Пушкина Антоном Храповицким!
«Крайности» сходятся, и в этом нет ничего удивительного, потому что крайности сии исходят из одного библейского источника, разве только с разных сторон, но суть их всегда и везде и во всём и была и есть одна и та же.
Антоний Храповицкий, как ему и подобает, пишет:
«Критическая литература о Пушкине иногда с ходульным негодованием, но иногда с сочувствием напоминает об отношении Императора к нашему народному гению. Действительно, властный Самодержец относился к юному поэту отечески. Смирив его ссылкой и дав ему литературную работу, покойный Император нравственно поддерживал его до самой смерти и своим христианским участием облегчил его последние дни на земле. Понятно поэтому, что и Пушкин ценил не только личность Государя, но и самый принцип монархии, даже когда протестовал против наших строгих законов и в частности крепостного права:
« Увижу ль вновь народ освобождённый
И рабство, павшее по манию Царя».
О том, как Русский Царь может совмещать неприкосновенность власти с дружелюбным отношением к своему народу, можно учиться у пушкинского Бориса Годунова…»
Вот уж действительно есть у кого «учиться – у пушкинского Бориса Годунова»?! Напомним забывчивому к месту Антонию Митрополиту слова князя Шуйского из «Бориса Годунова:
«Какая честь для нас, для всей Руси!
Вчерашний раб, татарин, зять Малюты,
Зять палача и сам в душе палач
Возьмёт венец и бармы Мономаха…»
Впрочем, и В.А.Жуковский, как и Антоний Храповицкий был восхищён «Борисом Годуновым», писал автору, что «за такую драму царь его простит». Но Пушкин знал царя и знал отлично, на что он сам идёт. В ответе своём он писал П. Вяземскому, упоминая об этом отзыве:
«…Навряд, мой милый! Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!»
Не вдаваясь в подробности Антоний митрополит объединил императоров Александра и Николая во единый образ Самодержца, так что стало не совсем понятно, кто из Павловичей «смирил его ссылкой», а кто «дав ему литературную работу…поддерживал его до смой смерти».
Напомним, «смирил ссылкой» Александр, а «литературную работу», сначала оставив Пушкина своей высочайшей цензурой без средств к существованию, а затем, дав 20000 , т. е. в 10 раз меньше, чем графу Нессельроде на балы, отказал на исследование о Пугачёве царь Николай.
И дал с вполне понятной целью занять Пушкина делом, чтобы поэт не тревожил его своими неудобными для него творческими произведениями.
Хотя и воспринял Антоний митрополит «по православному» пушкинскую ссылку яко царственное «отеческое смирение» по отношению к юному поэту, всё же уточним истинную её причину. Это нужно сделать, хотя бы потому что даже в советской школе, не говоря уж о дореволюционных гимназиях, т.е. везде и всегда ссылку Пушкина в Михайловское относили на счёт его политической деятельности.
Как пишет А.С. Пушкин 11 мая 1826 года П.А. Вяземскому: «Всемилостивейший Государь. В 1824 году, имев несчастие заслужить гнев императора (покойного) легкомысленным суждением касательно атеизма, изложенным в одном письме, я был выключен из службы и сослан в деревню…».
То же самое писал поэт 20 января 1826 года из Михайловского В.А. Жуковскому: «Покойный император, сослав меня, мог только упрекнуть меня в безверии…».
14 июня 1924 года Пушкин писал Вяземскому : « Я поссорился с Воронцовым и завёл с ним переписку (полемическую), которая кончилась с моей стороны просьбою в отставку. Но чем кончат власти ещё неизвестно… Давно девиз всякого русского есть: чем хуже, тем лучше. Оппозиция русская, составившаяся благодаря Русскаго Бога, из наших писателей, каких бы то ни было, приходила уже в какое-то нетерпение, которое я исподтишка поддразнивал, ожидая чего-нибудь. А теперь, когда позволят №№ говорить своей любовнице, что она божественна, что у ней очи небесныя, и что любовь есть священное чувство, вся эта сволочь опять угомонится, журналы пойдут врать своим чередом, чины своим чередом, Русь своим чередом».
Неудивительно, что именно отношение Пушкина к официальному исповеданию веры послужило истинной причиной его ссылки в Михайловское на древнюю землю, на которой покоился прах его отцов под присмотр настоятеля тамошнего Святогорского монастыря. Место ссылки не оставляет нам причины сомневаться в цели и задаче перевоспитания Пушкина, коего как малого ребёнка отстранили от общественной жизни.
Ссылкой из соображений религиозного перевоспитания легко объясняется и поведение его отца, составлявшего донос на родного сына. И незачем конечно создавать нелепые гипотезы о несчастливой любви поэта к графине Воронцовой и о ревности её мужа. Всё было гораздо проще и безо всякого романтического бреда.
Пушкин недолюбливал графа Воронцова за то, что генерал-губернатор «на своём посту в Одессе проводил принцип равенства экономических возможностей для всех работавших в коммерции Одессы национальностей настолько, что его упрекали в покровительстве к евреям» (В.Иванов), по всей вероятности любимых им, яко надёжное средство умножения имущества. Именно этим его и их, конечно же, покровительством объясняются несметные богатства графа, да ещё к тому же и его выгодной женитьбой.
Удачливый и лицемерный граф по многим соображениям мог не любить поэта, он искренне считал в отношении Пушкина, что «… ему кружат голову, что он – замечательный писатель, в то время как он только подражатель писателя, в пользу которого можно сказать очень мало, - лорда Байрона».
Воронцов высказался очень точно. Этому блестящему светскому карьеристу с современными демократическими ухватками «полу-купцу», «полу-подлецу» «мудро» и артистично представлявшемуся простецам английским «милордом» ненавистен был русский рыцарский дух Пушкина.
Также как английским снобам был ненавистен Байрон, также и более того ненавистно было цивильному «милорду» подражание, как ему казалось байроническому отрицанию канонов и святынь, представлявших для него испытанное и надёжное средство достижения меркантильных земных целей. Пушкин его искренне презирал, несмотря на сказочную роскошь его дворца и несметные богатства; вот что пишет он о графе Воронцове:
«Сказали раз царю, что наконец
Мятежный вождь, Риэго был удавлен.
«Я очень рад, - сказал усердный льстец, -
От одного мерзавца мир избавлен».
Все смолкнули, все потупили взор,
Всех рассмешил проворный приговор.
Риэго был пред Фердинандом грешен,
Согласен я. Но он за то повешен.
Пристойно ли, скажите, сгоряча
Ругаться нам над жертвой палача?
Сам государь такого доброхотства
Не захотел улыбкой наградить:
Льстецы, льстецы! старайтесь сохранить
И в подлости осанку благородства».
Конечно же, Воронцов и никто другой донёс Государю о письме Пушкина неизвестному лицу, о содержании которого мы можем только догадываться, ибо знаем его наполовину. В оставшейся части письма речь идёт не о собственном мировоззрении поэта, а о его встрече с «единственным умным атеистом».
Знаем и о том, что «по указанию А.И. Лёвшина, бывшего в то время правителем походной канцелярии гр. Воронцова, доктор-атеист Гунчисон, учивший Пушкина философии атеизма, впоследствии, в Лондоне, был ревностным пастором англиканской церкви» (см. Анн, Пушк., 260). В письме указано, что Гунчисон «исписал листов тысячу, чтобы доказать….. мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души», и что система Гунчисона «не столь утешительная, но к несчатию более всего правдоподобная».
« В 1824 году в Москве тотчас узналось, что Пушкин из Одессы сослан на жительство в псковскую деревню отца своего… терялись в предположениях… Были разнообразные слухи и толки…. Потом стали вскоре говорить, что Пушкин вдобавок отдан под наблюдение архимандрита Святогорского монастыря, в четырёх верстах от Михайловского… «Как ! Вы хотите к нему ехать? Разве не знаете, что он под двойным надзором – и полицейским и духовным?»… «Не советовал бы, впрочем, делайте, как знаете», - прибавил А.И.Тургенев… Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего удаления в деревню… думал также, что тут могли действовать и неосторожные частые его разговоры о религии…
… Среди чтения кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин взглянул в окно, как будто смутился и торопливо раскрыл лежавшую на столе Четью-Минею. Заметив его смущение и не подозревая причины, я спросил его: что это значит? Не успел он отвечать, как вошёл в комнату низенький, рыжеватый монах и рекомендовался мне настоятелем соседнего монастыря.
Я подошёл под благословение. Пушкин – тоже, прося его сесть. Монах начал извинением в том, что, может быть, помешал нам, потом сказал, что, узнавши мою фамилию, ожидал найти знакомого ему П.С. Пущина, уроженца великолукского, которого очень давно не видал. Ясно было, что настоятелю донесли о моём приезде и что монах хитрит.
Хотя посещение его было совсем некстати, но я всё-таки хотел fairebonnemineamauvaisjeu (делать хорошую мину при плохой игре) и старался уверить его в противном: объяснил ему, что я Пущин такой-то, лицейский товарищ хозяина, а что генерал Пущин, его знакомый, командует бригадой в Кишинёве, где я в 1820 году с ним встречался. Разговор завязался о том о сём. Между тем подали чай. Пушкин спросил рому, до которого, видно, монах был охотник. Он выпил два стакана чаю, не забывая о роме, и после этого начал прощаться, извиняясь снова, что прервал нашу товарищескую беседу.
Я рад был, что мы избавились этого гостя, но мне неловко было за Пушкина: он, как школьник присмирел при появлении настоятеля. Я ему высказал мою досаду, что накликал это посещение. «Перестань, любезный друг! Ведь он и без того бывает у меня, я поручен его наблюдению. Что говорить об этом вздоре!» Тут Пушкин, как ни в чём не бывало продолжал читать комедию; я с необыкновенным удовольствием слушал его выразительное и исполненное жизни чтение…» (И.И.Пущин, «Записки о Пушкине»).
Вот и нам, уже давно безродным и лишённым русской национальности, лишним людям в своей Богом забытой по причине нашего малодушия «этой стране», приходится «делать хорошую мину при плохой игре» когда речь идёт о серьёзных вопросах национальной, государственной и духовной жизни. Нам, яко «присмиревшим школьникам», высочайше не дозволено иметь не токмо свою праведную веру, но даже и за мнение своё, мы обязаны давать кому-то отчёт и выбирать атеизм К. Маркса или же подходить под «благословение» призванных на то, правильно славящих Господа миродержца века сего «батюшек» своих. И Thertiumnondatur. Не положено иначе. Впрочем можно ещё идти в секты, что пришли к нам из Америки и Европы, или же составлять маргинальные группы религиозных нигилистов-язычников, уверовавших в «своих» Богов из одного только желания противопоставить узаконенной сверху нравственной и религиозной лжи хоть что-нибудь.
Не положено нам, русским людям, иметь национальную графу в паспорте и свою свободную жизнь. Она не входит в прейскурант нравственных культурных блюд и «духовных» напитков из всемирного департамента международного здравоохранения. Уж если сам Пушкин оказался … «гениальным совместителем национального патриотизма с христианским
