Так в просторечии называлась кофейня на Владимирском проспекте в Ленинграде, почти у самого Невского. Ее называли кафе, хотя, на самом деле, это была обыкновенная кофейня, на языке обывателей — забегаловка: давно не крашенные стены, обшарпанный прилавок, кривой пол в зале, несколько стоячих мраморных столиков, и пара сидячих, со стульями, у окон. За прилавком орудовала неопределенного возраста тетка в ярком макияже и грязном халате. Она кричала простуженным (или прокуренным) голосом в кухонную амбразуру, не глядя на посетителя, грубо ставила перед ним фарфоровые чашки прогорклого кофе и швыряла на тарелочку мелочь.
Кофе был дрянной. Даже я, не понимающий ничего в этом благородном напитке, — даже я видел, что кофе — дрянь. Не кофе, а бурда какая-то! Пойло!.. Это было обычное в те времена дело: у самого Невского, в центре города, и — такое кафе и такой кофе!
Почему эту забегаловку — а только так и можно было аттестовать этот объект общепита! — назвали «Сайгоном», трудно сказать. Наверное, понравилось красивое заграничное слово, у нас всегда любили заграничное, звучное. Бьюсь об заклад, что большая часть завсегдатаев толком не знала — что означает это название. А если бы узнали, то были бы немало разочарованы: слово это обозначало название столицы Южного Вьетнама. Маленькая страна в Индокитае, разделенная демаркационной линией и охвачена гражданской войной, в которой южным вьетнамцам активно помогали американцы. Наша страна оказывала помощь северному, коммунистическому Вьетнаму, и естественно, население наше вьетнамцев презирало и боготворило «штатников»…
Насчет завсегдатаев я немного поторопился. Забегаловка была проходная, то есть, у нее не было своих, устоявшихся клиентов. Так, забегали прохожие, выпить чашечку (ну, ладно: кофе, кофе!) и съесть пирожок, и так же быстро убегали по своим делам. В те годы в Ленинграде все куда-то спешили. Невозможно было увидеть человека, не спеша идущего по улице.
Я тоже иногда заходил, и тоже долго не задерживался.
Завсегдатаев, как уже говорилось, здесь не было, правда, иногда можно было видеть нескольких лохматых парней и неопределенного вида девиц. Они полусидели на невысоком подоконнике, конечно же, у одного была потертая гитара, на которой он с видом непризнанного гения рвал струны и, жутко стесняясь, что-то пытался петь. Но петь под гитару, не умея на ней играть, не имея ни голоса, ни слуха, — дело далеко не простое… Остальная часть компании внимала с таким умным видом, что хотелось одного: досадливо сплюнуть и уйти.
Иногда гитара ходила по кругу, но играть на ней никто из них, разумеется, не умел. Ведь, для того, чтобы играть, надо упорно заниматься по несколько часов в день, им же заниматься было недосуг. Это были непризнанные гении, и здесь, среди этих ободранных столиков, в этом заплеванном зале они караулили птицу удачи. Ведь именно так, в забегаловке, начинали свой звездный путь их кумиры, знаменитые ливерпульские «жуки». Когда уж тут заниматься! Не пропустить бы свой шанс. Вот-вот сейчас, в эту минуту, откроется дверь и в кофейню войдет Брайан Эпстайн…
Шансов выбиться в люди в те годы у таких не было. Тогда господствовала официальная идеология, весьма надо сказать мощная, и в вопросах культуры она держала достаточно высокую планку. Этим ребятам не то, чтобы перешагнуть эту планку, не то, чтобы дотянуться до ее уровня, даже приблизиться было невозможно…
Как-то с одним приятелем зашли мы в эту забегаловку. Как говорится, дело было вечером, делать было нечего… Зашли выпить кофе, передохнуть. Незаметно к нам пристроился какой-то парняга: длинные растрепанные волосы, прыщавое бабье лицо и печать глубокой мудрости на рано лысеющем лбу. Много было таких, желающий выпить кофе на халяву, ибо, как истинные гении, они нигде не работали, не учились, и страдали хроническим безденежьем.
Парень выпил кофе и увязался за нами. Мы вышли на Невский проспект, и пошли в сторону площади Восстания. Новый знакомый предложил пойти на станцию метро Маяковская, «клеить девок». В те времена «девки» сами на шею еще не вешались, их надо было «клеить»!
По дороге он принялся потчевать нас своими стихами. Декламировал их, как все гениальные поэты, — с подвыванием, откидывая назад голову, размахивая руками. Иногда останавливался и, раскинув руки, ревел что-то уж совсем несуразное. Прохожие шарахались в стороны, обходили нас, опасливо поглядывая на поэта, и торопились уйти. Кто его знает!..
Надо признать, стихи мне быстро надоели. Я, вообще-то, не знаток и не любитель поэзии, из поэтов уважаю только Пушкина, да еще Некрасова, а уж новое творчество на дух не переношу. Так и подмывало оборвать поэта и послать куда подальше, потому что стихи его даже на мой непрофессиональный взгляд были ужасны, но друг мой всегда отличался деликатностью. Увидев, что я собираюсь раскрыть рот, он заходил за спину поэта и оттуда показывал кулак.
Так мы и шли, слушали этот бред, иногда кивали и мычали: «Да-а, уж…». А у поэта стихи, казалось, не кончались. Сколько же он насочинял?
Молчать и мычать стало уже как-то неприлично, и я решил завести светский разговор. А тут и поэт очень кстати начал декламировать нечто, под названием «Реквием». Неплохой случай... Я быстро освежил в памяти все, что знал из школьного курса о поэзии, и спросил с фальшивым участием: «Не рановато ли… реквием?»
Поэт как будто споткнулся, половина фразы застряла в горле. Он посмотрел на меня… Не знаю, как и сказать: даже не как на идиота. Он посмотрел не на меня, он посмотрел сквозь меня, как сквозь пустое место, и вдруг дьявольски захохотал. Это был смех спустившегося с небес бога над глупыми овцами, посмевшими проблеять что-то свое, овечье. Смех пришельца из других миров над земными неандертальцами! Мы с приятелем переглянулись, и я заметил, что приятелю стало неловко за меня, за мою неуклюжесть.
Поэт мгновенно растаял в воздухе. Именно так: он исчез, он испарился, мы и не заметили — как. Растворился в толпе!..
Мы чувствовали неловкость: обидели хорошего человека! Настроение было вконец испорчено, никуда идти не хотелось, и мы пошли домой…
Прошли годы. За повседневными заботами о хлебе насущном никто из нас не услышал, как заскрипели колесики механизма времени, когда старик Хронос повернул стрелки часов в другую сторону. Нет, время не пошло вспять, оно по-прежнему летело только вперед, но уже в другую сторону. Над заплеванными столиками «Сайгона» сверкнул луч надежды, и повеяло ветром от трепета крыльев птицы удачи, и тень Брайана Эпстайна явственно мелькнула за окном. Власть обратила свои взоры на подполье, или как они сами себя называли, — андеграунд.
Случилось так, что один из завсегдатаев «Сайгона», такой же прыщавый и лохматый, вырос, закончил журфак и попал работать в молодежную газету «Смена». На ее страницах начали появляться публикации о талантливых и своеобразных музыкантах из «Сайгона». Своеобразие их заключалось в том, что они не знали нотной грамоты, не умели петь, но считали, что главное в искусстве — это искренность. С этим и начали пробиваться на большую сцену.
Понятно, что публикации эти появились с благословения обкома комсомола: над страной начинала разгораться заря свободы, комсомольцы заметили ее раньше других и принялись готовить и унавоживать почву, и ребята из андеграунда, завсегдатаи «Сайгона», подошли для этой цели, как нельзя кстати.
Ленинградское телевидение, и в частности, молодежная редакция программы «Горизонт», в борьбе за зрителя также обратили свои взоры в подполье. Ребята из «Сайгона» стали все чаще мелькать на экранах «Горизонта», а тут и перестройка подошла. Появилась программа «Музыкальный ринг», на которую, за неимением ничего лучшего, стали приглашать корифеев андеграунда. Ну, не Валентину же Толкунову, в самом деле, приглашать! Дело пошло.
Как-то, сидя у ящика и щелкая каналами, набрел я на этот самый «Ринг». Гляжу — ба! Да ведь это наш знакомый. Тот самый поэт! Такой вальяжный, осанистый, бронзовеющий прямо на глазах! Уже не такой многословный, каким был в молодые годы, уже не прыщавый, а холеный, каждое слово взвешено и отшлифовано, каждый поворот головы выверен и отрепетирован.
И снова, подвывая и откидывая назад голову, он начал декламировать свои стихи. Да-а, сильно изменился наш поэт, а вот стихи как были убогими, такими и остались. Рукописи не горят, но и не стареют. Как были молодыми-зелеными, так ими и остались… Но как внимал им зал! Это надо было видеть: широко распахнутые — именно так! — девичьи глаза, суровые мужские лица с печатью мудрости, желваки на скулах!.. А какие были потом дебаты, какое обсуждение!..
Не знаю, ничего не имею против Пушкина, но он бы позеленел от зависти! А уж остальные поэты — хоть Золотого, хоть Серебряного века!.. Будь они в зале, наверное, кинулись бы, отталкивая друг друга за пистолетами, чтобы тут же, не сходя с места, застрелиться!..
А потом поэт взял лопату – виноват: гитару - и запел. Ну, скажу я вам!..
…Прошли годы, немало воды утекло в Неве. Нет уже «Сайгона», молодое поколение, наверное, и слова-то такого не знает, но широко шагают по свету птенцы, если можно так выразиться, «гнезда Сайгонова», утверждая в стране убогую, ущербную культуру городских подвалов, кочегарок и заплеванных забегаловок. Наступает двадцать первый век… И самое интересное, это то, что бывшие комсомольские работники ныне выбились в великие демократические начальники, но остались верны своей комсомольской юности, своим привязанностям, своим кумирам. Выросшие и сформировавшиеся на убогой субкультуре «Сайгона», других забегаловок и подвалов, они активно перекраивают великолепный город — жемчужину градостроительного искусства — насаждают свое, аляповатое, «сайгоновское», видение прекрасного, понятие изящного. Так появляются в городе примитивные изваяния некоего заокеанского мастера, выброшенного в свое время из города, так утверждается над городом Святого Петра уродливая игла «Газпрома».
Культурная революция (или вакханалия безвкусицы), начало которой было положено в заплеванном зале «Сайгона», продолжается… И стихи нашего гения пришлись здесь весьма кстати.
