плечом и не отвечает.
– В Дагестане, – неожиданно для самого себя говорит Жуков. – Хотел остаться по контракту, но…
– Но? – и смотрит всё так же внимательно.
– Надоело, – он залпом допивает кофе и знаком подзывает официантку, чтобы принесла ещё.
– Жуков…
– М?
– Ничего, что я тебя по фамилии зову?
– Мне нравится. Фамилия что надо, – он откидывается на спинку узкого диванчика, – рассчитанного, наверное, на тех дохляков, которые тут с нею обычно сидят, – вытряхивает из пачки сигарету, щёлкает зажигалкой и спохватывается. – Я закурю?
– Кури, – рассеянно соглашается, глядя на него всё так же задумчиво. – Ты зачем на заочное перевёлся?
– Фирму открыл, – небрежно бросает он. – Цветмет, ну и разно-всякое по мелочи.
Спустя двадцать минут Жуков ловит себя на том, что рассказывает ей про бизнес-план, бухгалтерию, пиар и другую лабуду, что слушает её советы, и что советует она дело. Он смотрит, как она что-то азартно рисует для него на страничке, вырванной из блокнота, – какой-то график, что ли, – смотрит на её изящную руку и тонкие пальцы.
– Что? – она вскидывает голову.
– Ничего. Ты такая… – он обрывает себя на полуслове, но под её вопрошающим взглядом нехотя продолжает: – Как бабочка. – И после паузы: – Железная бабочка.
Она ошеломлённо моргает, а потом улыбается, качая головой:
– Ну знаешь ли…
– Ты хрупкая, – зачем-то поясняет он. – Кажешься хрупкой. А на самом деле…
– На самом деле я броненосец. Практически «Потёмкин», – серьёзно подсказывает она и, не выдержав, прыскает. – Мне такого ещё не говорили!
– Конечно, – невозмутимо соглашается он.
– Жуков! – Она вдруг вскакивает и легко засовывает бумажку с рисунком ему в нагрудный карман. – Слушай, Жуков, мне сейчас край как надо на одни посиделки, я там обещала спеть. Пошли вместе?
Он вспоминает, что ему тоже край как надо в налоговую. И тут же забывает. И – кивает.
* * *
– Рости же, та роза, рости же, той мак.
Любив я дівчину, як панський козак.
Циганочко моя, морганочко моя,
циганочко смуглявая, чи любиш ти мене?
Циганочко моя, морганочко моя,
циганочко смуглявая, чи любиш ти мене?
Последняя её песня на этом чёртовом квартирнике, и Жукова разрывает между желанием слушать её без конца и желанием побыстрее увести её отсюда. Все они тут, сосунки сраные, пялятся на неё, разинув рты. А голос её достаёт до самых печёнок, наизнанку выворачивает.
– Що то за бандура, що не уміє грать?
Що то за дівчина, що не вміє кохать?
Циганочко моя, морганочко моя,
циганочко смуглявая, чи любиш ти мене?
Циганочко моя, морганочко моя,
циганочко смуглявая, чи любиш ти мене?
Да что же это за наваждение такое?
Вокруг опять восторженно хлопают и свистят, как идиоты, и чей-то голос над ухом орёт:
– Инга, станцуй! «Цыганочку»! Инга!
И все подхватили:
– Ин-га! Ин-га!
Уроды.
Солнечно улыбаясь, она кивает и выходит на середину комнаты, помахав рукой, – мол, расступитесь.
И летит по кругу, летит, поводя плечами, пристукивая каблуками – под гитарный перезвон и ритмичное прихлопывание. Тонкая, гибкая, длинноногая. Вся – музыка.
Птица. Даже не бабочка – птица.
И тут он скорее не слышит, а угадывает сзади шёпот – два поддатых голоса.
– Эти б ноги – да мне на плечи!
– Да-а, Лёха, я бы вдул…
И хохоток.
В глазах у него враз темнеет.
В следующее мгновение он сталкивает лбами обоих прыщавых уёбков – так, что раздаётся треск. А ещё через мгновение – разбивает в кровь поганые рожи.
Музыка обрывается.
– Чего ты, чего… – скулит один из сосунков, резво отползая на заднице прочь.
Второй тонко всхлипывает, из-под пальцев, которыми он судорожно зажимал лицо, текут красные сопли.
– Жуков!
Инга бросается к ним.
Жуков, Жуков…
Он видит её расширившиеся от гнева, как тогда на чердаке, глаза и молча шагает к дверям.
* * *
Конечно же, он опять сидит на скамейке в институтском скверике. Большой, угрюмый, упрямый. Сильные руки сцеплены в замок на колене.
Сила есть – ума не надо.
Нет, ума у него хоть отбавляй, это-то как раз и обидно.
Инга подавляет желание вернуться в библиотеку и, гордо вскинув голову, идёт через сквер.
Он поднимает стальной свой, волчий взгляд и медленно встаёт, когда она молча проходит мимо. Цедит вслед вполне предсказуемое:
– Эти… сами нарвались.
– Да, конечно, – кидает она через плечо, не оборачиваясь.
– Они же тебя оскорбили, – продолжает он тоже предсказуемо, догоняя её двумя шагами.
– А ты у нас прямо галантный кавалер, настоящий жентмун, – ядовито отзывается она, цитируя Скарлетт и злорадно дожидаясь, что на последнем незнакомом слове он зависнет.
Жуков невозмутимо пропускает мимо ушей все слова, знакомые и незнакомые:
– Козлов надо учить.
– А тебя? – Инга резко останавливается, так, что он почти натыкается на неё, но успевает отпрянуть – да уж, реакции у него молниеносные. – Тебя кто-нибудь так учил?
Он молчит, но от его усмешки её пробивает холодная дрожь.
Она запальчиво продолжает, обхватив себя за локти:
– Тебе же нравится это – так людей… учить?
Он начинает злиться – ходят желваки на скулах, стальные глаза темнеют, но голос всё так же лениво-насмешлив:
– Козлов вонючих, а не людей. С ними по-другому нельзя. И я умею это делать. А всё, что ты умеешь делать – нравится делать, детка.
Детка!
Она сжимает кулаки:
– Ты Свидригайлов, вот ты кто, понял?
Конечно же, не понял, и на этот раз ей удаётся стереть с его лица эту наглую ухмылочку:
– Это что ещё за хрен?
– Достоевского почитай! – советует она ехидно, вновь отворачиваясь и направляясь к автобусной остановке.
Жуков уже не догоняет её, а только бросает вслед:
– Ага, щас! Читать вот только научусь.
Последнее слово всегда должно оставаться за ним.
* * *
Достоевского почитай, бля!
Чистоплюйка чёртова.
Всё, к ****ям. Хватит.
Бегает за девчонкой как восьмиклассник. Портфельчик ей ещё поднеси, дурак!
Неделю он не ходит к институту и разруливает свои дела, которых под сраку накопилось. И общак оборзел, требуя долю. И налоговая подступает к горлу. И разномастные чиновники хотят свой кусок урвать, мать их за ногу…
Всю следующую неделю он разбирается с делами.
И ещё одну.
И ещё.
А ещё через неделю его убивают.
* * *
Жуков лежит навзничь в собственном подъезде, и его рот полон собственной крови. Эта же кровь тёплой лужицей собирается у него под боком, и её всё больше.
Надо же, подловили, суки.
Объяснили, что почём.
Он силится крикнуть, но с непослушных губ срывается только хрип.
Два ножевых, одно по касательной по рёбрам, зато второе – точно в лёгкое.
Кое-как дотянувшись до кармана, Жуков неуклюже вытаскивает мобильник, стараясь не выронить. Слишком торопливо шмонали, сявки, не нашли.
Он нажимает номер на быстром наборе и устало закрывает глаза.
– Алло! – в её голосе, как всегда, улыбка. Будто бы неизвестно чей звонок не поднимает её в три ночи. – Алло! Я слушаю.
«Это я тебя слушаю», – хочет сказать он, но снова лишь невнятно хрипит.
– Я слушаю! – нетерпеливо повторяет она. – Кто это?
Кое-как ему удаётся выдохнуть её имя. Кровь пузырится на губах. Солёная.
– Жуков, это ты, что ли? Ты что, пьян? Ты где?
– У себя… в подъезде, – он сплёвывает кровь. Нарастающий звон в ушах заглушает её голос. – Меня тут… убивали.
Пальцы разжимаются, телефон брякается на пол.
Всё.
Темнота.
Белый потолок, яркий свет, громкие голоса. Воняет лекарствами, и во рту будто кошки насрали.
Значит, больница.
Значит, ещё живой.
Жуков еле-еле разлепляет тяжёлые веки. В глазах колко.
Он пытается проморгаться и обнаруживает, что в сгибе локтя торчит игла, а сбоку от койки – капельница.
Сзади у изголовья маячит что-то белое.
– Пить… – хрипит Жуков, и чьи-то пальцы, осторожно касаясь его спёкшихся губ, суют ему в рот трубочку. В пересохшее горло льётся вода.
Наконец-то!
– Не торопись.
Её голос дрожит.
Твою же ж мать…
– Ты охренела? – интересуется он, стараясь не морщиться от разом ударившей режущей боли в груди. – Ты чего здесь… делаешь?
–Да так, знаешь, потусить пришла! – Голос её дрожит всё сильней. – Узнала твой адрес у Андрея с Диманом, вызвала ментов и скорую в твой чёртов подъезд, ты его весь кровью залил, кстати! И приехала сюда! У тебя же родственников нет! А
