Санька и «Моя Робинзонада»

Александру Флорову

   Рассказ-воспоминание



   
   Пока мы растём и изучаем мир, мир изучает нас…
   
   1.
   Санька!.. Я всё-таки выставил её - незатейливую «Мою Робинзонаду» - в интернете, но пока на некоторых литературных сайтах и - одним сухим текстом, без голоса и гитарного аккомпанемента. Просто нет у меня сейчас технической возможности перенести в допотопный компьютер песни, хранящиеся в прежних студийных да черновых записях на дискетах устаревшего магнитофона «Мини–диск». Но гитара моя – теперь добротная концертная гитара, а не та, «балалаечная», прокопчённая костром, что была на Дальнем Востоке, и не одна из тех, что звучали после на Тюменском Севере, когда был жив ты, - висит на стене. И я, Саш, всё ещё вполне-вполне могу спеть под неё наше:
   
   Говорят, что сдуру я портачу…
   Говорят ужа-асно про меня!..
   Ну, а я себе построил – дачу!
   Я на лес скандалы променял.
   Пусть друзья качают головами,
   Пусть враги злословят втихаря –
   Всё равно когда-нибудь на БАМе
   Обо мне не так заговорят!..
   
   2.
   … БАМ. 1985 год. Восточная ветка магистрали «Известковая – Комсомольск на Амуре», Ургальская дистанция пути, посёлок Сулук. Я – 26-летний монтёр пути 3 разряда. Проживаю в общежитии квартирного типа (обычная трёхкомнатная квартира для железнодорожников-холостяков в жилом панельном доме) с примерно такими же по возрасту ребятами-путейцами. Правда, есть среди нас один составитель, он в «возрасте», ему где-то 35 лет.
   Стройка века уже официально завершена и мы – путейцы – теперь лишь обслуживаем легендарную железную дорогу. В легендарном же мае того года в стране начинается антиалкогольная кампания Горбачёва, только-только взошедшего на трибуну Мавзолея в качестве Генерального секретаря КПСС. И уже поздней осенью на дальней окраине державы, в поселковом магазинчике со смешанными товарами, в нагрузку к одному флакончику одеколона сообразительные «продавчихи» вручают потребителю по две вздутые банки рыбных консервов. Консервированная тухлятина летит в сугробы тут же, возле магазина, а одеколон открывается и «процеживается» в кружку, стекая по желобкам металлического уголка 80 на 80 мм. Все примеси и красители прикипают на морозе к железу, а в кружку стекает «чистый спирт». Но очищенного «спиртогана» получается мало и страждущие из народа чаще глушат «сорный» одеколон, разводя его водой. При смешивании образуется бело-мутная, отравно обжигающая полость рта, весь пищевод и желудок, противная ароматно-вонючая смесь. В особом почёте у алкашей и густо-голубой, мягкий вкусом стеклоочиститель, и шипучая, цвета «Советского шампанского» аэрозоль «Лана»…
   Но стоп, стоп, память! Да, это и многое другое начнёт повсеместно употребляться в ноябре, когда лиственницы и сопки поседеют от снегов и морозов. Но не о том речь пойдёт в моём рассказе, а о том, что год пока набирает вес и относительно тёплый май гуляет по тайге и сопками, между которыми расположился наш незабвенный Сулук. На склонах сопок лилово-бордовым пламенем начинает цвести багульник. Мозоли от проклятых фанерных оцинкованных лопат, применяемых для «снегоборьбы» на станционных путях, уже сходят с ладоней путейцев (от «длинноствольных» рабочих молотков так не набивались волдыри!), как сошёл почти повсеместно грязный снег апреля. Лишь в лесных ложбинах сохраняются его залежи, спрессованные в лёд, и если лето окажется прохладным – могут в затенённых и глубоких местах продержаться и до нового раннего снега…
   Антиалкогольный горбачёвский май приносит дефицит спиртного. В торговых точках в руки покупателей отпускается не более двух бутылок – неважно чего – водки или вина. Спекулянты (в последующую через пять лет ельцинскую эпоху их назовут предпринимателями) начинают жиреть. Ассортимент спиртного, реализуемый ими, нам по карману лишь в дни аванса и получки. И в противовес тому в общаге мы ставим брагу-однодневкку - на сахаре и остродефицитных дрожжах, какие не без выгоды для себя поставляют знакомые машинисты (им тоже переплата от нас) аж из Комсомольска на Амуре (благо сахар хоть и лимитирован, но - по 1 кг. в покупательские руки! А знаменитые продуктовые талоны ещё не введены). Однодневка - это суточная брагулька. Доводим мы её до кондиции прокручиванием в стиральной машинке. Потому стирка личных вещей отныне производится строго вручную. Но даже и сутки не выстаивает напиток: жаждущих глоток ровно 10. А это…
   Сизый сигаретный чад не выветривается из коммунальной квартиры, даже когда она отдыхает от нас днём. А после работы – какой отдых может быть! - начинается карточная игра в «секу» на деньги и с ней - беспощадное курение, шум, мат… Ну, а в выходные общага-квартира - проходной двор, кабак. А там, где бурлят азартные игры и брага, там, известно, вскипают и ссоры да драки. И не только между полноправно прописанными жильцами. Гостят ведь у нас и семейные мужики, и командировочные путейцы заглядывают, и те, кто вовсе не путейцы...
   Уже несколько раз я собирался уйти из бедлама, но всё откладывал: ну некуда идти было и всё! У названного брата Мишки – лейтенанта воинской части, расположенной в Сулуке отдельным гарнизоном-городком (по Мишкиному призыву после его распределения на Дальний Восток я и приехал в Сулук) одна комната в деревянном бараке, а в ней – жена Людка и двухлетняя дочурка Мариночка. Да и до общаги своей бардачной я уже жил у него, неудобно было назад возвращаться, снова стеснять семью… А квартиру (угол) снимать - как-то не практиковалось такое в посёлке, да и не по карману - путейскому, третьеразрядному…
   И вот в один из выходных дней в очередной карточно-бражной оргии происходит жесточайшая несправедливая драка, в том смысле, что вся братия в ней идёт боем на одного и этим одним оказываюсь я… Однако третий боксёрский разряд, полученный ещё в гэпэтэушной юности, в этой ситуации оказывается намного весомей моего третьего путейского разряда. Невероятно, но двое моих оппонентов повержены на пол в глубокие нокауты, а остальные, ошеломлённые таким исходом, отступают. Примиряясь и успокаиваясь, просят успокоиться и меня. Но теперь не успокаиваюсь и не примиряюсь я. Собрав в три минуты свои нехитрые пожитки в объёмный пластиковый дипломат-чемодан (были в те времена такие «кейсы»), хлопаю дверью злачного общежития и ухожу в ночь - к брату.
   Переночевав на полу за кухонной перегородкой - благо следующее утро воскресное, на работу не выходить - я категорично отвергаю Мишины уговоры остаться проживать у него, и переношу свои вещи… в лес. Туда же, к лесу, на военном ГАЗ-66 мой расстроенный брат-лейтенант привозит оговоренную посильную материальную помощь. А это кое-какие доски, рулон рубероида и гвозди. А ещё матрац, подушка, одеяло. А из посуды – чайник, кастрюля, две солдатские алюминиевые кружки, ложка, вилка, тарелки – тоже алюминиевые, это обязательно, ведь отныне и на неопределённое время находиться мне предстоит в «полевых условиях»… Всё это мы переносим вручную в две ходки вглубь маскирующей зелени по малохоженной тропке.
   И вот…
   …живу в избушке
   У речки Эганушки,
   Среди берёз и сосен –
   Почти что Робинзон!
   Жую супы-консервы,
   Зато не порчу нервы
   Себе, властям и прочим…
   И в этом - весь резон!
   
   Но обо всём последовательно: и об Эганушке, и о супах-консервах, и о властях, и о «прочих». И о тебе, Сашка…
   
   3.
   Неприметный закуток, выбранный мною для проживания близ железной дороги в лесном массивчике, переходящем в тайгу, располагался в удобном месте. Он, по сути, был опушкой на бережку мелкой быстроструйной речки с ласкательно-уменьшительным названием Эганушка. В отдельных местах её легко было перейти по плоским камешкам-валунчикам. А в трёхстах метрах - чуть ниже и в стороне - протянулась нитка, или поэтичней сказать, протянулись серебряные нити железнодорожных путей - места моей непосредственной работы. Серебро рельс – это не образ: сверху они, ошлифованные колёсными парами до зеркального, серебряного блеска светились в сумрачные дни, а в погожие сияли на солнце. Эганушка же - ледяная, как и все речки Дальнего Востока, петляла по лесным низинкам и имела на моём участке каменисто-галечное дно. Первейшая жизненная необходимость – вода – протекала у меня под носом, всегда свежая, студёно-родниковая, хрустальной чистоты. С опушки частично просматривался и наш путевой околоток, слышалась громкоговорящая связь станционных диспетчеров, а стук проходящего поезда и тепловозные гудки долго угасали эхом, путаясь в ветвях деревьев.
   Свою избушку–шалаш я соорудил между трёх мощных сосен, тесно стоящих друг с дружкой, как три сестры, и образовывавших неравнобедренный треугольник. В нём тянулись к солнцу и две тоненькие берёзки. Их я не стал вырубать, а оставил расти прямо внутри моей новой обители. Пригодился весь стройматериал, вплоть до битого куска стекла, который я притащил с работы. Здесь кстати будет сказать, что нашему участку пути я послужил хорошим мусоросборщиком, добирая стройматериал для своих нужд с ЖД-полотна: всякие более-менее пригодные доски, железки, палки. Кусок того стекла был вставлен в единственное окошечко моего сооружения, сколоченного из жердей и досок, обтянутого сверху и с трёх сторон рубероидом, и частично крытого битым шифером. А на самодельной двери в 1,5 на 0,5 метра имелись даже железные кольца для навесного замка: ведь на 8 часов рабочего дня жилплощадь оставалась без призора! Внутри избушки были сколочены нары - у «стены», и столик - у оконца. Нары я по флотской ещё привычке называл рундуком, стол - баком, оконце - иллюминатором. А вот баночки (то есть стула, табурета) внутри не понадобилось: рундук подходил прямо к баку. В общем, тесно-одноместной избушка вышла: вместе с каким-либо гостем в нёй было не развернуться. Но выросла она в трёх соснах не в одночасье: каждый день я что-то достраивал, долепливал, доколачивал, твердя-напевая под нос экспромтное:
   
   Но упрямо – день за днём –
   Рос мой первый личный дом.
   
   А первыми гостями в нём, исключая брата Мишку, стали любопытные бурундуки. Ну, во-первых, я без спроса вторгся на их законную территорию: по стволам сосен и в ветвях у зверьков проходили их, невидимые человеку, маршруты. Во-вторых, любое незнакомое существо, объявившееся в таёжной среде оказывается у коренных жителей на виду. То есть я был виден всем, а лесные жители невидимы - до времени - мне.
   Распуганные стуками молотка и топора, как только закончились основные «строительные работы», бурундуки стали возвращаться в свои владения и обнаруживать себя. Сначала я услышал шорох на крыше. Лёжа на рундуке и обозревая жерди перекрытия (не прогнуться ли со временем, не будет ли верх протекать?), я различил даже не шорох, а лёгкий топоток – так, примерно, бегают ёжики, внесённые в дом, по полу. Встав и тихо покинув жилище, я устроился метрах в трёх от него на детском стульчике. Стульчик позаимствовал для меня у своей дочурки Мишка. Теперь, со стороны, довольно внятно обозревалась вся крыша. И вот на ней показался автор топотка – симпатичный полосатый бурундук с мордочкой, очень похожей на беличью. Только у бурундучка мордочка была куда