Куда же еще

сидящих на приступках и поглядывающих периодически на гуся Макара, тщетно пытающегося взлететь на забор.
Постоянно вспоминалась Люська с параллельного курса, ее большущие буфера и занюханные джинсы в дырку. Буфера манили взгляд, а джинсы позволяли представить ее обнаженной – расстояние между дырками было совсем незначительное, оставалось только «заполнить пробелы». Впрочем, представлять было необязательно, обязательной была бутылка водки и очередная, общая на весь институт инфекция.
Очень хотелось вернуться, войти в тот самый довоенный ресторанчик с крутящимися, словно на проходной какого-то завода дверьми, и громко крикнуть на весь зал что-нибудь скабрезное, чтоб проклятые интеллигенты, с их рафинированными дамочками в побрякушках, спрятали носы в салаты и крем-брюле. Чтоб все наши ребята были рядом – и Сенька-лопух был жив, а не лежал тогда плоский на мостовой, мокрый от крови и вывернутых кишок, раздавленный моим обезумевшим от злобы броневиком. И Федя-пустомеля, болтун и непоседа, матерящийся на правительство и соседей, не подходил ко мне после дела за своей долей, и не получил арматурой прямо в свой постоянно дергающийся глаз. И не шел на меня, страшный и полуживой, капающий на пыльный тротуар кровавыми слезами и слюной, чтоб не пришлось его вколачивать в пресловутую пыль казенными армейскими сапогами в железных набойках. Чтоб вообще не было этого пустого вечера, и этого дела, и этих денег, и полиции, мерно, подобно часовому механизму, топающей строем мимо меня, и не было мокрых штанов под кустом, и там же прохожего с шепотом «Я академик, я тебе денег дам…» с которого я потом снял одежду. Чтоб все было, как прежде. Простая рабочая смена, гулянки в кабачках, девки с молочного, сигареты за пять рублей пачка… Чтоб Виктор Алексеевич не приходил со своей дочкой на завод. Чтоб не было искуса и синяков у девочки. Чтоб не кричала она потом сутки сквозь забитый позвал, чтоб не вытаскивать ее, не швырять гнилым мусором в ее бледное тонкое измученное лицо.
Хотелось все повторить, переиграть, а еще лучше, чтоб всего этого просто не было. Чтоб не вспоминал я сейчас сколовшегося Ивана с безумным взглядом однажды вечером, когда он сидел, облепленный пластырями, придерживающими лоскуты отходящей кожи; и выпадающих зубов; и язв на его груди, где быстро пульсировала сквозь мягкий поролон грудной клетки слабая мышца человеческого сердца. Чтоб не стоял перед глазами сентябрьский генерал с прокушенной губой, застреленный снайпером в солнечное сплетение, при всем честном народе во время прямого эфира.
Я замотал головой, прогоняя стоящие перед глазами картины, тщетно, словно пытался вытряхнуть кадры из фотоаппарата. Вокруг расстилалось буйство осенних красок, а во мне каждый попадавшийся на глаза цвет вызывал только очередную картину из прошлой жизни. Я вернулся домой.
Мать опять стирала мне рубашку. На столе была горка аппетитных блинов, рядом блюдо с привычными пирожками, кринка со сметаной, банка меда… черной икры не хватает. Да когда ж в нашей деревне было хорошо с продуктами? Небось, матери пенсию прибавили. Или телку дорого продали, что теперь есть чем питаться?
-- Мать, брось ты эту рубашку. Старая она и рваная. – я опять завалился на кровать. Делать больше было нечего. В деревне вообще нечего делать. Не с соседями ведь общаться.
Мать недовольно посмотрела на меня и сказала полушепотом:
-- Все у тебя целое и новое. Не выдумывай, пожалуйста, лучше поешь. Вон какой худой. Как ты только питался… -- с каждым словом ее тон становился мягче. Она уже догладила и села ко мне на кровать.
-- Сынок, ты у меня один. Не оставляй меня больше. Некому мне помогать, старая я стала… Я так тебя люблю.
Ну вот, опять завелась. Теперь долго будет рассусоливать про мое детство, про то, какой я был хороший, а у меня перед глазами опять будут стоять кровь, пот, грязь и чей-то сдавленный хрип. Что она мне тут говорит! Лучше б не пускала никуда!! Сидел бы я в деревне, телеги делал. Или гусей гонял. Всю жизнь мне испортила. Так и будет меня теперь тянуть в город, к красивой и дорогой жизни, к людям, чтящим закон сапога и палки. И что я здесь делаю?
-- Отстань, мать! Надоела, мусолишь одно и то же. Я в город завтра выберусь, телегу у Акима возьму и поеду. Денег собери и яблок. Там продам. – Мать смотрела на меня так, будто понимала, о чем я думал до этого. Не осуждала, не укоряла, этого она не умела, просто скорбела.
-- Как знаешь. Утро вечера мудренее, может, и передумаешь.
«Чего это я должен передумать? Держать, что ли, меня будет? Тогда, пацаном, не удержала, а сейчас и подавно…»
Незаметно я заснул. И сам себе удивился – неделю в деревне и ни разу ночь не видел,  все время просыпал. Как только исхитрился. Наверное, оттого, что ночью сны плохие снятся, и я всегда в детстве спать ложился засветло.
IV
Сквозь прикрытые веки неожиданно ярко светила лампочка. Я с неохотой, как всегда приоткрыл глаза.
-- Вставай, придурок. Конвой за дверью. – Какой-то страшный тип в очках пнул сапогом кровать, потом схватил повыше локтя и вытащил меня из кровати. Я схватился было за голову – она болела, словно после бомбежки, но не дотянулся. Руки словно потеряли ориентацию и шарили где-то в воздухе. Я пригнул голову и краем плеча ощутил прикосновение, одновременно почувствовал прикосновение к голове. Она была наголо брита. Что такое? А с руками? Взгляд трудно фокусировался, но я уже заметил, что рук не вижу. Неужели, связали? За что? Странный холодок ощущался где-то по диаметру плеча, когда задувал сквозняк из-под двери. Я скосил глаз и обнаружил, что рук по плечо нет. Есть две культи, одна покороче другой. Что за черт?!!
Человек пинком заставил меня встать и, тыча в спину острый блестящий штык, вытолкал, царапая спину лезвием, за дверь. Там меня точно так же конвоировали двое неприветливых людей в шинелях и тяжелых сапогах, отчего-то вызывавших в памяти звук ломающейся кости и мерзкое, холодящее кровь хлюпанье. Впереди показалась зарешеченная дверь, в которую мы и вошли. Дверь на стук открыл молодой испуганный офицер, тут же посторонившийся, даже попятившийся, когда я проходил. В помещении стоял стол, стул, за столом сидел угрюмый некрасивый человек с остатками доблести на лице, а за его спиной было маленькое симпатичное окно. Я как раз в такое пролезаю. Я худой и юркий. Впрочем, в голове еще шумело, и я не вполне соображал то, что думал.
Конвоиры посадили меня на стул, хотели было надеть на ноги наручники (или правильно наножники?), но сидящий человек покачал головой. Тогда они выпустили молодого офицера, закрыли за ним дверь и встали за плечами у сидящего. В окошко виднелась колючая проволока и слышался лай собак.
-- Вы признаете себя виновным, Сахаров? Ваш прыжок под поезд, к сожалению, не может служить ни раскаяньем, ни подтверждением невиновности. Что это было, попытка самоубийства или просто попытка к бегству в лучший из миров? Сахаров, я думаю, вам крупно не повезло, что вы не дотянули до поезда всего полметра, поскользнувшись на останках товарища Северского, на которого до этого успели напасть.
-- Я… -- собственный голос казался мне незнакомым, как всегда после тяжелой болезни и беспамятства, -- Я уверен, все это ошибка. Я не принимал участия в избиении товарища Сибирского.
-- Северского. Не в избиении, а в жестоком убийстве. Топором. Вы знаете, Сахаров, мир жесток сам по себе, зачем же делать его таким самому. Ну, не вы, так кто-нибудь другой покрошил бы Северского, всем ведь известно, какая это падла. Вот, мне, например. Я бы даже мог объявить вам благодарность, за оказанную мне услугу. Я мог бы закрыть глаза на Северского, при определенном Вашем мне содействии. Но! Я не могу закрыть глаза на двенадцать актов насилия, совершенных Вами по дороге и приведших к многочисленным смертям. Зачем Вы угнали броневик? Зачем нужно было расстреливать толпу на митинге? Ведь Вы здоровый человек, без психических отклонений, зачем вспарывать животы? Чем Вы руководствуетесь, когда выбираете убийство, как способ доказать… кстати, что? Пока я с Вами разговариваю на Вы, поскольку Вы всего лишь обвиняемый, правда, посмертно.
В голове словно взорвалась ракета, я с чудовищной ясностью увидел этого человека прямо перед собой, на столе коньяк и красная, вульгарно красная икра. Он наклонился ко мне и замирающим шепотом  сказал «Захар, у нас все впереди, они все будут перед нами на коленях» Потом мы пили коньяк из стаканов и Роман – я вспомнил, как его зовут – ел икру деревянной ложкой.
-- Роман… Аркадьевич… мы же… я… не…  -- я не понимал, что происходит, правда, вспоминал, что кое-что из рассказанного происходило на самом деле. И вспоротые животы, первым из которых стал живот моего товарища Андрея. Тогда мне светила вышка уже раз пятнадцать – я был удачлив и вовремя сматывался. Андрей брал у меня деньги, брал часто и много. И без моего разрешения. Тогда я поймал его на улице, вытащил из кармана простой тупой столовый нож и сказал ему «Сейчас все увидят, что ты дерьмо. И никто не будет иметь с тобой дела». Так получилось. С ним действительно никто больше не имел дела – только патологоанатом. А толпу я расстрелял, потому что Роман Аркадьевич сказал, что жертв все равно не избежать, а для устрашения – чем больше зацепишь, тем эффектнее. Это были мои первые, они же последние уроки владычества. А на броневике, вообще, я просто катался – хулиганил. Мне четвертый десяток попер, а я  ни разу броневик не водил. И на войне не был. И был очень сентиментален по этому поводу. Все казалось, что не успею. А Роман… сволочь. Сам же меня уговаривал. Сказал, что прикроет.
-- Вы же были майором? – я собрал остатки ехидства и прямо спросил. Роман поднял брови, превратившись из человека в мопса, потому что сразу же опустил уголки губ.
-- Сахаров, я никогда не был майором. Я родился подполковником. Теперь полковник. Никакого значения это не имеет. Вы будете говорить?
-- Я не буду. – Я вдруг вспомнил, как падал под поезд. Северского я и правда покрошил. Из-за того, что он не хотел идти со мной. В падлу ему было. У него, мол, ручки чистые.
Я рубил его, пока не услышал сзади шум несущейся машины. Я побежал и увидел впереди поезд. Метров 20, успею перебежать пути. Но тут я зацепился за откатившуюся руку Северского и оторопело встал. Он и после смерти остался порядочной дрянью. Его рука напомнила мне о матери, о том, как я выходил за калитку, а она вцепилась мне в рукав. Тогда я побежал, оттолкнув ее. Она упала, и от неожиданности ее падения я остановился. Она  схватила меня за штанину. Я отбрыкнулся и попал ей по лицу. Она тихо заплакала, по-прежнему лежа на земле, а я побежал, как только мог, побежал от ее боли и унижения, от собственного удара, от своего стыда. Я стоял и смотрел на руку, держащую мою штанину. За спиной остановилась машина, из нее повыскакивали оперативники в масках и с автоматами, один из них подбежал и  с силой толкнул меня сапогом в спину. Как в фильме я увидел свой полет под колеса мчащего поезда, медленно подползающего ко мне, летящему. Я еще пытался упасть набок, зацепиться за рельсы, рискуя, правда, что ветром меня все же снесет под колеса, но… Я падал, по миллиметру опускаясь все ниже и ниже. Поезд тоже приближался, постепенно нарастая в