пинком, жену – из камералки вон, и лечи мозоль. Вообще могут спровадить в какую-нибудь захудалую партию на тудыкину гору, и кукуй с детьми. Вериги на всю жизнь.
- Не женился бы, - предлагаю разумный выход задним числом.
- Меня и не спрашивали, - ухмыляется, довольный. Переходы у Адика от раздражения и нудения к спокойствию и удовлетворению быстры и неожиданны, как будто кто-то другой говорит его устами. Мы смеёмся, радуясь, что влип он, а не мы.
- Ну, детей бы не делал в спешке, - поучаю, - а то сразу двух.
- Никто и не делал, - улыбается вновь, - их аист принёс. – Ржём, упадя, радуясь и за него, и, в первую очередь, за себя.
- Я таких, - отсмеявшись, говорит Горюн, - добровольно обвесившихся веригами, сначала презирал.
- Ну, ты, не очень-то… - лениво взбрыкнул Адик.
- Нас как учили: раньше думай о Родине, а потом о себе. За идею откажись от всего, отдай жизнь, предай близких: мать – сына, сын – отца. В революцию и в гражданскую войну белые и красные погибли, остались розовые и серые, а идея стала разжижаться, разъедаемая благами. Когда я увидел, что таких, предавших идею ради благ и семьи, в лагерях становится ничуть не меньше, чем фанатичных идейных противников, мне верижников стало жалко.
- Не тебе жалеть, - опять возник Рябушинский, - сам-то кем стал? Чего достиг?
- Но жалость быстро прошла, - продолжал, не отвечая, профессор, и говорил он, я знаю, не для Рябовского, не для Стёпы, а для меня, - потому что многие, обвесившиеся веригами, прятали за ними страх за собственную никчемную жизнь. Они, может быть и незаметно для себя, добровольно поменяли внутреннюю духовную свободу на материальное рабство, и чем дальше мы уходим во времени от революции, тем больше будет таких. Так было после Французской революции. Слабые люди не в состоянии выдержать тяжесть вериг совести, общественного долга, моральных ценностей и светлой идеи далёкого будущего.
- Имел бы ты детей, не то бы запел, - ещё раз огрызнулся Адик. Горюн резко поднялся и ушёл к реке.
- Чего это он? – не понял раб духом.
- У него есть дети, - говорю.
Адик всё понял, мозги у него работали ладнее языка, и, слава богу, промолчал, а то бы я не выдержал и врезал по храпучей сопатке.
- Давайте-ка попьём ещё чайку, - пытаюсь восстановить мир и согласие. – Радомир Викентьевич, - зову громко, - идите чаёвничать. – Он не замедлил, и на лице никаких следов, кроме доброжелательности. Мне бы его силу воли.
- Ну что, Стёпа, - подначиваю после первой, самой горячей и вкусной, - жениться-то будешь?
- А как же! – отвечает с готовностью. – Как все.
Все, женатые и неженатые, рассмеялись простоте решения сложного вопроса.
- Так жена на охоту-то не пустит, - остерегаю от неверного шага.
- Чего это? – удивляется будущий муж. – Я ведь не просто так. Пушнину буду носить, дом надо строить, себе и ей одеться как следует, родичам помочь. Отпустит, - отвечает убеждённо.
- А как же, - ехидничаю, - с внутренней духовной свободой?
- А чё это такое?
Ох и закатились мы, все четверо, до икоты и слёз. Стёпа одним народным махом смёл все интеллигентские проблемы. После такой разрядки и кондёр во второй раз пошёл в охотку, и как-то стало не так безысходно.
- Со Стёпой, - соглашаюсь как старший, - всё ясно, а что будем делать с Колокольчиком? – Первым, естественно, высунулся Рябовский:
- Я сразу говорил, - талдычит, - что поиски будут бесполезными, - и объясняет почему: - Мы вчетвером хотим найти человека в дикой тайге, не зная даже, в каком направлении он пошёл. Глупо!
- Что предлагаешь? – спрашиваю спокойно, отметая заднескамеечную критику.
- Неужели не ясно, - заводит сам себя, - что мы попросту убиваем время?
То есть, изображаем активные действия? Молоток, дядя!
- Что ты предлагаешь? – спрашиваю занудно во второй раз.
- Почему я? – визжит Адик. – Ты – старший, ты и предлагай. Если есть что.
Бунт на корабле. Капитан должен быть спокоен.
- И предложу, - начинаю злиться. – Но прежде хочу знать ваше мнение, чтобы моё было адекватным. – Вот врубил, он и не осилит в один приём. – И потому спрашиваю в третий раз: что ты конкретно предлагаешь?
Адик заёрзал на бревне, встал-сел, отворачивается и от огня, и от прилипалы.
- Пусть другие выскажутся сначала, чего они молчат? – увиливает от ясного ответа. Вот так увиливал-увиливал и оказался замужем, путал-путал жену и родил двоих.
- Ладно, - соглашаюсь, скрежеща зубами, - пусть другие. Степан, ты какого мнения? Искать нам дальше или возвращаться?
Стёпа – открытая натура, не кривит душой:
- Можно, - отвечает с готовностью, - и дальше посмотреть. Я – как все. – Ясно, определяю его неясную позицию.
- А вы, Радомир Викентьевич?
Тот улыбнулся одними глазами, посмотрел сначала на Рябовского, потом на меня и неожиданно ответил не так, как я ожидал:
- Мне и отвечать нечего, - говорит, - я – работяга, как прикажут, так и сделаю.
Таёжный совет начал заходить в тупик.
- Так что всё-таки предложишь? – в четвёртый раз пытаю Рябушинского, сверля огненным взглядом.
- Я уже сказал, - нервничает он, - что с такими малыми силами вряд ли что можно сделать, если только не рассчитывать на удачу. Надо было организовать несколько групп, привлечь лесничих, охотников, поднять авиацию…
- Выразись конкретно, - прошу, почти моля, - искать или возвращаться?
- Если бы знать, куда он пошёл, в какую сторону…
- Понятно, - обрываю блеяние и констатирую: - В результате поимённого опроса установлено: вся группа единогласно решила поиски продолжать.
- Ничего я не решил, - попытался снова заканючить Адик, но я властно оборвал:
- Заткнись! – и спокойненько, дрожащим голосом: - Я решил, и хватит! – Никогда ещё во мне не было такого ликующего и самоуважительного вождистского чувства. Я – решил!!! Я!!! Вопреки всем! Никогда ещё не нравился себе так, как сейчас. И чёрт с ними, с поисками и с Бубенчиком – я сумел сказать своё «Я». Когда-нибудь, когда получу квартиру, куплю кресло и найду месторождение, засяду за книгу. Уже и название бестселлеру есть. Коротко, броско и ново: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!» В двух томах.
В первом буду бороться и искать, и расскажу честно и без булды, как наш простой советский геофизик-трудяга пошёл в тайгу с прибором на поиски необходимого стране месторождения и пропал. Все силы страны были брошены на поиски смельчака, и всё безрезультатно. И тогда мне по междугороднему позвонил Ефимов и просит: «Выручай. На тебя вся надежда. Другие – председатели профкомов и передовики производства, которым мы не жалели грамот и талонов на шмотки, все отказались, притворились больными». Я не из тех. Сборы были недолгими, потому что в жизни я всегда в сборе, всегда готов в дорогу, лучше сказать: всегда в дороге. У меня девиз: если не я, то кто? Сколотил мощную экспедицию из четырёх единомышленников, среди которых, как и полагается, затесался один, с самого начала не верящий в успех. Мужественно преодолевая все природные препятствия, продираясь сквозь пылающий лес и непроходимый стелющийся кедровник, жарясь на курумниках и охлаждаясь в бурных реках, съедаемые гнусом и истекающие потом, мы неуклонно шли по следам пропавшего, твёрдо веря, что он жив и ждёт помощи. Только один, затесавшийся, не верил и подрывал наш героический дух. И мы нашли его, но это уже во втором томе.
Оказывается, он нашёл месторождение, скрытое на большой глубине, и не уходил от него, чтобы не потерять. А ещё потому, что твёрдо знал, что я приду и найду его. Когда продукты кончились, он ловил штанами рыбу, ел яйца прирученных рябцов, когда надоедало молчание, разговаривал с рыбами и писал диссертацию углём на бересте. И, не разочаровываясь, верил в меня, и я пришёл, несмотря на нытьё одного и апатию остальных верных соратников. Мы по-мужски крепко пожали друг другу руки, покрытые трудовыми мозолями, а потом… Рассказывать, что было потом, неудобно, но надо. Надо в назидание молодому подрастающему поколению. Обоим, конечно, дали по Герою Труда и по талону на ботинки. Кравчук ходил следом, канючил: «Василий Иванович, помните, мы вместе работали на одном участке? Я бы тоже пошёл с вами, но меня некстати – я при этих словах понимающе усмехался – свалила нервная болезнь «люмбаго». Тут же и Гниденко: «Помнишь, мы вместе ехали сюда?» Хитров принёс ондатру на шапку, Сарнячка почистила клычки, молодёжь всей страны кинулась на геофизические факультеты, конкурс – 30 человек на место, и все хотят быть начальниками отрядов, все мечтают кого-либо потерять, а потом найти. Повсюду приветственные митинги, по 30000 присутствующих, цветы, сгущёнка, Москва, Ленинград, Рио-де-Жанейро… Засыпая, дал твёрдый зарок, что никогда не променяю духовной свободы ни на какую раскрасавицу-жену.
На следующее утро проснулся в недоконченном втором томе и, к сожалению, в самом начале. Хотел заснуть снова, чтобы дотянуть до приятного конца, но не получилось. Рядом храпел тот, кто затесался, а у костра мозолили глаза те, кто в апатии. Нужны срочные меры. Когда дела не ладятся, необходимо сплотить коллектив в единый мощный кулак и держать власть в ежовых рукавицах. Так я и сделал. Только позавтракали молча, недовольные друг другом и, особенно, старшим, как объявляю руководящую волю:
- Пойдём для широты поиска двумя компактными группами. Как только появится возможность переправы, мы с Горюновым переберёмся на тот берег. Стрелять будем мы – у нас патроны казённые, костры жечь – обе группы. Встретимся вечером, обсудим планы на следующий день. Пошли, - и уверенно зашагал длинным вихляющимся шагом как непререкаемый лидер, не ожидая, когда соберутся ведомые. Иду и радуюсь: ловко я избавился от нытья Рябушинского.
Скоро, примерно через час-другой, попалась кедрина, подмытая рекой и завалившаяся вершиной через основное русло. Не такая толстая, чтобы можно было пройти без опаски, но и не тонкая, чтобы пройти было нельзя. Мой 44-й, если встать поперёк, с двух сторон свешивается, а идти не поперёк, а прямо ещё страшнее, потому что ноги мои имеют дурную привычку даже на ровном месте цепляться друг за дружку, а здесь, оступившись, отступать в сторону некуда. Вот, дурень стоеросовый! Нет, чтобы вчера послушаться всех и завернуть оглобли! И дважды дурень, что попёр через реку сам, а не послал Рябовского, пусть бы бултыхнулся и охладился. Хоть бы один с утра вякнул, что надо возвращаться, я бы вмиг прислушался к общему мнению. Молчат, ждут злорадно, когда я сверзнусь и подмочу авторитет. Иди теперь, недотёпа! Пошёл – куда денешься! – и не знаю, что трясётся больше – ноги или дерево. Середину проскочил, на середине между серединой и берегом вершина так прогнулась, что почти задевает воду. Вспомнил, что ни в коем случае нельзя смотреть на воду и, конечно, посмотрел. Несётся-я! Чистая, и дно каменистое кажется неглубоким.
- Стой! – орёт сзади Рябовский. Ну, я и встал… в воду. Дно-то, оказывается, глубокое, вода прёт выше колен, с ног валит, приятно, аж жуть!
- Иваныч! – радуется Степан. – С крещением тебя!
Разозлился, выбрел на песок, лихо вскочил на дерево, заложил рога на спину и изюбром проскочил назад по неустойчивой переправе, даже не пошатнувшись.
- Чего орёшь? – спрашиваю сердито у идиота, сажусь на траву и снимаю кеды и штаны, чтобы отжать.
- Так, вот, - говорит и показывает на … человека. С холода не сразу и сообразил, что у нас стало два Горюна: найдёныш – точная копия.
