моих глазах. Я увидел удивленное лицо женщины по ту сторону путей, свои руки, ложащиеся на холодный металл рельс. И все…
Я вдруг засмеялся – таким незначительным в моих глазах сделался товарищ Абр, сидящий напротив меня. Он мог убить меня, пока я лежал в больнице, он мог там же у поезда разбить мне, и без того окровавленному, голову. Он мог просто запереть меня в камере. Он этого не сделал. Я все равно жив. Остальное – неважно. Жизнь – самое драгоценное, что есть у человека. Никто не вправе ее отнимать.
Абр посмотрел на меня и сказал:
-- Уберите этот кусок мяса. – Конвойные подняли меня, не желающего вставать со стула под мышки и потащили.
Это была та же камера, что и раньше. Не госпитальная палата. А моя старая камера. С малюсеньким окошком – не пролезть. Я уже смотрел в него, когда с забинтованными культями пытался выбраться. Я даже знаю, что за ним по улице ходит солдат с ружьем, а за оградой толпятся воробьи, которым он кидает хлеб. Я плюхнулся на кровать с жидким матрасом и, сделал вид, что кладу руки под голову. Так было легче засыпать.
V
Я открыл глаза, судорожно глотая воздух. Рывком вскочил с кровати, не удержался на ногах и взмахнул бесполезными отсутствующими руками. Дурацкая привычка. Так и буду теперь, тянуть культю, поздороваться, например? Но тут же запястья мои ожгла боль. Я сидел на полу и смотрел на свои целые руки. В это время вошла мать и сказала:
-- Захарушка, что случилось? – таким тоном, будто знала, отчего я проснулся и почему так смотрю на свои руки, боясь их тронуть. Я поднял глаза и зло сказал:
-- Ничего, мамаша. Я пойду прогуляюсь.
Мать прямо посмотрела в спину и сказала:
-- Передумал, поди, уезжать? Неладно в городе?
-- Нет!!! – заорал я. – Не смей меня держать, -- я впервые замахнулся на мать. Впервые, после того раза, как поджег дом… я остановился, но руки было не остановить. Они сами по себе неслись к лицу матери, которая все удалялась и удалялась, словно мутнела, смазывалась, а я видел перед собой канистру бензина, мать с проломленным мною с досады черепом. Зарево. Языки огня, лизавшие мать, старую и жалкую. И словно сквозь вату я слышал ее слова, не тогда, а сейчас произносимые живым трупом из далекого детства:
-- Людям дается одна жизнь, Захар. И никто не вправе отнимать ее. И матери, даже мертвые умеют прощать непутевых детей… Если дети этого хотят.
VI
Я провалился из такой реальной жизни и упал на дно каменного мешка. Высоко надо мной было окошко, а в нем было лицо товарища Абра, который махал мне рукой:
-- Захарчик, ты посиди пока здесь. А у нас амнистия, милый друг. На тебя не распространяется. Ты посиди. Тебе сидеть-то до Красной горки. – И он скрылся.
Я прижался к округлой холодной стене мешка. До окошка было метров 20. Как тогда до поезда. Я сидел и думал, как буду лезть из этой камеры пыток. Думал, забыв, что у меня нет рук. Думал, что буду делать, когда выберусь. К матери в деревню подамся, она укроет. Она у меня хорошая, добрая. Она простит. К матери!
Куда же еще?
