ветрище теснит к кулисам, заталкивается в легкие, не дает выдохнуть.
Ураган приутих сам, а когда Я опустил руки и огляделся, вокруг оказались снежные пики гор, недосягаемые зеленые долины под ногами, ярчайшее солнце на чистейшем небосводе, а он стоит на пятачке диаметром в три шага и, похоже, это самая высокая точка мира. Ветер заострился, бросает в лицо пригоршни ледяных крошек. Свет, что всюду отражается снегом, прошибает сквозь опущенные веки. Холод заползает в поры, озноб моментально перешел в колотун. Я потоптался, похлопал по плечам, подышал густым паром на коченеющие пальцы, и вдруг удивился собственной глупости. Он повелел глазам адаптироваться к сиянию, заставил тело прогреться, будто растопил печь. Стало приятным, что ветер треплет волосы, орошает лицо, торс и руки водяной пылью, испаряющейся от соприкосновения с коже. Я сел, скрестив ноги, положил локти на колени, стал созерцать величественную панораму.
«А ведь и впрямь, еще не закончив черновой вариант, прямо в процессе написания, начинаю думать о том, кому и за что должно понравиться мое творение, смогу ли с его помощью разбогатеть, стать известным. И, конечно же, мои фантазии на этот счет оказываются весьма преувеличенными. Наверное, это и есть показуха, отравляющая своим ядом мои поступки, гасящая краски чистых эмоций. Словно приглашаешь девушку куда-нибудь, обещаешь подарить незабываемый романтический вечер, а сам планируешь банальное соитие. Да, в этом показуха схожа с похотью: твердишь об эстетике, а ждешь низменного поощрения. Нет. Не показуха. Это зовется корыстью. А корыстное искусство, как и корыстная любовь – лишь акт социальных отношений, и никакая это не свобода.
Но причем тогда показуха? Что преследует моя корысть? Признание людьми моих талантов. А что есть показуха? Стремление привлечь к себе внимание…»
Я тоскливо вздохнул, зорко огляделся, вбирая последние мгновения покоя из безмятежной панорамы.
– Приди, – повелел Я.
– Давай лучше ты к нам, – слова прозвучали в ухе, но будто по рации.
Из тишины разросся свист вертолетных лопастей. Снизу плавно поднялся винт, смазанный в окружность с четырьмя мерцающими полосами радиуса, что будто едва вращаются, но тогда бы они не поднимали снежный смерч. Лезвия винта прошли в паре сантиметров от лица, но потревожили только челку, заставили волосы неистово плясать.
– Сам ты показушник… – буркнул Я.
Когда кабина военного вертолета поравнялась с Я, он увидел в кресле второго пилота обмякшую куклу-шута, а на месте первого – Оно в камуфляжной униформе и белом шлеме с дужкой микрофона вдоль щеки. Отражение прямо посмотрело на него, подняло кулак с оттопыренным большим пальцем и наставнически улыбнулось:
– Нет. Я – эстет. Запрыгивай.
Фюзеляж развернулся боком, дверь отъехала в сторону, приглашая внутрь. Я встал, напружинил ноги и выстрелил собой четко вперед. Руки приотстали, вытянулись за спиной, подогнув правое колено, он с усмешкой подумал: «Наслаждайся, эстет». Я смотрел в салон, когда тот начал отдаляться. А тело уже на излете, притяжение закругляет траекторию. Я вытянул руку, вытянулся весь, коснулся края борта, но тот дернулся, выскользнул. Полет обернулся падением в бездну.
– Ха-ха-ха! Шутка!
Летательный аппарат остался наверху, удаляться от Я начала отвесная стена горы, сначала быстро, потом вроде бы перестала, но поверхность стремится водопадом, мелькают растущие кверху ногами деревья – Я летит головой вниз. Может отрастить крылья и воспарить орлом, что потребует много концентрации, оставит акцент на ощущениях и навредит самостоятельности мира. Решение проблемы непринужденным способом пришло также естественно. Я растопырил руки, воздушный поток вернул в привычное положение, взгляд вскинулся к яркой небесной синеве, выхватил искорку света, что пробежала по блестящей поверхности сноуборда. Доска ретиво догоняет, словно пущенная из арбалета, пронеслась мимо, притормозила и бумерангом бросилась в протянутую длань. Рассматривая рисунок, глаза замечают, как впереди неуклонно вырастают горы, поднимаются вместе с горизонтом, видно, что времени осталось мало, но – плевать, хочу другую! И даже не сноуборд, а сноублейд! Он развернул доску креплением от себя, а там, – о чудо! – скотчем прикреплен меньший по размерам сноублейд цвета темного изумруда. Я рывком развел доски в стороны и острый металлический кант разрезал клейкую ленту, а восходящий ветер выхватил сноуборд. Крепление защелкнулось на последней секунде, когда каменная стена перешла в заснеженную горку. Я мягко состыковался с крутой поверхностью пружинистыми ногами, согнутыми в коленях, не много потеряв в скорости, распрямил плечи, грудью встретил воздушный поток, раскинул руки крыльями, подобно резко снижающемуся коршуну. Прямоидущая доска нервно задрожала, понуждая кантовать, и тело плавно накренилось, движение по линии перешло в динамичный слалом, иногда Я наклонялся так глубоко, что чиркал пальцами по снегу. Он ловко огибал пушистые ели, лихо сигал с откосов, за ним гнались маленькие лавины, Я то улюлюкал от восторга, то ревел разъяренным медведем, входя в особо напряженные повороты, когда от пропасти отделяет миллиметр, а потом, злорадно хохоча, показывал солнцу средний палец с криком: «Утрись, Вселенная!»
Впереди показался одноэтажный сруб с треугольным чердаком. Жилище расположилось на ровной поверхности ступени горного спуска, из-за дома высунулись пара лопастей и хвост вертолета. Сноубордист направил лыжу к парадному входу, резко затормозил, подняв снежную волну, остановился у коврика. Крепеж расслабленно щелкнул, Я миновал незапертую дверь, прошел в просторную и безлюдную комнату, совмещающую кухню с гостиной. Винтовая лестница в прихожей привела на уютный чердак, слабоосвещенный одним окном, до верхней потолочной балки можно дотянуться рукой.
Здесь его ждали двое. Со скрещенными на груди руками, прислонившись спиной к бревенчатой стене, стоит Отражение в обычной человеческой одежде: темно-синих ботинках-кедах, черных джинсах и белом свитере с черными ничего не значащими брендовыми надписями. Оно встретило Я холодным взглядом в дощатый пол. В треугольной стене вырублено окно, над ним нет перекладины, чтобы повесить занавески, под ним разложен диван, застеленный белоснежным спальным комплектом. На нем сидит Муза, все в том же белом платьице, большие карие глаза добро смотрят на вошедшего. Я плюхнулся в кресло-качалку напротив Музы, улыбнулся ей и задорно обратился к Отражению:
– А где у вас тут можно руки помыть и ноздри продуть? Да и твой волшебный чайничек пригодился бы.
– Прекрати паясничать.
Интонация Оно такова, будто случилось что-то фатальное, но Я не придал значения новой манере интригана, расслабленно откинулся на спинку кресла, качнулся на дугах-ножках. Вдруг изображение светлого окна на долю секунды исказилось, словно негатив фотоснимка, двадцать пятым кадром мелькнула картинка белой балконной двери с черным стеклом. Я плотно зажмурился, провел пальцами по векам, потер слезники, после этого жеста не осталось и следа от беспечного выражения. Он пригляделся к окошку, небо теперь – будто подменили – провисает под собственной тяжестью, набухло комками, словно мокрая вата. Пророкотало, зашумел пологий ливень, застучал по жестяной крыше. В теплой комнате обострилась тишина, размеренно поскрипывают половицы под полозьями кресла, будто отмеряют свое, тягучее, время.
– Давно, когда мать отдала меня на воспитание бабушке с дедушкой, я перешел в подготовительную группу поселковского детского сада. До этого моя жизнь проходила в Москве, вдвоем с матерью. Несмотря на тяготы безденежья, меня избаловали, когда еще в пеленках был – мать могла сутки голодать, лишь бы сынишке было хорошо. И в сад меня перевели, где воспитателем группы была моя сердобольная бабуля. Друг рассказывал, что когда наступало время тихого часа, все начинали канючить, их силком загоняли на раскладушки, мне же позволялось играть в игрушки. А я, вдобавок, злорадствовал над несчастными. Может, и не злорадствовал, может, друг приукрасил, сам не помню, но мог, мог… Каждый раз, когда меня задирали мальчишки, я бежал ябедничать бабушке, а та заступалась и заставляла принимать в игры. Так у меня появились друзья, которые меня периодически колотили всей гурьбой и называли это такой игрой, чтобы я не обижался.
– Зато с тобой дружили девочки.
– Да. Этажом выше моей квартиры жила Маша. Да и сейчас, наверное, там же живет. Наши семьи ладили, вот и сдружили нас. А у Маши был такой авторитет среди сверстников, что даже мальчишки избегали конфликтов с ней. Дружили с ней все, а я был ее лучшим другом.
– Покровительство девочки, «юбка» бабушки, самоотверженная забота матери…
– Маша затащила меня в свои девчачьи компании, в них я почему-то прижился быстро и крепко, стал важным звеном. Ладно, сейчас это не имеет значения…
– Ты прожил у бабушки до окончания пятого класса. Мальчишки дубасили тебя, а ты не менялся. Но когда мать забрала тебя к себе и устроила в шестой класс московской школы, ты решил больше никогда не ябедничать и не давать себя в обиду. И в первый же день, прямо на школьной линейке, ты втюрился в девочку, которую тоже только перевели. Помнишь, вас поставили в конец колонны и велели взяться за руки.
– Конечно помню. Таня… Так ее звали?..
– Ну ты, блин…
– Хех. Я вдруг стал влюбчивым, но московские девочки не замечали моего существования, сторонились. С ними я стал замкнутым и стеснительным, мальчишки считали меня чудаковатым и вспыльчивым, но издевок с их стороны не было и постепенно стали появляться друзья, которые теперь были без особой надобности, потому что голова забилась девочками. Подруги же были лишь в поселке, куда я приезжал каждые выходные. Но для меня они так и оставались не более чем просто подругами… Так прошли шесть лет двойной жизни: четыре с половиной дня в неделю – драчливый изгой-затворник, «не подходи – убьет», – и два с половиной – весельчак с похабными шуточками, остряк, душа девчачьей компании, избегающий пересекаться с ребятами. Все это время душа металась в поисках какой-то справедливости, мозг прощупывал закономерности, жаждал понимания устройства мира. Меня мучила нехватка чего-то, чего сам не понимал. Я искал Истину, так называл это нечто.
– Ты решил, что терзания даны тебе неспроста. Ты сказал, что боль – наилучший мотиватор к развитию. Ты стал считать себя «иным», не таким, как большинство, и своими поступками, иногда нарочитыми, иногда импульсивными, доказывал разницу между собой и ими, все сильнее увеличивая разрыв. Даже когда ты показушничал, процесс захватывал тебя и даровал новые, необычные впечатления. Вскоре появилось злое презрение ко всем, кто тебя не понимал и высмеивал, но в большей степени оно было обращено на самого себя. Внутри укоренилась злость, порой безрассудная, лютая.
– Чтобы хоть как-то гасить ее огонь, я стал остервенело заниматься физическими упражнениями, каждый день доводя тело до такой стадии изнеможения, что валился на пол без чувств. Лежа на ковре в оглушенном состоянии, дыша собакой, я познал небывалое ощущение, аналогом которому можно назвать медитацию.
