существа, но и не без его воли ( не без воли Бога тайной), то есть, как говорят, Господу попущающу, а человеку, как оказывается , действующу, точнее – злодействующу.
Человек сам вызвал зло, мраком наполнил ум и нечистым желанием сердце, т.е. Филарет, признавая внемирный источник блага, не допускает внемирного источника зла, не допускает, по-видимому, дьявола.
Сам человек – виновник зла внешнего и внутреннего, он удалился от Бога, забыл Его, сам осудил себя на казнь. Если бы казнь была изволением воли Божией, то освобождение от неё было бы противлением Его воле. Но тайна воли Божией в том и заключается, чтобы сам человек принял участие в освобождении от казни, то есть чтобы Господу содействующу он стал благодействующим.
Если же, согласно Филарету, человек вспомнит Забытого, то из ума исчезнет мрак, из сердца нечистота (ум будет светел, сердце чисто).
Эти три строфы, этот трипеснец вмещает в себя всё Богословие. Но тем не менее ответ неполон, зло внешнее осталось, осталась смерть, утраты, осталась в сердце печаль, тоска, грусть, горе, и не может не остаться… и даже чем чище сердце, тем глубже и сильнее печаль.
Ум, приняв участие в печали сердца, поймёт, на что нужно употребить свои знания, узнает цель. И только все утраты, от века понесённые, могут наполнить пустоту сердца у сынов человеческих. Так было бы впрочем у сынов человеческих, но не у представителей блудных сынов, у которых сердце пусто, празден ум и цели нет, т.е. дела нет…
Если на одну чашку весов положить это изумительное стихотворение, а на другую чашку всё прочее, то перевесит оно, это стихотворение… Разве Пушкин так бы отнёсся к врагу Создателя, к бесчестью жизни…к миру всего мира и к войне всего мира против нас, как нынешние его обожатели?!
По впечатлению, которое произвело это самое радикальное стихотворение Пушкина, можно судить о самих людях, о силе их понимания и глубине чувства. Чем наполнить сердце? Какое дело дать праздному уму? Очевидно поэзия не скрывала от Пушкина жизненного горя и зла, и если для поэта дело заменяется словом, то потому и поставлен им вопрос о жизни…
Только поэт, видевший в молодом поколении вытеснителей старшего («Хожу ль вдоль улиц шумных, вхожу ль в многолюдный храм»), только поэт, открывший под сиянием вечной красы всё бездушие, всю бесчувственность умерщвляющей слепой силы природы, только такой поэт, после уж того, как он написал «Евгения Онегина», «Бориса Годунова» мог задать вопрос о жизни, для того, чтобы призвать всех к решению вопроса : «Зачем нам всем она дана?».
Пушкин был выше, а не ниже поэзии и словесности! Пушкин, выслушавши «Мёртвые души», впал в глубокую печаль, а Белинский был в упоении от произведения Гоголя. И можно опасаться, что мёртвая интеллигенция похоронит живого человека, похоронит то, что было в поэте живого, - вопрос о цели и смысле жизни….
Отречение от сыновства и забвение отцов открывает бесконечное поприще для блуждания. Пушкин пережил эти блуждания, когда задал вопрос: «Жизнь, зачем ты мне дана?» Следовательно Пушкин не удовлетворился неопределённым гуманизмом, к которому причисляют Пушкина его поклонники.
Отживающая интеллигенция, признающая себя за русский народ – это «народ», для которого нет будущего, для него нет не только будущего, а даже и настоящего… есть лишь только обожатель, а не продолжатель Пушкина.
Увлечение Пушкиным следует употребить на раскрытии цели жизни, как это выражено в стихотворении под таким названием, подумать о «временах грядущих, когда народы, распри позабыв, в великую семью объединятся»…
Познавать Бога в творении тогда лишь будет возможно, когда зло будет уничтожено, а назначение наше жить в Боге тогда только будет осуществлено, когда не только исчезнет порок, но будет царить благо и любовь…
Туран, Иран и Пушкин или Белинский и Добролюбов?! ( О нынешних Онегиных можно сказать: Читал он Маркса и был великий социалист.)
Асхабад у Паропомиза, ставящий памятник Пушкину, и Мерв, называющий свою единственную улицу именем Белинского или Добролюбова.
Какое несоответствие – Зороастр и Пушкин или Белинский?!
Новая секулярная Русь не может понять величия Ирана и Турана» (Н.Ф.Фёдоров, том III, стр. 522 – 528, М., «Традиция», 1997 г.)
Что же, видно недаром А.С.Пушкин верил, что его смогут понять и оценить только в следующем третьем тысячелетии. И неудивительно, что через столетие философ протянул руку помощи поэту. И конечно не протестантствующему англоману – опоре Всемирного библейского общества в России Филарету Дроздову дано было понять глубину поэтического гения нашей православной русской поэзии.
Удивляет, почему при чтении примитивной филаретовской пародии («не без воли Бога тайной и на казнь осуждена»… «вспомнись мне забвенный мною»… « и созиждутся Тобою») не вспоминается православным набивший оскомину протестантский призыв открыть своё сердце Богу, призвать Его в свою (?!) скверную, мелочную обывательскую жизнь, - употребить Высшее Начало себе на потребу яко очистительную клизму, использовать Его Сияние для удаления из личного сознания «сумрака дум».
Какая удивительная в Филарете, как сказал бы философ Сёрен Кьеркегор, - «смесь высокомерия и убожества»! Высокомерия потому, что считает себя призванным судить великого человека и убожества потому, что не чувствует в своей душе даже малой степени родства с тем, кого осуждает…?
И как велик Пушкин! Поставил во весь рост Вечный Вопрос перед нравственным сознанием каждого свободного от предубеждений человека и спокойно и величаво отошёл в сторону… Умный промолчит и задумается над смыслом бытия, дурак выпишет нелепый рецепт «духовного совершенства».
Есть у Пушкина начало неоконченной поэмы «Тазит», где он хотел противопоставить звериной жестокости горцев - морали, основанной на родовых обычаях кровной мести, иную более возвышенную европейско-христианскую мораль. Поэт начал это произведение в 1929 году сразу же после поездки в Арзерум и бросил. Снова вернулся к «Тазиту» в 1833 году и снова не довёл до конца. Александр Сергеевич видел во время поездки в Арзерум бесчеловечное притеснение местного населения и все свои надежды на иное, более человечное отношение к горцам возлагал на благотворное влияние православной христианской веры и её облагораживающее христиански милосердное влияние.
Однако одна эта неудавшаяся попытка поэтически оправдать христианскую мораль больше говорит о разочаровании поэта в государственной официальной вере, чем все неловкие затеи сделать из него законопослушного, угодного духовным и мирским властям «христианина». Почитайте неопубликованные, оставшиеся в черновике стихи к этой поэме и вы поймёте, почему Пушкину так и не удался его замысел:
«Но с неприязненною думой
Ему внимал старик угрюмый,
Главою белой покачал,
Махнул рукой и отвечал:
«Ты мой рассудок искушаешь,
Иль испытуя, иль шутя.
Какой безумец, сам ты знаешь,
Отдаст любимое дитя
Тому, кто в бой вступить не смеет,
Кто робок даже пред рабом,
Кто мстить за брата не умеет,
Кто изгнан и проклят отцом?
Ступай! Оставь меня в покое!»
Глубоко в сердце молодое
Тяжёлый врезался укор.
Тазит сокрылся. С этих пор
Ни с кем не вёл он разговора,
И никогда на деву гор
Не подымал несчастный взора…»
Не мудрено, что после сих однозначных слов Пушкин не состоялся как христианский миссионер. Как искренний патриот и воин Александр Сергеевич так и не смог преодолеть высоты барьера христианского смирения. Более того, после этой неудачной попытки поэт начал без всякой надежды на напечатание «Сказку о попе и работнике его Балде».
