собственной раковине и долго и упорно мурыжил свои графики, всё больше убеждаясь, что Альберт тысячу раз прав, и согласия между ними и Алевтининой геологией нет. В общем деле последняя явно многого не договаривает, а первые в избытке непонятной информации прилично перебарщивают. Надо искать консенсуса, а он невозможен без опыта и комплексных знаний. От отрицательного перенапряжения спасали вечерние задушевные беседы о смыслах жизни с Радомиром Викентьевичем.
Но и он больше ставил меня в тупик, чем успокаивал. По его, по профессорской, теории основным смыслом гомосапиенсовского жития является примитивное размножение и продолжение рода. Додумался! Стоило столько мозги пудрить учёбой, защищать две диссертации и надевать мантию, чтобы сверзиться до уровня инстинктивного мышления безмозглых животных тварей? Неужели лагеря начисто выели с таким трудом приобретённый интеллект? Я с незамутнённой житейскими передрягами душой, естественно, сопротивлялся, взращённый, как и все, не матерью и отцом, вечно занятыми для серьёзных разговоров, а нашими патриотическими книгами, кино, учителями и собраниями.
- А как же, - кипячусь без толку, - светлые идеалы революций, изобильное коммунистическое будущее, всеобщее счастье миролюбивых народов? Разве ради них не стоит вкалывать, не жалея сил, здоровья и самой жизни?
- Не стоит, - не сумняшись рубит с плеча профессор. – Всё это мираж, в котором нас водят за нос нечестные вожди. Евреев, чтобы выродились инакомыслящие, водили 40 лет, нас уже 36, и, похоже, не уложимся в 50 – русский народ покрепче духом. Поймите, - горячится, - человеку дана жизнь, чтобы он распорядился ею сам, сам обустраивал, не перекладывая на плечи другого и не вмешиваясь без нужды в судьбу соседа. Сам, своим умом жил и был бы сам в ответе за свою жизнь, не взваливая оценку на будущие поколения, которым, может быть, его жертва в тягость и во вред. А то сегодняшние госпартбонзы наделают кучу ошибок, угробят массу людей и ссылаются на положительную оценку завтрашних поколений, во имя счастья которых они якобы и вынуждены творить зло. – Профессор социологии и конских дел чуть успокоился. – И жить полноценной жизнью тоже надо сейчас, каждую минуту и каждый день, радоваться жизни, а не откладывать радости на будущее как скряга, что копит всю жизнь, отказывая себе во всём, и умирает на деньгах, так и не вкусив от них радости. Радоваться и помнить, что в ответе ты в первую очередь не перед людьми, а перед тем неведомым, кто дал тебе жизнь, и ответить обязан тем же – продолжением жизни после себя, иначе жил впустую. В подаренной жизни каждый должен быть счастлив своим индивидуальным счастьем, а не общественным, размазанным тонким слоем по работягам и лодырям. Все идут к нему порознь, но одновременно и вместе. Если будет счастлив каждый, то и всё общество, вся нация будут здоровы и счастливы, и обратной связи нет, это простейшая и понятная истина.
- Ну и получится: кто в лес, кто по дрова – сплошная анархия. Поразбредутся кто куда, где уж тут счастливая нация, - вклинился я в горюновский монолог – мне совсем не нравилось собственное приземлённое предназначение. Может быть, профессор и прав, но я сначала хочу открыть месторождение, стать лауреатом, написать книжку, защитить диссертацию, а потом уж и поразмышлять на эту тему. Чуть мысленно не обвинил его в том, что всё это у него есть и ему легко рассуждать, даже зарделся от подлого навета. Он просто сильно обозлён на всех за несправедливо утраченные в лагерях лучшие творческие годы и потому ищет мстительного уединения и сторонится общественной деятельности. Он, видите ли, желает идти за счастьем один. Мне одиночное шествие не по нутру, я – живность общественная, в одиночку сдохну от скуки. – Вы, - говорю, - проповедуете не что иное как жёсткий индивидуализм и непримиримый эгоизм вразрез устремлениям наших людей в будущее. Не получится по-вашему! – напрочь отвергаю его индивидуалистскую идеологию.
- Ну и зря! – сник он разом, отчаявшись обратить в свою веру даже меня, политнесмышлёныша. – Да, русский человек, к сожалению, не умеет и не любит жить хорошо сейчас, до смерти надеясь на безграничное счастье в будущем, которое должно свалиться на него ни с того, ни с сего, он умеет доверчиво терпеть и ждать этого мифического будущего. На этом и подлавливают нашего брата разные бессовестные политиканы. Русский человек как будто живёт временно на этой земле, а постоянное житьё у него там, неведомо где. Так нас воспитывали долгие сотни лет православная религия и крепостное право, а сейчас преемница обоих – коммунистическая идеология.
Мне тоже светит месторождение на Ленинскую, которое я открою, ради него я готов вытерпеть сейчас всё.
- Мы всё делаем кое-как, как будто из-под палки, - продолжать стенать индивидуалист, - даже для себя, потому и плохо, абы просуществовать. Никогда не получится счастливого общества, если людей загоняют в него силой, и, естественно, его вообще никогда не будет, если ждать, что оно свалится на голову. В нас всю жизнь теплится призрачная, сказочная надежда на светлое будущее и нет настоящей, практической веры в него. И пока её не будет, не будет справедливой жизни и свободного труда, до тех пор будем бродить нищие материально и духом в миражах.
Стало горько и обидно за свой мираж, за то, что меня 36 лет водят за нос, что я скверно живу по собственной инициативе и перспектив у меня никаких нет, в общем – полнейший швах! Но зато у меня сильный дух, и мне есть что сказать.
- По-вашему, - трепыхаюсь, - выходит, что революции и гражданские войны – зря? Стахановские пятилетки – зря? Ленин – зря?
- Ленин – точно зря, - грубо оборвал конюх, - потомства, слава богу, не оставил. Он – разрушитель, а не созидатель, ещё и потому – зря!
Профессору я ещё мог как-нибудь возразить, что-нибудь ответить, конюху – нет, теряюсь от грубости и напора. И спорить я не мог, бесполезно, потому что жили мы с Радомиром Викентьевичем в разных эпохах, и оба – не в наше время. У него вообще из нашего времени 15 лет выпали начисто. Он неоднократно убеждался, что люди злы и угробят ни за понюшку, без вины, и не охнут, а я верил в доброту людей и в то, что наши люди всегда помогут. И жили мы не только в разные времена, но и в разных идеологиях: он – в отсталой индивидуалистской, а я – в прогрессивной коллективистской, материалистической, с разными устремлениями и чаяниями: он хотел личной свободы и покоя, я – общественной борьбы. К тому же у нас был совершенно разный, несопоставимый жизненный опыт. Мы вообще были разными: он – явный недобитый интеллигент старой закваски, а я – интеллигентный мещанин нового поколения. Да и идейная подготовленность у нас была несопоставима: он – по всей вероятности, убеждённый антисоветчик, а у меня вообще никакой собственной идеологии не было и любая была до фени, лишь бы не мешали жить и работать. Всё у нас было разное, но мне с ним было интересно. Потому, наверное, что со мной ещё никто на такие серьёзные темы и так открыто не говорил. И ничего, что в ответ я пока только блеял. Хорошо уже то, что не молчал, и когда-нибудь рыкну. Хотелось бы…
- Тем более революции и гражданские войны, а точнее – кровавые междоусобицы. Ни одна война не сравнится с ними по жестокости. Что вы можете о них знать?
Я непроизвольно фыркнул и тявкнул, задрав хвостик:
- Всё! Слушаем радио, смотрим кино, почитываем газеты и книги… об этом много написано…
- Не верьте! – опять грубо оборвал отрицатель всего нашего. – Киношники, журналисты, писатели – всё это бурлящая вонючими пузырями накипь интеллигенции, которую Ленин довольно метко обозвал, знаете как?
- Нет, - мне не приходилось разговаривать с Лениным.
- Говном нации. – Я даже покраснел от такой грубости, неожиданной и для Ленина, и для профессора. Выходит, что и я – это самое… Втянул воздух – вроде бы не пахнет. – И не удивительно, - продолжал профессор, дослужившийся до конюха, как ни в чём не бывало, - творцы искусств и, особенно, печатной макулатуры во все времена и при всех властях славились гипертрофированным тщеславием и сверхсебялюбием, что не позволяло им быть в оппозиции и рисковать бесценным телом. Они люто ненавидят друг друга, равнодушны к народу и не помнят своих героев. Марксисты относят интеллигентов к надстройке классов, я бы отнёс инженеров душ к пристройке. Эти пристраиваться и приспосабливаться под власть умеют. Не было бы ни Гитлера, ни Муссолини, ни Сталина, если бы такие, как они, не создали идеологии фашизма и коммунизма. Эгоисты высшей пробы, разве они способны реально мыслить о светлом будущем для непонятного им народа? Да и зачем, когда оно у них, обласканных властью, уже есть. Не инженеры, а растлители душ. Революции и братоубийственные войны, порождённые ими диктаторы и славящие их интеллигенты-прихлебатели – никак не созидатели светлого будущего, а беспринципные разрушители нормальной человеческой жизни.
На что уж я, человек сдержанный, морально устойчивый, политически подкованный и физически крепкий, и то начал уставать от профессорской агрессии. Постепенно мною начала овладевать тягучая апатия – моя защитная реакция на любые чрезмерно политизированные беседы и нравоучения, включая давнишние, слава богу, лекции по марксизму-ленинизму и политэкономии. Но из вредности и необоримого желания перечить всем и во всём, я ещё раз тявкнул, поджав на этот раз хвост:
- А как иначе заставить поверить отсталые массы в светлое будущее коммунизма, если они почему-то упорно не хотят верить? Как сломать старые косные капиталистические устои?
- А никак! – профессор явно застопорился на отрицаниях и не желал соглашаться ни с какими моими неотразимыми доводами, ну а я, в пику, - с его, короче, нашла коса на камень, а вернее – на глину. – Подумайте, - давит на психику, - какой нормальный человек поверит в ваше призрачное светлое будущее… - Здрасьте! Я у него стал уже оплотом коммунизма, - …если для этого надо сначала сломать его дом, разогнать семью, а самого отправить на каторжные стройки коммунизма?
- Но ведь, в конце концов, поверили? – не сдавался щенок.
- А вы, лично, спрашивали у тех, кто якобы поверил? У тех, что батрачат на чёрных работах на стройках и заводах, в колхозах и зонах? Спрашивали хотя бы у отца?
Нет, конечно. Я молчал, меня, честно говоря, как-то не трогали заботы тех, кому и так светит светлое будущее. Мне бы своё осветить мал-мала.
- Большевики разрушали и разрушают не материальные капиталистические, - продолжал разнузданную вражескую пропаганду конюх, а духовные устои народа, превращая его в течение 36-ти лет в беспрекословное трудовое быдло и духовного раба, чтобы править так, как когда-то еврейский каганат правил в Хазарии. Торопятся товарищи, помня о сорокалетних скитаниях евреев, потому и не скупятся на дикое враньё и варварскую жестокость. Сначала хорошенько дадут по башке, а потом только разъясняют, ради какого светлого будущего.
Всё, - думаю, - пора закругляться: не на того напал, сейчас я его окончательно сражу, последнее слово останется за мной. Последнее слово я никогда и никому ни при каких обстоятельствах не уступаю, даже если не прав или плаваю по теме. В институте полит-преподаватели и те
