По сути, мои отжимания и были медитацией. И каждый раз, когда подламывались руки, я воздевал себя силой, берущийся из агрессивной неприязни к себе, жалкому ничтожеству.
– «Вставай, никчемная тварь!», получается, мантра?
– Я осмысливал и раскладывал на составляющие каждый поступок, каждое событие.
– В ту пору, как бы фоном, зазвучала музыка. Она отгораживала от внешних раздражителей, замыкала пространство, где ты спокойно погружался в размышления, и, в то же время, подавала море идей для разбора.
– Все свободное время – в наушниках, несвободное – тем более. Засыпал, просыпался, шел в школу, ехал в поселок, возвращался домой, наводил порядок в доме, катался на велосипеде, делал домашку, гулял по лесу, читал книги – все под песни, тексты которых не понимал, да и не стремился понять, отвергая русскоязычных исполнителей. Но, все равно, я улавливал в композициях чувства и ощущал, что музыка меня понимает. Она была той могущественной и таинственной магией, что заботливо вытаскивала из лап тоски и апатии, унимала горе одиночества, выхаживала, когда я был растерзан, а когда снова собирался броситься в бой с реальностью – благословляла и заряжала такой силой, уверенностью, что никакие трудности не пугали, а невзгоды не могли сломить дух.
– Поначалу, на долгий период, ты избрал суровый жанр «тяжелой» музыки, замешанный на металле, альтернативе, хард-роке. Этот «жесткач» четко вписался в затяжное состояние непримиримости и, в принципе, его отражал. А потом, как-то невзначай, вклинился эйсид джаз, слюнявая попса, поп-рок, и понеслось. Ты стал меломаном, и когда музыка шептала, что можно разжать кулаки, ты превращался в ранимое существо, изливающееся слезами то радости, то горести.
– Мое восприятие утончилось, во всем обнаружились скрытые контексты, потаенные смыслы, голова пошла кругом от многообразия оттенков чувств…
– И ты понял, что искал именно это.
– Мне стало безразлично, что обо мне думают другие.
– Тебе доставляло удовольствие идти против течения.
– Одиночество стало желанной обстановкой.
– Где только ты и Муза, вдвоем в безграничной реальности. И в этом счастье.
На губах застыли мечтательные улыбки. Призрачные воспоминания явились в виде живых картин, эти полупрозрачные прямоугольники проплывают над головами как мыльные пузыри – смотришь на один, а он вдруг да лопнет бесследно, так и пропадают один за другим.
Мягкий оранжеватый свет льется конусом с потолка. За окном стемнело, день угасал медленно, но когда Я обратил внимание, то застал завершение вечера и почерневший небосвод с редкой россыпью остреньких звездочек. Комната сделалась еще уютней в окружении сумрака, сузились границы мира, а вместе с дождем иссякла и ностальгическая грусть и теперь внутри стало чище и легче, словно умыло грустью. Муза слушает внимательно, но глаза остаются живыми, и даже не проронив слова, ее присутствие в диалоге всецело. Оно не сдвинулось с места, от плеча до пояса легла пористая тень, затенила, но не скрыла смурное лицо – улыбка не задержалась на нем.
– А потом судьба поступила самым коварным способом – дала тебе то, чего ты хотел изначально: уважение парней, симпатии девушек, теперь старшие поколения находят интересными беседы с тобой, как и поэты, и художники. Слабые тянутся за помощью, запутавшиеся – за объяснением устройства мира. Твоя внешность, которую считал убогой, провоцирует дам на решительные поступки, женщины восхищаются галантностью и обходительностью. И теперь только ты решаешь – с кем и какого рода отношения заводить. Ты даже не понимал этого сразу, но в студенческую пору стал пользоваться этим, стал коварным, самовлюбленным, стал манипулировать людьми, читая их чувства и распознавая потребности. Ты делал их зависимыми от себя, и сам стал зависимым от них, становясь не свободнее тех, кого привязывал к себе. Правила новой игры, игры во взаимоотношения, досконально изученные тобою, поменяли твой внутренний мир, когда стал их применять, возродили комплексы. Обретя общественное одобрение, ты уцепился за него, всеми силами растил и множил. И по сей день растишь и множишь, вот только оно медленно покидает тебя, потому что ты больше не тот волевой и самодостаточный индивид. Раньше ты развивал мир творчества за счет показушничества, теперь же показуха развивается за счет творческого мира, паразитирует на искусстве. Ты готовишь своих детей для оценки – это главная цель твоего творчества. Ты уже не стремишься быть один, а ведь одиночество – это свидание с Музой.
Подавленный взгляд Я прячется в стороне, но дернулся случайно, столкнулся с карими очами и будто обжегся о чистейшее доверие, без пятнышка сомнений. Он закинул голову, делая вид, будто заметил что-то в движущемся мраке, сообразив вскоре, сколь нелепа попытка утаить смятение – они же все понимают. Я вновь опустил суровый и одновременно пристыженный взор.
– О чем ты думаешь, когда остаешься наедине с ней? О тех, кому будешь бахвалиться близостью с искусством? Готовишь речь, мысленно редактируешь анонс, пока наивные глазки Музы вглядываются в твой отстраненный взгляд? А ведь твой главный цензор – твоя Муза. Ты же позоришь ее своей показушной писаниной. Слепил пластилиновый колобок, руки в боки уткнул и гордо заявляешь: я – скульптор! Ты продался! Продался даже не за деньги, а за «ну так, не плохо». Продался сам и вместе с Музой. Не порочь хотя бы ее, ведь ей никуда от тебя не деться, всегда будет верна, даже подонку.
Стиснулись зубы, жгучие слезы кипят на веках, одна раздвинула реснички, упала на дощатый пол. Я сидит на краешке кресла, широко расставив ноги, опираясь локтями о колени, голова удрученно склонилась, пальцы сцеплены в замок, а большие с силой упираются друг в друга, словно борются.
– Я стал руководствоваться… – запинаясь проговорил Я, выдавливая слова через боль, – не своими понятиями о плохом и хорошем… а общественными… непрерывно следя за своими поступками и думами взглядом постороннего человека… Я стал бояться… быть не таким… и потерять достигнутые отношения с людьми… потерять шкуры… авторитет… И еще… Я остро хотел человеческого тепла… телесной близости…
Муза неожиданно поднялась. Ничего не говоря, взялась за подол, потянула кверху. Она стянула платье через голову, длинные волосы упали на спину и на плечи сверкающим водопадом, пряди застенчиво прикрыли обнаженную грудь. Белая ткань растворилась туманом, Муза предстала в одних лишь белых трусиках, опустилась на край ложа, упираясь руками за спиной, попятилась к середине. Справа и слева от нее растеклись золотистые дорожки локонов, огибающие гладкую гору – так выглядят подогнутые ножки.
Я уставился ошарашенными глазами, метнул прицельный разъяренный взгляд в Оно, вскочил с кулаками:
– Как ты посмел?!
– Это не я! – вскрикнуло Отражение, отпрыгивая в тень, словно спасаясь от брошенного топора. – Я здесь не причем?
– Хочешь сказать, что это какая-то моя эротическая фантазия?!
– Мне откуда знать?!
Оно действительно выглядело удивленным и перепуганным. Я удивлен не меньше, но Муза объяснила сама. Едва зазвучал мелодичный голос, как Я охватила такая нежность, что сердце сжалось от восхищения.
– Когда человеку холодно, он идет к огню. Но холодный пламень вожделения не может согреть. Если ты замерз – возьми мое тепло.
Муза простерла руки, и даже расставленные пальчики старались увлечь в распахнутые объятия. Я увидел в ней невинного ангела, решившего самоотверженной любовью успокоить сжигаемую похотью душу.
Мир сократился до размера ложа, он подсвечен рассеянным светом. Непреодолимо хочется уйти из тьмы, где уже нет ни кресла, ни Отражения. Я сделал неуверенный шаг, занес колено на постель, подкрался к Музе и растерянно замер, не решаясь приблизиться, хотя неведомая сила притягивает, как магнит с противоположным зарядом, но он сопротивляется изо всех сил, не зная почему.
«Почему?!»
С каждым миллиметром тяга растет, Муза уже прижмурилась, его губы чувствуют ее дыхание.
Тишину разрезал шепот.
Я дернулся, свирепо огляделся – вокруг собралась толпа зевак, тень скрывает глаза и макушки, на одних видны насмешки, ехидные, ироничные, на других застыло отвращение, презрение, иные злы, искривлены негодованием. Кто-то качает головой, кто-то тычет пальцем, кто-то сплевывает на пол, они нашептывают друг другу в уши, от хохота трясут плечами.
Я оскалился затравленным хищником, люто заорал:
– Пошли прочь!!! Вон отсюда, уроды!!! Мне наплевать на вас и ваше голимое мнение!!! Я видел ваши души – они убоги!!! Не смейте мне указывать, гнилье!!! Недоноски!!! Убирайтесь к черту!!! Гр-р!!! Голова!..
Я уткнул ладони в виски, словно череп расходится на половины, стиснутые челюсти выдавили острые скулы. Он взревел от боли, и мир испарился, как роспись на холодном стекле по влажному следу от выдоха.
Он резко очнулся в мокром от пота кресле, словно выпрыгнул из липкого кошмара. Тело взмокло, но мерзнет, язык лизнул пересохшие синюшные губы – осталось ощущение, словно облизал пемзу. Руки стискивают подлокотники, а спина вжалась в спинку, будто бы несся по автомагистрали под триста километров в час. Дыхание с хрипами, сердце бьется уже не часто, а натружено разбухает и рывком сжимается, словно все это время легкие удерживали дыхание. А может и впрямь не дышал. Усталость навалилась пудовыми гирями, человек осторожно расслабил натянутые мышцы, сполз по креслу, растекся, как расплавленный воск.
«Нет времени на отдых! Чем дольше я здесь – тем дальше оттуда. Соберись! Пусть даже это последний вздох. Я должен».
Влажная ладонь с размаха шлепнула по щеке, оставив красное пятно на бледной коже.
«Пошел!»
– Главное не уснуть, – бубнил Я.
– О! Ты уже тут!
– Главное не уснуть, – заговаривал себя Я.
– Что ты там лопочешь? Эй! Слышишь меня?!
– Главное…
Я содрогнулся, судорожно огляделся в черном пространстве, не найдя ничего, кроме роскошного зеркала, в котором Оно восседает на кожаном кресле, приложив щеку на расслабленный кулак поставленной на подлокотник руки. Так же, как и Я, Отражение оголено по пояс, в зеленых штанах, босоногое, со взъерошенной прической.
– Что, все никак не разберешься в себе?
– Кое-что прояснилось…
– И что же это?
– Нет никаких людей в моей Вселенной. Видимые образы – лишь визуализация моей неуверенности, растерянности, метаний. Это я сам шепчу себе, что сумасшедший, сам же отвергаю себя от общества, сам же стараюсь заслужить его расположения.
– И что будешь делать теперь?
– Пока не знаю.
– А может ну его, это творчество, а? Подумай, ты уже давно стал социально пригодным. Выбери нишу и займи. А там, глядишь, и до простого человеческого счастья рукой подать: заведешь жену, собаку, детей. Будет у вас дом и хлопот невпроворот, будешь с иронией вспоминать нынешнее дурачество.
– Нет.
– Почему нет-то? Зачем тебе искусство?
– Чтобы быть с Музой.
– Что ж тебе мешало раньше?
– Я боюсь, что она окажется плодом воображения, «невидимым другом», что ее чувства ко мне обусловлены лишь моим желанием.
– Эх-х… Ты такой… нерешительный! Ладно, давай проверим: представь свой идеал женщины. Представил? Дай угадаю: она и Муза близняшки?
– Она и есть.
– А почему Муза и идеал одно и то же? Тебе не кажется
