Ифания

головы. Это была тончайшая операция, которую никому до сих пор выполнить не удавалось – да и не приходило в голову взяться за нее. Было ясно, что самому мне не преодолеть боль и сделать все вслепую. Я нуждался в помощнике, но из-за молодости, скудности жалования и легкомысленности у меня не было ученика.

Долгое время я пребывал в бессильной ярости и растерянности, но однажды судьба смилостивилась надо мной. Мне принесли новые одежды наместника, которые нужно было осмотреть на предмет скрытых угроз, заключенных в окаймляющих полы узорах. Я поразился тонкости шитья и спросил, кто та вышивальщица, что создала тончайшие переплетения из паутины голубых и серых пауков. Мне назвали ее, и – о, чудо – она жила поблизости от моей кельи. Это была молодая особа, сутулая и бледная из-за своей профессии, с робкой походкой, робкой улыбкой и робкой речью.

Надо заметить, что в ту пору я был статен, владел искусством стихотворных импровизаций, ловко играл на кифаре и неплохо пел, а потому решил обольстить швею и сделать своей наложницей и сообщницей.

Трижды я якобы случайно встречался на ее пути, потом сумел дотронуться до ее руки в толчее на рынке, сделав так, чтобы она заметила это касание и поняла его преднамеренность. Она покраснела и опустила глаза, и я понял, что дело идет на лад.
Через месяц мы знали имена друг друга, часто и подолгу беседовали о пустяках, а вскоре она пришла ночью в мою келью, и в глазах ее было обожание, страх и робкая надежда на мою доброту. Можете не верить, но до полуночи мы только болтали о пустяках и смеялись, а потом она ушла – и это был первый в череде счастливых дней моей жизни, унылой до той поры.

Вскоре я посвятил ее в свои планы. Страх и смятение овладели моей Ифанией, но я был непреклонен. Я говорил ей, что после того, как операция окончится, мы повторим ее в обратном порядке, а затем поженимся и будем счастливы всю жизнь; что, быть может, силой своего искусства смогу продлить ее годы и красоту надолго, а знание, которое удастся получить, позволит распорядиться душой наилучшим образом и, возможно, спастись в веках; что имя ее будет прославлено на те годы, что осталось прожить человечеству. Она же возражала, что красота ее ничего не стоит, а имя будет не прославлено, а проклято, если она станет сообщницей провозвестника гибели мира.

В отчаянии, я сказал ей, что сам сделаю себе операцию, и тем преодолел сопротивление. Началась подготовка.

Целый год я искал обезболивающие снадобья, собирал и сушил кровоостанавливающие травы, умерщвлял овец и обращал им глаза внутрь головы. Моя Ифания, поначалу падавшая в обморок от вида крови, стала куда как искуснее меня в обращении с ножом из стекла, тончайшими иглами, вываренной в купоросе паутиной и щипцами. Она научилась затворять кровь, скреплять нервы рыбьим клеем и сшивать мельчайшие мышцы. Она, а вовсе не я, приспособила хрустальный шар, чтобы освещать глаз и лучше видеть во время операции. Она придумала мыть руки и инструмент раствором зловонной извести, чтобы избегнуть воспалений.

Прошло время, и я понял, что придумываю новые отсрочки, чтобы отложить задуманное. Я сказал: - Завтра! – и Ифания заплакала.
На следующий день я выпил отвар из корня черной лакрицы и впал в забытье на ложе в келье, чтобы проснуться и увидеть свою душу. Или – не увидеть ее.

Беспамятство уходило, невыносимо болели глаза, я порывался сорвать повязку и то всматривался в черноту, то снова проваливался в небытие. На третий день наступило облегчение. Рядом сидела Ифания и держала меня за руку. Навстречу мне лился свет, в котором ничего нельзя было разобрать. Был ли это фантом, рожденный в поврежденных нервах, или же ровное свечение существовало на самом деле? И было ли оно порождением моей души, смертной или вечной? Я не знал этого. Так прошло много дней. Из век моих были выдернуты нитки и, должно быть, синие сосуды и волокна нервов на белых шариках глаз выглядели страшно. Ифания плакала и умоляла меня скорее назначить обратную операцию. Я же раздумывал о том, что увидел и никак не мог решиться.

Однажды вечером, покормив меня и рассказывая местные сплетни, Ифания назвала имя прорицателя, который направлялся в предсмертное паломничество и по дороге забрел в наши края. Это был мой старый наставник! Я приказал Ифании привести его в келью. Скоро старик сидел на лавке рядом с ложем и укорял меня за содеянное. Хотя он и был не видимым, чувствовалось, что годы, прошедшие со дня нашего расставания, состарили учителя. Голос его был надтреснутым, руки – сухи и слабы.

- А чего ты хотел? – говорил он мне. Ты обратил свет своей души на нее же. Можно ли оценить что-то, имея мерило, тождественное предмету изучения? Неужели, освоив опыт предков и приняв от меня науку предсказания, ты так и остался восторженным дураком, не понимающим основ?

Так в беседах дни шли за днями. Через неделю Ифания с помощью наставника сделала новую операцию, и вскорости свет дня снова засиял передо мной. Мы продолжали обсуждать и события грядущего, и результаты операции. Однажды я предложил снова извлечь мои очи из глазниц и, удлинив сосуды и нервы, разместить свои глаза в черепе Ифании; ее же глаза разместить в моей голове – и тогда мы смогли бы преодолеть трудность, на которую указал мой учитель и сопоставить увиденное.

- Дурак! – возмутился старик. – Неужели ты ничего не понял? Возле тебя – женщина, которая искусством своим превзошла нас обоих; она который день живет в твоей конуре, презрев пересуды соседок и разрываясь в заботах о тебе и о престарелых родителях; она оставила свое ремесло, рискуя навлечь гнев наместника; она преодолела отвращение и страх и научилась богопротивному ремеслу разъятия живого человека; она, пока ты валялся на ложе, таскала из-под тебя горшки и кормила тебя из своих рук; она сгоняла мух с твоих безобразных бельм – а ты лишь упивался своей ложной мудростью и рассуждал о том, что очевидно и для безокого. Отверзни свои никчемные гляделки и загляни ей в глаза!

Я призвал к себе Ифанию, поставил к себе лицом и приказал глядеть мне в глаза. Она пунцовела и отворачивалась, и слезы дрожали на ресницах, а потом я вдруг увидел и понял: смерти не будет.