нынешнего времени, утрамбовались на коротком диванчике, кому не хватило места – примостился на полу, на ветхом письменном столе, облокотился на подоконник. Я остановился в дверях, никто не посмотрел в его сторону. В этом мире он был незримым призраком, избрав роль наблюдателя.
Зрители собрались перед стареньки телевизором, уставились в экран, на котором Я с трудом узнал экранизацию одного из своих последних рассказов. Смущением окрасило щеки – произведение явно страдает от избытка пафоса, в некоторых местах сюжет становится столь шаблонным, что панорамы и персонажи кажутся фанерными. Он робко глянул на озадаченные лица друзей, ища хоть какие признаки одобрения, может, что-то их зацепило.
– Лишь один, по-своему, но видит то, что ты старался передать, – констатировало Отражение. – Еще один пытается это сделать. Остальные напряженно выстраивают предположения, что сподвигло тебя написать то, что написал. Им до коликов интересно спросить: «Ты это придумал или это с тобой случилось?»
– Будто я не способен сотворить сюжет сам.
– И прямо сейчас каждый работает над отзывом, который затмит само произведение своей проницательностью, самовлюбленно сглаживают фразы, которые тебя непременно обидят.
– Твари…
– Вовсе нет. Ты дал им задание – рассказать о впечатлениях. Вот они исполняют просьбу друга.
– Я не давал задач! Я поделился своим искусством!
– А зачем ты это сделал?
– Чтобы дать испытать эстетическое удовольствие и подумать о мыслях, которые я нашел интересными. Чтобы появилась возможность узнать их умозаключения и развить идею сюжета.
– Фальшивая причина. Приготовься, сейчас я ее сломаю.
Комната дяди превратилась в опрятную кухню однокомнатной квартиры, которую Я давно не вспоминал. Молодая мать стоит у плиты в разноцветном фартуке, к ней подбежал радостный сынишка, в руках листок в клеточку, заверещал звонким голосом:
– Мам! А я сочинил для тебя стихотворение! Послушаешь?
– Давай.
– Только ты внимательно слушай.
– Хорошо. Слушаю очень внимательно.
– Слушай. Кхм-кхм…
Тебе стишочек подарю,
И пред тобою пропою,
Что всех сильней на свете я люблю
Самую лучшую мамочку мою!
… Ну как?
Ласково улыбаясь, мать опустилась на корточки, заключила в теплые объятия.
– Какой же ты у меня молодец.
– Тебе понравилось?
– Очень.
– Здорово. А ты заметила, что у меня рифма в каждой строчке?
– Конечно заметила.
– Я старался. Мам…
– Что, мой хороший?
– А можно мне в приставку поиграть?
– Нет. Ты же знаешь, что наказан. Я уже тысячу раз просила не обманывать меня.
– Я больше так не буду, обещаю!
– Это я уже много раз слышала, а ты все равно продолжаешь меня обманывать.
Мальчик насупился и пробубнил:
– Значит, зря я тебе стихотворение посвятил…
– А ты только для этого его написал?
– … Да.
– Тогда зря, – произнесло Отражение устами матери.
Я поднял пристыженный взор, что тут же сделался суровым. На кухне нет ни матери, ни сынишки. Оно, в серой майке, синих подштанниках и дырявых тапочках, по-хозяйски уселось за стол, пригласило панибратским жестом, и, придвинув две чашки, деловито наполнило красным напитком из электрического чайника, развеяв по кухне пряный запах глинтвейна. Поначалу Я хотел отказать, но решил потренироваться, взял чашку и долго сосредотачивался, глядя внутрь, потом осушил мерными глотками. Удалось почувствовать и вкус, и то, как горячее вино вливается в горло, а после пришло послевкусие, в животе растеклось тепло. Отражение одобрительно кивнуло, вытащило из кармана рюмку, снова плеснуло из чайника, но уже зеленой жидкостью.
– Сахарок топить будем, или так опрокинешь?
– Вернемся к нашей проблеме.
– Ишь, как метко подметил: «нашей»! – Отражение посмотрело на собеседника цинично «мудрыми», подпитыми глазами. – Я те вот что скажу, этот стих был самым первым твоим творением. Вот так незадача: проба пера – и в качестве взятки! Но пока ваял, творчество откликнулось в тебе, – твердый палец тыкнул Я в грудь. – Ты переставлял слова местами в поиске благозвучия, долго возился, чтобы рифма связывала все строки, хотя в конечном счете ее там и нет, ну да не суть. Да, выражаясь нынешним языком, в твоем искусстве оказалось слишком много коммерции, но, все же это было творчеством, перенявшим частичку души творца. Уловил? Вернемся к нашим баранам.
Отражение попыталось столкнуть ладони вместе, но при первой попытке те прошли мимо, на второй раздался хлопок – свет покорно погас. Щелкнул рычажок выключателя, зажегся тусклый прожектор. Голубоватый луч одиноко осветил Я, сидящего на кухонном стуле с закинутой на колено ногой. Он очутился в центре сцены школьного актового зала. У дальней стены подсвечены запертые двери выхода, зрительные места скрыты тенью, в темноте угадываются стулья первого ряда. Некоторые места заняты публикой – друзьями Я, но жизни в них не больше, чем в пластиковых манекенах.
Повернув голову влево он, как и ожидал, увидел потрепанное временем фортепьяно. Я пошел к нему, волоча стул за спинку, бросил перед инструментом, плюхнулся на сиденье. Ладони медленно погладили лакированную заслонку, отворили, оголив белые зубы клавиш. Растопыренные пальцы осторожно опустились на клавир, готовясь сыграть первые ноты «Лунной сонаты», но никак не решались надавить. На передней панели инструмента отражается его сосредоточенный лик, рядом с ним появился светлый облик Музы в лоне прожекторного луча. Я увидел легкую улыбку и сопереживание в больших карих очах, захотел оглянуться, но побоялся не застать. Она чуть кивнула, подбадривая, вселяя уверенность. Он вдохнул до краев, задержал воздух в раздутых легких, а когда выдох плавно заструился – зазвучала печальная музыка. Одухотворенная мелодия столь естественна, она будто струится тихим ветром летней ночи, обволакивает умиротворением, рождает в сердце тонкую чувственность. Память понукает ускорить темп, отыграться, но Я сдерживает, остужает внутренним ритмом. Глаза оторвались от клавиш, чтобы глянуть в отражения на панели, застали Музу, кружащую в танце. Легкие волосы искрятся золотистыми волнами, обвивают тело и вновь взметаются гибкими крыльями. Ее грациозные движения ведут повествование дивной истории, и сложные па отзываются внутри Я неуловимой тревогой, смятением, а затем Муза затанцевала о робкой радости, о самоотверженной любви, о невесомой легкости, да так проникновенно, что сердце сжалось от щемящей истомы. Я с головой окунулся в счастье, вспомнил с улыбкой о том, что лишь ей удается даровать душевную гармонию.
Идиллию потревожил шелестящий шепот из зала, по ряду пробежал смешок, словно крыса во время бала. Я злобно зыркнул на друзей, тут же сфальшивил, а зрители не шелохнулись, остаются бездвижны. Руки перестали играть, музыка смолкла. Он резко обернулся, но сцена уже опустела. Сердитая обида скривила лицо в гримасу, сердечная истома болезненно оборвалась, словно с него содрали пластырь. Мог ли шепот показаться?
– Конечно же нет.
Звеня бубенцами пестрого шутовского наряда, отдернув занавес, на сцену выкатилось Оно, выполняя колесо, достало из-за пазухи картонную корону и криво нахлобучило на свою взъерошенную макушку. Оно молодецки уперло кулаки в бока, залилось арлекинским гоготом, но сухо закашляло, согнулось, тяжело отдыхиваясь:
– Ох.... Староват я для таких вот…
– Хватит паясничать. Это ты шептал и хихикал?
Оно примирительно замахало перед собой ладонями.
– Что ты! Меня вообще здесь не было.
– Кто тогда?
– Может, они? – Отражение кивнуло в зал.
Я еще раз посмотрел на публику, а когда раздался возмущенный возглас басовых нот, запоздало сообразил, что Отражение разыграло его. Оно переместилось на крышку фано, наступило на клавиши, упираясь ладонями в колени, вытянулось вперед лицом к лицу Я. Взгляд Я скользнул вниз и вернулись обратно, успев заметить ботинки с закрученными в спираль мысами, с которых жирными шматками стекает грязь, уже капает на пол. Оно дико, словно перед стоматологом, оголило зубы, сверкает шальным взглядом.
– А может, это ты шептал? – проговорило Оно на ухо и странно всхихикнуло. – Для чего тебе искусство?
– Чтобы чувствовать свободу. Чтобы испытывать эмоции. Чтобы в редкие минуты быть счастливым.
– Итак, – Отражение приготовилось отгибать пальцы. – У нас набралось: «просто я таким вижу смысл своей жизни» – раз, «чтобы делиться чувствами и мыслями с другими» – два, «чтобы быть счастливым и свободным» – три. Главного ты увидеть не хочешь, прикидываешься дебилушкой, чуешь паленое, но трусишь признать, сопротивляешься изо всех дрисенок, а…
– Что это?
– Лучше скажи мне, что это за свобода такая, исчезающая от какого-то шепота?
– Что это был за шепот?
– А давай послушаем.
Громоздкие колонки у края сцены, чихнув пылью, оглушительно зафонили, непереносимый свист резанул уши, вонзился в барабанные перепонки, стал погружаться в мозг, и, на последней капле терпения, стих, оставив шум помех от включения максимального уровня звука, насмешливые голоса на его фоне зазвучали едва уловимо:
– Писателем себя называет, а сам и рассказика не опубликовал…
– И хорошо, что не опубликовал…
– Можно не волноваться, все равно не опубликуют…
– Зачем только зря время тратит, пора бы уже повзрослеть…
– Лоботряс он и гедонист, вот и придумал оправдание, чтобы не работать, как все…
– Да он всю жизнь старается быть не «как все»…
– Показушник, и талант его показушный…
– Да, мастак повыпендриваться…
– Хе-хе…
– Хи-хи…
Когда голоса смолкли, и прошло недоумение, Я побагровел от злости, заскрежетали зубы, побелели стиснутые кулаки.
– А что ты бесишься? Это все твои собственные мысли. А даже если и не только твои, почему они так сильно тебя задевают? Мало ли кто где позлословил про тебя – почему твоя свобода зависит от чужого субъективного мнения?
– Мне приходится прислушиваться к чужим суждениям о моих работах, чтобы совершенствовать свои навыки, – сдавленно прошипел Я.
– Не оправдывай жажду одобрения стремлением к развитию. Вообще, называй вещи своими именами. Каждый раз, делясь своими новыми работами, ты ждешь изумления, восхищения, зависти. Наивысший кайф – это когда твой читатель признает свою ничтожность рядом с твоей гениальностью.
Оно дало время осмыслить услышанное, наклонилось к Я, ухватив макушку, повернуло его голову на себя, чтобы впиться взглядом и, добивая барьер отрицания, презрительно всадило слова в сознание:
– Ты презираешь всех тех, от кого ждешь одобрения. И ты никогда не насытишь эту амбицию. Ты, и вправду, показушник.
С этими словами Оно надело на Я картонную корону.
Кулак метнулся в нахальную рожу, Отражение отпрянуло, спасая лицо, но не ожидало второй молниеносной атаки, влепившей по грудной клетке. Лютый удар отбросил Оно в распрямленные кулисы, ткань колыхнулась высокой волной, прошедшей по всей поверхности. Отражение шмякнулось о твердый предмет в закулисье, но не упало, а зависло над полом, как повисшая на нитях марионетка, кукла-шут. От потолка нагрянул злорадный хохот.
– Ха-ха-ха! Давай! Злись! Злись на самого себя! Так и нужно!
Входные двери агонично задергались, неистовый ураган сорвал с петель, хищно ворвался в зал, разметав стулья, пошвырял в сцену. Я заслонился руками,
