Санька и «Моя Робинзонада»

упитанней и - без кисточек на ушках, а тельце не с таким пушистым, как у белки, хвостом. (Позднее и белки стали жаловать меня посещениями). Но поразили тогда раскосые глаза-маслины бурундуков – крупные, влажные, миндалевидные, умные.
   Умилившись первым объявившимся представителем узурпированного мной крошечного уголка планеты, я вернулся в «дом», отломил приличный кусок хлеба и, разделив его на мелкие части, выложил их на крышу.
   Раскосоглазый гость-хозяин не преминул появиться через несколько минут. Он подбежал к угощению, забавно подхватил кусочек хлеба передними лапками и, сев на задние, стал наворачивать лакомство за обе щёки. Позже к нему присоединился ещё один сородич. Так состоялось наше знакомство. Позже бурундуки стали доставлять мне некоторые неудобства. Они беспощадно воровали хлеб и вообще всё съедобное, что плохо лежало. Птицы и, в частности, сороки тоже оправдывали характеристику воришек. Не было управы и на муравьёв. Сахар и хлеб от них приходилось плотно заворачивать в бумажные кульки (целлофановые в те годы что-то не припоминаются) или укупоривать в стеклянные банки.
   Горячую пищу – супчики да чай (исключительно берёзовый, из чаги) - я готовил на костерке. На этот костерок вскоре после моего обустройства, приволоклись и некоторые мои сотоварищи по общежитию - снова с уговорами не валять дурака и вернуться «домой». Принесли даже бражки - распить «мировую». Бражку распивать я не стал, но пару песен спел, потому что любил, когда нас с гитарой слушали. А пел я на 90 процентов «песни собственного сочинения». Вот тогда и проскользнула в струнах гитары-спутницы первая строчка «Робинзонады». К ней вскоре я добавил куплет и припев и подобрал незатейливый мотивчик. А премьеру песни провёл трём слушателям-подросткам. Это вездесущие сулукские пацаны 13-14 лет первыми из людей - ещё до моих коллег по общаге -обнаружили мою райскую пристань. Прогонять их я не стал, потому что парнем был общительным, компанейским. С подростками сдружился, и ребята иногда даже приносили мне домашней еды. Но больше всего их привлекала моя гитара. И одним среди этих пацанов был ты, Санька.
   Это много позже, уже на Севере Тюменском, я припомню, каким ты был. А был ты обычным худым, нескладным подростком, русоволосый, с угреватым лицом и частыми ссадинами на руках (уже тогда увлекался техникой – отцовским мотоциклом). У каждого из вас имелись смешные школьные прозвища, которые я за давностью лет забыл. Хотя нет, одно помню: кого-то из твоих друзей прозывали Коровой, вероятно, по его фамилии Коровин. А тебя, естественно, называли Флором.
   Июньское солнце перекатывалось от сопки к сопке, задевая их макушки и рассыпая золотые самородки на мелководье моей Эганушки. В школе у вас начались каникулы, и вы стали пропадать у меня ежедневно. Бывало так, что когда я возвращался с работы – на бережку уже горел костерок, разожжённый вами, и сварен свежий чаговый чай. У меня вы вволю накуривались «Примой» и «Беломором» - самыми распространёнными табачными марками сигарет и папирос того времени. С удовольствием обжигались вкуснейшей ушицей из ленков и хариуса. В Эганушке они не очень водились, но их привозили ваши отцы, рыбача на дальних таёжных речках, и вы частенько приносили рыбку и на наш костерок. Чайник и котелок на нём закоптились ещё с первого же дебютного обжига. Отчистив их поперву в речке до блеска, этим неблагодарным делом я более не занимался, потому что блеск сохранялся до первого костра. Зато походно-закопченный вид моей посуды только добавлял вам романтики и аппетита, и вся пища, сварганенная в них, казалась вкусней мамкиных сытных блюд.
   А любимицей всех оставалась гитара, под которую чаще всего звучала теперь лихая моя злободневная песня:
   
   Говорят: «Ты, парень, очень странный,
   То ль чудак, то ль, попросту – дурак.
   Говорят: «Ты - пьяница бездарный,
   Полу бич, рифмованный маньяк!..».
   Говорят, что сдуру я портачу,
   Говорят, в башке моей - дыра!
   Только я себе построил «дачу»,
   Вот сижу и греюсь у костра.
   
   В общем, жизнь моя таёжная проходила цивилизованно ещё и в том отношении, что с каждым рассветом я выходил на работу, спускаясь по лесной тропинке на железнодорожные пути к путейской «биндюжке», как мы называли помещение-склад, где хранился рабочий инструмент и проходили утренние разнарядки. А в обеденный перерыв, если мы не находились на дальнем выезде по ремонту путей и бригада расходилась по домам, покупал в буфете громадного пустого вокзала булку хлеба и одну-две банки «сгущёнки» (в зависимости от финансового состояния карманов). На неё в отличие от остальной страны здесь как раз дефицита ещё не было. За станцией, во рву, заросшем высокой, духмяной, непрокреазотенной травой, находилось укромное местечко, где я опустошал банки, съедая с их содержимым сразу полбулки хлеба. Оставшийся хлеб уносил после смены в избушку: потребителей там хватало – от меня самого и верных моих друзей-пацанов с их подростковым аппетитом, до бурундуков, белок и сорок, также обожающих хлебобулочные изделия, как и любое съестное в любом виде.
   Естественно, о моём переселении в лесные дебри постепенно узнали все – и на работе, и в посёлке. Докатились слухи и до властей. И в один из комариных июньских вечеров возле избушки послышался хруст веток под тяжёлыми чужими шагами, шум раздвигаемых ветвей и раздалась громкая, шаляпинского баса, команда:
   - А ну, кто здесь живёт, выходи с поднятыми руками!
   Я, намахавшись тяжёлым путейским молотком (был аврал: меняли сразу несколько звеньев рельс, и пришлось заколотить кучу костылей в новенькие шпалы) отдыхал на рундуке, выев под чистую 500-граммовую банку тушёнки – той ещё, армейской, в солидоле. Тушёнка выделялась мне братом из его офицерского пайка и хранилась под тем же рундуком.
   Я выглянул в дверь и на знакомом пейзаже увидел невероятные дополнения. Таёжную зелёно-голубую картинку моего уголка украсили две не менее живописные человеческие фигуры. На переднем плане могучая двухметровая фигура была облачена в полную милицейскую форму (разве что без парадного белого ремня) и в руке держала «наперевес» вполне реальный чёрный пистолет. Это был всем известный в посёлке участковый милиционер по прозвищу Рома. Вторая фигура - заднего плана - была чуть ли не вдвое меньше первой. Облачали её одежды не столь впечатляющие, а вещи гражданские и довольно изношенные. Обладателем неформенной одежонки распознался якут Гоша, мой ближайший сосед по таёжному местожительству. Бревенчатый дом Гоши находился близ путей, недалеко от посёлка - как раз посредине между Сулуком и моей обителью. Очевидно, Гоша и выступил проводником представителей силовых структур ко мне. Гоша принадлежал к коренному национальному меньшинству народонаселения Верхней Буреи, получал за это от государства какие-то льготы и денежные субсидии, не работал, как и все аборигены, занимающиеся традиционными промыслами - рыболовством и охотой. Но по причине пожилого возраста совершенно промыслами не занимался, а имел в своём одиноком доме козу и лечился козьим молочком, более которого, впрочем, любил употреблять «чикалон» (одеколон), в промысле чего часто бродил по посёлку. Гоша иногда заглядывал на костерок и ко мне. Так - о жизни покалять, песни мои послушать, байки свои рассказать. И даже гостинцы приносил – горбушу «с тухлятинкой», хранившуюся у него где-то в леднике ещё с прошлого года. Ледники якуты устраивали в вечной мерзлоте, а «с тухлятинкой» - это национальное: рыба должна немного припахивать…
   Вид габаритного милиционера "с оружием на взводе" и выглядывающего из-за него Гоши, ничуть не взволновал меня, а наоборот, едва не рассмешил. Но, изобразив на лице законопослушническое выражение, я вышел наружу и поднял руки – сама покорность и дружелюбие. Рома внимательно оглядел меня, молча отстранил. Согнувшись в три погибели, заглянул внутрь избушки. Убедившись, что в ней более никто проживать не может, выпрямился, повернулся ко мне, строго спросил-приказал.
   - Кто такой? Документы есть? Предъявить!
   - Да Вы ж знаете меня, я у Лахтина работаю, путейцем – попытался я сбить строгий тон и официоз участкового в этой, в общем-то, понятной и даже комичной ситуации. – И Гоша меня знает...
   - Показывай документы! – оборвал Рома и стал засовывать свой нестрашный пистолет в кобуру.
   Я нырнул в крамольную каморку, где в пластиковой коробке хранились документы, удостоверяющие личность: паспорт и военный билет.
   Рассмотрев и то и другое, убедившись в наличии в них штампов прописки и воинского учёта, милиционер вернул документы.
   - А чего здесь бичуешь, а не по месту прописки? (Во-во: по месту прописки я как раз и «бичевал»!).
   - Так ведь лето, тепло, а здесь – воздух чистый, озон, курорт… - совершенно безвинно и искренне проговорил я.
   - Нельзя! – категорично заявил Рома, озирая с многоэтажной высоты (я и до плеча его не дотягивал!) мою хижину и окружающую территорию, где взор его остановился на самодельном очаге под открытым небом. Очаг представлял нечто вроде углублённого желоба-топки выложенного из плоских валунов так, что в него вмещалось достаточно веток для костра, а сверху можно было поставить и чайник, и кастрюлю одновременно. При растопке в желобе создавалась тяга, и дрова в нём полыхали, что в той доменной печи.
   - Нагородил здесь… А вдруг пожар устроишь?
   Рома был прав и, понимая свою правоту, обратился уже к Гоше:
   - А где, Нефёдов (это была фамилия Гоши: имена и фамилии националы носили русские), наш лесник? Куда он смотрит. Твой друг, кажется?
   Гоша седой, с одутловатым лицом, явно похмельным, пожал плечами:
   - На работе он, Роман Петрович, где ж ещё.
   По-русски старый якут говорил чисто.
   - На работе… - передразнил Петрович. – Знаю я эту работу – «чикалон» пить.
   Вероятно, неведомый мне лесник тоже был якутом. Но размышлять над этим Рома мне не дал. Он снова пророкотал над нашими головами:
   - А ты, Иванов, давай разбирай свою берлогу и переходи в общежитие (как же, знал, конечно, что я из общаги!). Не валяй дурака. Нельзя тут жить.
   И, чуть подумав, заключил, как вынес приговор:
   - Завтра же, чтоб духа твоего здесь не было! Я проверю – там, в общаге у вас, а здесь - он вновь посмотрел на Гошу – здесь ты посмотри, чтоб всё по чину было…
   Гоша согласно закивал. Я тоже…
   С тем проводник и властитель покинули мой незаконно заселённый берег.
   Эх, как же мне захотелось пропеть-выкрикнуть в могучую спину уходящего участкового:
   
   Да! Я живу в избушке
   У речки Эганушки,
   Среди берёз и сосен –
   Почти что Робинзон!
   Жую супы-консервы,
   Зато не порчу нервы
   Себе, властям и прочим…
   И в этом - весь резон!
   
   Но, выходит, что нервы местным властям, я хоть чуток, да всё-таки портил…
   
   Берлогу свою я вскоре покинул, но по другой причине. В первых числах июля от нашего околотка в Ургальскую ПЧ (путевая часть) необходимо было направить двух человек для командировки на покос. Как говорили, на три недели, но зато - в живописнейший район реки Гуджал. А Гуджал - это не местные речушки, вроде моей Эганушки, это – живописали те, кто побывал на ней – полноводная, мощная, равнинная