Мусульманка

Крылов, последний из доселе молчавших). Там для негров и арабов власти послабуху сделали. А теперь сами себе локти кусают. Потому что те расплодились как тараканы, и самих французов того гляди своим числом задавят. Вот и у нас к тому же идет. Возьми, к примеру, Поляны. Это же теперь Чуркестан самый настоящий, а не прежняя русская деревня. И сколько таких! Так что не заступайся за них, Степаныч, они тебе спасибо все равно не скажут, а вот подгадить – это в легкую, это у них не заржавеет!
- Странный у нас разговор получается, - ответил Степаныч и опять своими  губами воздух пожевал. – Я вам про Фому, а вы мне про Ерему. Нестыковочка какая-то… - и замолчал ненадолго.
- Мне вот как-то дядя Митя, отец твой, Ваньша, вспомнился. Так вот он про Сталинград рассказывал, в самые ведь бои туда попал… И я его, помню, спросил: а черные у вас в роте были? Были, ответил. Полно. Целый интернационал. И узбеки, и таджики, и с Кавказа, и даже два якута-снайпера.
- Якуты не черные, – все же не утерпел, влез Колька. Он всегда во вё влезал. Даже когда и очень не просили. Характер такой влезучий.
- Они мужики нормальные, только маленькие и с косинкой. У нас во взводе был один, Мустафа звали. Классный пацан!
- Дай человеку сказать! – опять рявкнул Иван Петрович. Ему было приятно, что Степаныч про отца вспомнил. А папаня покойный, мужик что надо был. Одно слово – фронтовик.
- … тогда я ему следующий вопрос: а жили как? В смысле, не было ли конфликтов на национальной почве? А дядя Митя, царство ему небесное, помню, засмеялся. А чего, сказал,  делить-то было? Из-за чего собачиться? Из-за харчей? Так их навалом! Ешь – не хочу. Старшина утром паек, скажем, на сто бойцов заявляет, а к вечеру хорошо, если от этой сотни половина останется. Так чего же, остатьнее-то назад на кухню, что ли, волочить? Башку свою зазря под пулю подставлять? Дураков нету. А пуля – она дура, она не разбирает кто ты такой – русский, грузинский, чеченский или еврей. Ей, пуле-то, до лампочки. Ей лишь бы попасть в тебя.
- Так это фронт, война! – опять не согласился  Мишка. – Ты не мешай все в одну кучу!
- А какая разница – на фронте или в миру? Ты, главное, человеком всегда и везде оставайся. Человеком, а не падалью! Вот в чем вся суть-то. Чтобы, значит, не хрена собачиться, а мирно жить.
- Насчёт того, чтобы мирно жить, это ты, Степаныч, попал прямо в точку, - опять влез в разговор Колька. Он вообще-то обиделся на Фантомаса, когда тот назвал его оккупантом. То есть, не тол чтобы прямо лично его, но вышло как-то так… персонально.
- Они же даже сами себя режут! Кровная месть! Суд этот… как его…
- Шариатский, - подсказал Степаныч.
- Да, он! У них же никаких законов нет! В смысле что цивилизованных!
- Это ты наши суды цивилизованными называешь? – ехидно хмыкнул Степаныч. – Когда на трояк украл, дают три года, а когда на три миллиона – условный срок?
- А если убил кого? – не смутился Колька. – За убийство, будь ты хоть  какой богач, условняком не отделаешься! Вон тот же Ходорковский. То что денег наворовал – ещё полдела, а вот то что людей по его приказу мочили – пожалте на нары! И никакие миллиарды не спасли!
- Ладно, - задумчиво сказал Степаныч. - Расскажу я вам одну историю, которая с одним моим тамошним знакомым случилась. Да-да, с чеченцем, не русским. У него двоюродный брат был, инвалид. После первой войны купил машину и стал таксовать.  И исчез. Через два месяца его нашли убитым, около трассы. Машина пропала. Как положено, подняли на ноги весь род. Сначала подумали на армейцев, но вдруг через знакомых знакомых, и так далее, там это распространено, все друг на друга завязаны, узнали, что машина -  в Ингушетии. Приехали к этому ингушу, говорят: это наша машина, её владельца убили. Говори, у кого ты её купил, иначе будем считать, что убийца – ты. Тот понял что дела – хрены, не скажешь – поставят на ножи. Выдал «продавцов». Родственники убитого посылают в их семьи гонцов, говорят – выдавайте их нам. Те попросили время, чтобы самим всё расследовать. Родственники дали на всё –про всё две недели. Те расследовали: да, всё правда, убили, машину угнали. Надо просить прощение, а случай-то безнадёжный: мало того, что убили человека, по сути, немощного, инвалида, а это там, в Чечне, считается самым паскудным делом. Так у убитого остались жена, дети малолетние, да и когда убили, то бросили как падаль. И плюс ко всему убили не из-за мести, а из-за наживы, а это уже совсем другой расклад. В общем, такие дела там не прощают. Ну, с самими злодеями вопрос. Можно скаать, решённый, их всё равно кирдык. Но у них тоже семьи, тоже дети. Что делать? Короче, родственники посылают ответных гонцов. Чтобы простили хотя бы семью. У них там это первая, как бы сказать, ступень: договориться, чтобы никто из родственников убийц не пострадал.
Гонцов приняли, выслушали, тоже стали думать. Решили просить уважаемого человека, очень дальнего родственника, чтобы рассудил всё честь о чести. Тот говорит: я согласен, только с одним условием. Чтобы как решу – так и было. Чтобы слово моё было окончательное, и никто не стал бы против.
Согласились. Договорились о встрече с родственниками убийц. Те в назначенное время приезжают к дому убитого толпой, убийц несут на носилках, завёрнутых в саван, как уже покойников. Там так принято. Он, убийца, не имеет права ни стричься, ни бриться, ни вообще никак показывать, что живой. Вынесли их из машины, стоят на улице, а несколько человек, самых уважаемых, это обычно старики и мулла, идут во двор убитого. Пришли и говорят: мы не можем просить вас о снисхождении, им нет оправдания. Можете их убить, ваше право, мы их вам отдаём. Но только один вопрос – кому от этого будет польза? Убитого всё равно не вернёшь, а их семьи тоже осиротеют. В общем, вам решать. Как скажете – так и будет.
Этот дальний родственник их выслушал, ушёл в комнату, чтобы подумать. Потом вернулся и говорит: мы не хотим крови и поэтому прощаем ваших сыновей. Но с одним условием: чтобы они покаялись и стали людьми. Мы будем постоянно за ними следить, и если они посчитают нашу уступку за слабость, мы их убьём и объявим всему вашему роду кровную месть.
- И чего? – тихо спросил Колька. И только после его вопроса все заметили, что вокруг стоит совершенно непривычная для бани тишина. Вот как захватил всех рассказ Фантомаса.
- Был в этом, конечно определённый риск. В самой семье убитого нашлись недовольные. Потому что если родственники убийц простили, то им могут сказать, что они – тряпки, слабаки, а это для чеченов – огромный позор. Но делать нечего, судья так решил, и его решение – закон. Пошли в мечеть, объявили о решении прилюдно, для всех жителей и своего кишлака, а, значит, и соседских, и всех других.
- А эти, убийцы? – снова спросил Колька.
- За ними следили, конечно. И они перестали разбойничать, успокоились, стали работать, и вообще вести себя тише воды – ниже травы. Вот такая история.
- Да-а-а… - протянул Иван Петрович. Его, как и на других, услышанная история сильно впечатлила.
- Это хочешь- не хочешь успокоишься, если живи и постоянно оглядывайся, как бы чего не отчебучить.
- Да, Степаныч, сильный ты аргумент привёл, – сделал вывод Серёга. – Нечего было нам к ним лезть. Это все политики виноваты. Это они, козлы, воду замутили. А нам отдувайся.
- Как положено, - согласился Иван Петрович. – Паны дерутся – у холопов чубы трещат.
- А вообще человеческая кровь у них очень редко когда прощается, - сказал Степаныч. – Закон простой: если кто-то убил человека из нашего аула, то родные убитого обязаны убийцу убить. И здесь уже будет следить за исполнением приговора весь аул. И мужчины этой семьи не имеют права жить спокойно. Пока не выполнят свой долг. Иначе – позор.  
- Чего приуныли? – и Степаныч многозначительно поднял вверх палец. – Я, например, так считаю: всегда своей башкой надо думать. Как замечательно написал ныне уже забытый поэт Кондратий Худяков, «ты должен сам восстать из праха, и тьмы духовной нищеты. Ты сам себе палач и плаха, и правый суд себе - сам ты!».
- Ну, Степаныч ! – ахнул Колька. – Ты прям как…Прям как Позьднер! Который передачу ведет по телевизору! Ты прямо по этому телевизору мог бы деньги зарабатывать! Потому что тебе-то уж точно народ поверит! А чего? У них там, в Останкине, небось, полно разных - всяких жуликов околачивается! Как говорится, одним больше – одним меньше.
- А на морду можно маску надеть! – с восторгом подхватил идею Серега. – Как  Фантомас. Такого можно красавца нацепить, хлеще любого Позьнера! И будет у тебя, Степаныч, самый огромный рейтинг!             - Да он у него и сейчас ничего! – кивнул на степанычев «рейтинг» Мишка и заржал легкомысленно, – Не обгоретый! Такому рейтингу и сейчас любая баба только обрадвается! Без всякого телевизора!
- Вот я и говорю, Ваньша: жеребцы! – и Степаныч кивнул на гогочущих мужиков. – Только одно на уме. Вы бы чем ржать, за пивком еще сгоняли. А то высосали две банки, а нам с Ваньшей только по кружке и досталось. Вот какой вы после этого народ? Самый что ни на есть бессовестный! Хуже всяких черных! Самые настоящие эгоисты!

Уехала Зинка так же неожиданно, как и приехала. И что обидно - все уже потихоньку налаживаться началось. И визу сделали (хоть пока и гостевую, но уже нашли того, кого смазать надо, чтобы на «постоянку»). И насчет работы договорились: пока патронажной медсестрой в поликлинике, с понедельника уже надо было выходить. Опять же Гуленьку в школу, в первый класс, записали, и купили все, кроме спортивной формы, Светка сказала, что сама купит племяннице самый настоящий «адидас». А Томочка пусть дома сидит, с бабкой Людмилой Макаровной. Ей, бабке, на пенсии делать нечего, вот пусть с ребёнком и возится, пусть по-русски учит говорить как следует…Так что довольны были все, и все смеялись-радовались, и планы строили - и на тебе, все в одночасье накрылось медным тазом: в субботу вечером  пришел какой-то черный тип (Иван Петрович видел его, кажется, несколько раз на рынке). Переговорил с Зинкой на своем тарабарском языке, конверт ей какой-то сунул и на прощанье еще чего-то гаркнул по- ихнему, по- разбойничьи. Зинка после его ухода лицом изменилась, губу закусила, глаза прикрыла, даже выдохнула как-то странно, вроде застонала. А уж потом сказала встревожившимся родителям: уезжаем мы. И все. И ничего не спрашивайте. Очень прошу.
Мать ахнула, креститься начала.
- Куда еще? – сдвинул брови Иван Петрович. – А ты меня спросила, пущу я тебя или нет?
- Надо, - услышал в ответ.- Мансур зовет.
- Что значит «зовет»? – начал звереть Иван. – Ты что, собака что ли? Захотел – позвал, захотел – иди отсюда? Да и девки только-только освоились. Нет, я и говорить с тобой, с дурой, не собираюсь. Не пущу – и все дела. А этот чернож…й с рынка, если еще раз придет, я его встречу. Ох и встречу! Он, какие слова русские знает, и те позабудет!
- Раненый он… - сказала тихо Зинка.
    - А будет убитый! – пообещал Петрович.
- Мансур раненый…
- А мне по…! Я тебе уже сказал! И девок не дам! А сама, если ты дура последняя, можешь валить! Скатертью дорога!
- Вань! – вякнула было Людмила Макаровна.
- Сядь и сдохни! – рявкнул на неё Иван Петрович. – Разбаловал я вас! Ну, ничего! У меня сладко не сожрешь! По струнке ходить будете! И Светка тоже со своим мордоворотом рязанским! Я вас всех умою! Я